Чужие грехи

— Вдь какой былъ славный мальчикъ! проговорила она. — Вотъ, какъ Женю, его любила я…

И вдругъ она обратилась къ Петру Ивановичу.

— Берегите, другъ мой, Женю, внушайте ему честныя, хорошія правила, чтобы онъ не былъ похожъ на этихъ…

Она опять круто оборвала рчь и, стараясь подавить душившія ее слезы, торопливо проговорила:

— Ну, такъ хлопочите за меня, калку!..

Она была жалка. Грустная всть страшно потрясла ее. Ей вспомнилось теперь многое изъ прошлаго. Еще такъ недавно ея сердцу былъ нанесенъ ударъ, когда она вполн увидала нравственное паденіе, нравственную испорченность Владиміра Аркадьевича. Когда-то она любила и его, возлагала надежды и на его будущее. Не рдко тревожили ее думы объ участи дтей Владиміра Аркадьевича, брошенныхъ вполн на ея попеченіе. Теперь новая неожиданная утрата близкаго и дорогого существа тяжело отозвалась въ ея сердц и снова поднялись въ ея голов думы о дтяхъ Хрюмина. Удасться-ли ей приготовить этимъ дтямъ боле счастливую будущность? Удасться-ли ей сдлать изъ нихъ такихъ людей, которые не падали бы нравственно и не ставили бы на карту и жизнь, и честь изъ-за какихъ-нибудь пустяковъ? Какъ ихъ воспитывать? Къ чему подготовлять? Проживетъ-ли она до той поры, когда они встанутъ на ноги и не будутъ нуждаться въ опор? Вс эти мысли, вс эти вопросы проходили въ ея голов и на нихъ не находилось отвта. Старуха пережила нсколько тяжелыхъ дней, а впереди ей предстояли еще боле невеселые дни, встрча съ княгиней Марьей Всеволодовной Дикаго, похоронная церемонія…

Въ одинъ изъ знойныхъ лтнихъ дней коляска, посланная встртить княгиню Марью Всеволодовну Дикаго, вернулась обратно къ барскому дому въ Сансуси. Изъ экипажа вышла высокая и стройная женщина вся въ черномъ и едва она успла ступить на крыльцо, какъ послышался голосъ Олимпіады Платоновны:

— Marie!

— Olympe! отвтила прізжая и об родственницы заключили другъ друга въ горячихъ объятіяхъ.

Он долго безмолвно плакали.

Он молча прошли черезъ рядъ комнатъ въ кабинетъ Олимпіады Платоновны среди почтительно раскланивавшихся съ прізжею слугъ. Это была княгиня Марья Всеволодовна Дикаго. Ей было лтъ сорокъ пять, но она была очень моложава и стройна, какъ двушка. Ея красивое, нсколько худощавое лицо было блдно и немного холодно и строго. Она часто сощуривала большіе близорукіе глаза, что придавало ея лицу выраженіе немного рзкой, упорной наблюдательности, точно она хотла заглянуть въ душу каждаго встрчнаго. Ея граціозныя, неторопливыя и величавыя движенія сразу говорили, что она привыкла къ свтскимъ гостинымъ, къ поклоненію людей, къ власти. Только слды какого-то утомленія, почти прозрачная блдность матоваго лица да дв три морщинки около глазъ клали на ея лицо отпечатокъ грусти, душевнаго горя.

— Ты устала?.. Хочешь отдохнуть, переодться? спросила ее Олимпіада Платоновна, когда он вошли въ кабинетъ.

— Нтъ… то есть устала, но не буду ни переодваться, ни отдыхать теперь, отвтила мягкимъ и ровнымъ голосомъ Марья Всеволодовна. — Позволь посидть немного съ тобою, покуда тамъ у меня все приготовятъ… вынутъ вещи… Я въ послднее время хожу и говорю точно во сн, закончила она, проведя блдною тонкою рукою по лбу.

Об женщины сли.

— Привезли его? спросила княгиня.

— Нтъ еще, отвтила Олимпіада Платоновна.

— Значитъ сегодня вечеромъ или завтра утромъ, проговорила со вздохомъ княгиня.

Она задумалась.

— Ты много выстрадала, съ участіемъ сказала Олимпіада Платоновна и пожала ея руку.

— Да, да… тихо отвтила княгиня и вдругъ подняла голову и взглянула прямо на Олимпіаду Платоновну. — Знаешь, Olympe, я иногда не врю, что можно было все это вынести, все перестрадать и ни разу не сбросить маски, ни разу не проговориться… Ты помнишь меня, когда я была еще почти двочкой, веселой вертушкой на свтскихъ балахъ, наивной и безпечной болтуньей… Думала-ли ты тогда, что я съумю что-нибудь перенести безмолвно, безропотно?..

Олимпіада Платоновна тихо проговорила:

— Ты всегда была сдержанна…

— Да, да, въ этомъ была моя сила, отвтила княгиня. — Но если-бы кто зналъ, чего стоила мн эта сдержанность!.. О, это все какой-то страшный сонъ!..

