Чужие грехи

Мальчикъ въ дом тетки очень часто слышалъ одну фразу: «воспитаніе — это все для человка». Къ этой фраз миссъ Ольдкопъ глубокомысленно прибавляла: «и оно только тогда прочно, когда оно не просто благопріобртенный капиталъ, а родовое наслдіе». Но что-же такое значитъ воспитаніе? Не то-ли, что люди привыкаютъ жить такъ, какъ живутъ здсь? Вс помнятъ свое дло, вс знаютъ время для каждаго дла, вс спокойно исполняютъ свое дло. И на немъ, и на его сестр не отразилось-ли это воспитаніе: они теперь меньше капризничаютъ, они ни съ кмъ не бранятся, ихъ никто не распекаетъ, они бодро просыпаются въ извстный часъ, они быстро засыпаютъ въ опредленное время, они не просятъ поминутно сть и — странное дло — они такъ много выучиваютъ, а между тмъ у нихъ какъ-будто столько-же остается времени для игры, какъ и прежде. Но прежде они по получасу не могли докликаться няньки, чтобы та ихъ умыла, одла и причесала; прежде они по цлому часу бродили въ столовой, поджидая обда или завтрака и таская куски сухого хлба съ тарелки. Теперь этого ничего нтъ: они встаютъ и въ пять минутъ кончается ихъ туалетъ; они идутъ въ столовую и въ столовой все уже готово; они приходятъ учиться и урокъ сразу начинается, тогда какъ дома мать гнала ихъ отъ себя, когда они приходили къ ней съ азбукой, и иногда не занималась съ ними по цлымъ недлямъ. Да, именно это-то и называется воспитаніемъ, думалось мальчику, и изъ разсказовъ тетки и Софьи онъ узнавалъ, что также воспитывалась и тетка, также воспитывались и его дяди, и его кузены и кузины. Мало-помалу, съ словомъ «воспитаніе», «благовоспитанность» въ ум мальчика начало соединяться представленіе о чемъ-то очень хорошемъ, въ чему надо стремиться. Когда при немъ говорили о хорошо воспитанныхъ людяхъ, онъ тотчасъ-же думалъ, что эти люди являются контрастомъ «людишекъ», и ему хотлось вырости именно такимъ благовоспитаннымъ человкомъ, выдержаннымъ, спокойнымъ, далекимъ отъ мелочныхъ дрязгъ, придирчивости и раздражительности.

Темнымъ пятномъ въ этой свтлой жизни мальчика было только воспоминаніе объ отц и матери, неотступно преслдовавшее его. Начинались-ли разговоры объ отцахъ и матеряхъ, читалась-ли книга объ отношеніяхъ дтей и родителей, встрчалась-ли крестьянка-мать съ младенцемъ на рукахъ, — въ голов Евгенія тотчасъ-же возникали мучительные, неразршимые вопросы: «а гд мои отецъ и мать? почему они бросили насъ? почему они не любили насъ?» Въ эти минуты его лицо длалось печальнымъ и въ его мозгу начиналась усиленная работа: онъ думалъ, что будетъ, если онъ когда-нибудь встртится съ отцемъ и матерью, что они скажутъ ему, какъ онъ поглядитъ на нихъ. Цлый рядъ фантастическихъ сценъ создавался его юнымъ воображеніемъ и почему-то ему всегда казалось, что онъ встртитъ отца и мать несчастными и спасетъ ихъ, отплатитъ имъ любовью за ихъ грхи. Иногда онъ ршался спрашивать объ отц и матери у Софьи, у тетки. «Они ухали далеко и потому не могли васъ взять съ собою, отвчали ему. — Они очень заняты и потому не могутъ писать къ вамъ». Эти отвты не удовлетворяли мальчика, но онъ не ршался распрашивать дальше, видя, что на его вопросы отвчаютъ неохотно, коротко, неясно. «Ma tante боится, что я не буду ихъ любить, если она скажетъ, что они меня не любятъ, и потому она не говоритъ о нихъ дурно!» ршилъ онъ наконецъ и сталъ все рже и рже задавать вопросы о нихъ. Окруженный сдержанными людьми, онъ самъ привыкъ быть сдержаннымъ.

Среди всхъ этихъ наученныхъ долгимъ опытомъ жизни, такъ сказать «уходившихся» и «выработавшихся» лицъ, окружавшихъ ребенка, была только одна личность совсмъ иного склада, — это былъ учитель, Петръ Ивановичъ Рябушкинъ.

III

Что Петръ Ивановичъ Рябушкинъ былъ человкъ плохо воспитанный — это былъ несомннный фактъ. Сама Олимпіада Платоновна разъ сказала про него: «это плохо воспитанный, но добрый, прямодушный и очень знающій человкъ». Мисъ Ольдкопъ, говоря объ немъ, замчала: «о, семинаріи даютъ все, кром воспитанія». Такимъ образомъ, сомнній на счетъ того, что Рябушкину дано или не дано воспитаніе, не могло бытъ никакихъ: онъ былъ не воспитанъ — это понимали вс,- понимали при первой встрч съ нимъ. Отсутствіе какого-бы то ни было лоска, какой-бы то ни было житейской дресировки сразу бросалось въ глаза каждому при первомъ взгляд на Петра Ивановича: онъ былъ немного дикарь, немного грубіянъ, вовсе не умлъ смягчать выраженій; неловкость-же его вошла въ поговорку: «неловокъ, какъ Рябушкинъ».

Его рекомендовалъ Олимпіад Платоновн архимандритъ Арсеній, какъ человка, отлично и очень рано окончившаго курсъ духовной академіи, и потому она, желая основательно подготовить дтей, взяла его въ учителя. Съ первой же встрчи они остались довольны другъ другомъ, хотя объясненіе ихъ и было нсколько странно и своеобразно. Впрочемъ, можетъ быть, именно вслдствіе этого они и понравились другъ другу.

— Я учить согласенъ дтей, только ужь гувернерствовать я не буду, замтилъ Петръ Ивановичъ довольно ршительно, желая отстоять свою свободу. — Во-первыхъ я и не умю, а во-вторыхъ вовсе не люблю таскаться съ этими хвостами, ходящими по пятамъ.

— Да я бы и не согласилась взять васъ въ гувернеры, такъ-же откровенно отвтила Олимпіада Платоновна, — а то дти ходили-бы и немытыми, и нечесанными.

— Это вы справедливо изволили заявить: я въ туалетномъ дл плохой знатокъ, проговорилъ Петръ Ивановичъ. — У насъ этому не обучали.

— А дтямъ это необходимо, сказала Олимпіада Платоновна.

— Конечно, нужно-же приличными выглядть, не безъ нкоторой ироніи замтилъ Петръ Ивановичъ.

— Нтъ, здоровыми нужно быть, серьезно сказала Олимпіада Платоновна. — Неряшливость не особенно хорошо вліяетъ на здоровье.

— Такъ-съ! согласился Петръ Ивановичъ, какъ будто немного озадаченный такой постановкой вопроса. — Значитъ, гувернерствованіе по боку, ну, а въ остальномъ я согласенъ принять ваше предложеніе?

На немъ былъ довольно потертый сюртукъ; архимандритъ Арсеній говорилъ, что онъ со своею матерью, обремененною малолтними дтьми, страшно бдствуетъ, но Рябушкинъ велъ переговоры такимъ тономъ, который не допускалъ и мысли о томъ, что учитель пойдетъ на вс сдлки изъ-за куска хлба. Это понравилось Олимпіад Платоновн такъ же, какъ понравилась ей и откровенная, полная молодого здоровья физіономія этого «косматаго дикаря», — какъ мысленно назвала его Олимпіада Платоновна при первомъ взгляд на него.