— Прости меня, что я спрашиваю… проговорила Олимпіада Платоновна. — Но эта смерть… Что за причина…

Княгиня приподняла руку, какъ-бы призывая небо въ свидтели своего горя, и проговорила:

— Только Богъ знаетъ, какъ я перенесла этотъ неожиданный ударъ… Ты знаешь, Nicolas былъ за-границей со мною… У меня тамъ пропали бриліанты, я дала знать полиціи, ничего не нашлось и дло, казалось, забылось… Вдругъ на одномъ вечер… знаешь, «эти вечера молодежи съ дамами полусвта, съ опьяненіемъ… къ Nicolas подошелъ одинъ изъ присутствующихъ со словами: „Я понимаю, что можно отбивать любовницъ, но я не понимаю, какъ можно на содержанье этихъ женщинъ воровать…“ Онъ не усплъ кончить, какъ Nicolas ударилъ его въ лицо… Ты знаешь конецъ…

Княгиня на минуту смолкла. Олимпіада Платоновна боялась спросить, былъ-ли чистъ или былъ виноватъ ея племянникъ. Старух было страшно тяжело думать, что еще одинъ изъ членовъ ихъ семьи наложилъ пятно на ихъ имя. Княгиня заговорила первая:

— О, какіе страшные дни пережила я, когда ко мн привезли умирающаго Nicolas, когда мелкія газеты раскрыли истинную причину дуэли, когда Nicolas сознался во всемъ мн… Я тотчасъ же поспшила возстановить его честь; я отослала одного изъ нашихъ слугъ въ Россію; я заявила полиціи, что онъ оставилъ письменное сознаніе въ сдланной имъ краж; я потребовала огласки этого дла… Я просто думала, что я сойду съума… а потомъ мученія, смерть Nicolas…

Княгиня вздрогнула и на минуту закрыла глаза рукою, точно стараясь не видть представлявшіяся ей картины.

— Страдалица! вырвалось, какъ вздохъ, восклицаніе изъ груди Олимпіады Платоновны.

Бдная старуха едва сдерживала и глотала слезы. Она ясно представляла себ вс муки, пережитыя женою ея брата, этою гордою женщиною, дорожившею фамильною честью, этою любящею матерью, заботившеюся неусыпно о дтяхъ. Но она была-бы потрясена еще боле, если-бы княгиня разсказала ей, какъ горько, какъ желчно осыпалъ ее передъ смертью упреками сынъ, винившій ее, свою мать, въ своей гибели! Княгиня не упомянула объ этомъ обстоятельств, хотя именно оно-то и могло переполнить чашу ея страданій.

Наступило продолжительное тяжелое молчаніе:

— Что Алексй? тихо спросила наконецъ Олимпіада Платоновна про брата.

— О, все тоже, все тоже! отвтила княгиня и по ея лицу скользнула едва замтная горькая усмшка. — Разв онъ можетъ измниться!..

— Но этотъ случай… эта потеря… это должно было хоть на время заставить его задуматься, очнуться, сказала Олимпіада Платоновна.

Княгиня пожала плечами и сощурила свои глаза, взглянувъ на княжну.

— Ты видишь, его здсь нтъ… я одна, отвтила она съ горечью.

— Но, можетъ быть, дла, начала было Олимпіада Платоновна.

— Дла! дла! перебила ее тмъ-же тономъ княгиня. — Дла, это значитъ — ему приказано присутствовать на какомъ-нибудь пикник или на балу у Горевой… Усталость, это значитъ, что онъ провелъ нсколько дней подъ рядъ среди безумныхъ оргій… Недостатокъ средствъ, это значитъ, что онъ долженъ былъ купить новыхъ рысаковъ, новые бриліанты ей… О, это вчно все тоже и тоже!..

Наступило снова тяжелое молчаніе.

— Ты понимаешь, тутъ не можетъ быть уже и рчи о чувств обманутой любви, о тайной ревности, о погибшихъ надеждахъ на семейное счастіе, холодно продолжала княгиня. — Богъ мой, это все такъ давно умерло, такъ давно похоронилось! Но я не хочу быть предметомъ сожалнія для свтскихъ болтуновъ, я хочу спасти своихъ дтей отъ слуховъ объ ихъ отц, я хочу спасти этихъ дтей отъ раззоренія… И вотъ я лгу, притворяясь счастливой, разыгрывая идилію супружескаго счастья; я лгу, стараясь, чтобы дти уважали его, говоря имъ о его достоинствахъ… Богъ видитъ, что эта ложь вызвана не прихотью!.. Но этого мало: никто не знаетъ, какія сцены приходится мн переживать, чтобы отстоять каждый грошъ, который хотятъ бросить къ ногамъ этой женщины, отнявъ его у своихъ собственныхъ дтей!..

— Я думала, что онъ давно забылъ ее, сказала Олимпіада Платоновна.

На мгновенье глаза княгини вспыхнули зловщимъ огонькомъ и тотчасъ-же снова сдлались спокойными и холодными.

— О, онъ ее не забудетъ! Эти женщины умютъ напомнить о себ! проговорила она съ презрніемъ. — Она даже стремится напоминать о себ и мн: она стала здить въ ту-же церковь, куда зжу я съ дтьми; она становится на клирос противъ меня! Она заставила его абонировать ложу въ опер, въ одинъ абонементъ со мною, въ одномъ ярус со мною! Но Боже мой, мн такъ жаль это погубленное имъ созданіе! Что будетъ съ ея несчастными дтьми, когда она проживетъ все? Что будетъ съ нею, если онъ ее броситъ? Вдь у нея нтъ не только честнаго имени, но даже средствъ, такъ какъ она безумно тратитъ все, что беретъ съ него! Это страшная будущность!

Княгиня проговорила послднюю фразу тономъ такого искренняго состраданія, что онъ поразилъ даже Олимпіаду Платоновну, давно уже привыкшую ко всмъ добродтелямъ княгини Маріи Всеволодовны.

— И ты еще находишь силы жалть ее, проговорила Олимпіада Платоновна, — ее, отравившую всю твою жизнь!..

— Полно, Olympe! Разв она виновата? тихо сказала. Марья Всеволодовна. — Дочь какой-то солдатки, полубезграмотное существо, выросшее на мостовой, въ подвал, въ грязи, презираемая всми въ дтств, нищая, разв она слышала что-нибудь о нравственности, о христіанскихъ добродтеляхъ?