— О мелкихъ подробностяхъ мы переговоримъ посл, замтила она, выслушавъ его отвтъ. — Но я впередъ вамъ должна сказать, какъ я смотрю на дло, за которое вы беретесь. При домашнемъ воспитаніи дтей, особенно нынче, очень часто ученье обращается въ забавную и легкую игру: вздумалось учиться дтямъ — учатся, захотлось полниться — обходится и безъ уроковъ; вздумалъ учитель начать въ часъ занятія — въ часъ и начинаетъ, а пришла охота съ десяти часовъ ссть за уроки — ну, съ десяти и учитъ. Говорятъ, принуждать не слдуетъ дтей, свободу нужно имъ давать, ну, а я думаю, что прежде всего надо пріучить дтей къ правильной работ.

— Безъ порядка нельзя же жить, закончилъ Петръ Ивановичъ съ улыбкой.

Онъ ужасно почему-то не любилъ «порядочныхъ» и «акуратныхъ» людей и выражался про нихъ: «нмцы съ циркулемъ».

— Нтъ, безъ серьезнаго взгляда на дло нельзя жить, коротко сказала Олимпіада Платоновна. — У насъ и безъ того въ натур относиться ко всему халатно, спустя рукава, и говорить, что дло не волкъ — въ лсъ не убжитъ. Опо, пожалуй, и врно, что дло не убжитъ, но оно и не сдлается, если его не длать. Воспитывать этотъ духъ въ дтяхъ, значитъ, развивать изъ нихъ шалопаевъ. Ну, а ихъ и безъ того у насъ непочатой уголъ. Я вообще не знаю худшаго зла, чмъ халатность и распущенность въ какомъ-бы то ни было дл. Мы вдь, главнымъ образомъ, вс только тмъ и страдаемъ, что лежимъ на боку, бьемъ баклуши да все на кого-то жалуемся…

Петру Ивановичу показалось, что Олимпіада Платоновна подозрваетъ его въ этихъ русскихъ грхахъ и онъ обидлся и вскипятился. Онъ былъ убжденъ, что это «барыня» въ душ его презираетъ, вовсе еще не зная его, — презираетъ «по принципу», приписывая ему желаніе и кое-какъ длать дло, и даромъ получать деньги.

— Вы, вроятно, не хотите этимъ сказать, что я именно такъ отнесусь къ длу, замтилъ онъ рзко и задорно, — такъ какъ не имете еще для этого подозрнія никакихъ основаній!

— Нтъ! Я просто высказываю вамъ свой взглядъ на дло, отвтила Олимпіада Платоновна съ улыбкой, понявъ причину его задора. — Впрочемъ, высказываю я его вамъ прямо и рзко не безъ основанія. Вамъ, кажется, показалось нсколько смшно, что я придаю большое значеніе вншней чистоплотности дтей, въ которой я вижу одинъ изъ залоговъ здоровья, и потому я сочла нужнымъ на первыхъ-же порахъ сказать, что я придаю еще боле значенія нравственной чистоплотности, зная, что нравственная неряшливость и разгильдяйство не особенно способствуютъ выработк честныхъ людей.

Оборотъ вопроса вышелъ опять нсколько неожиданный для Петра Ивановича и онъ не нашелся, что возражать.

Съ минуту продолжалось натянутое молчаніе. Олимпіада Платоновна прервала его первая.

— Вообще, сказала она тономъ откровенности, — я не знаю впередъ, поладимъ-ли мы, уживемся-ли мы, такъ какъ мы, врно, на многое смотримъ — я сверху, вы снизу. Но впередъ вамъ скажу: грубите мн, какъ угодно, но говорите правду, — она улыбнулась ласковой улыбкой, всегда совершенно преображавшей ея некрасивое лицо, — ну, и я въ долгу не останусь, тоже грубить буду…

— И говорить правду? спросилъ Петръ Ивановичъ, добродушно разсмявшись.

— Ахъ, у меня-то это даже и не добродтель, съ нсколько грустной улыбкой замтила она. — Я говорю правду, потому что не хочу длать надъ собой усилій для лжи. Когда можешь идти большой дорогой, проселками колесить не зачмъ.

— Что правда, то правда! сказалъ онъ.

— Ну, значитъ, мы покончили договоръ, а тамъ: поладимъ — поживемъ, не поладимъ — разъдемся, закончила она.

Онъ поднялся съ мста, чтобы откланяться.