Чужие грехи

— Да, да… конечно… но все-же я на твоемъ мст… Нтъ, я не могла-бы ни простить, ни примириться, сказала Олимпіада Платоновна.

Олимпіада Платоновна искренне удивлялась княгин. Она, какъ мы знаемъ, не щадила никого и относилась критически ко всмъ, но была одна личность, которая внушала ей что-то похожее на подобострастное удивленіе. Эта личность была жена ея брата, княгиня Марья Всеволодовна Дикаго.

Князя Алекся Платоновича Дикаго Олимпіада Платоновна знала давно за легкомысленнаго старца. Положеніе въ свт, вины, важныя обязанности, преклонные годы, многочисленная семья, ничто не могло исправить этого человка. Это былъ „сдоволосый вертопрахъ“, какъ называла его Олимпіада Платоновна. „О, во мн такъ много жизни!“ говорилъ онъ самъ про себя. И дйствительно: выходки гамэна, кутежи записного petit-cr'ev'e, интриги отъявленнаго ловеласа, легкомысліе юнаго проказника — все это укладывалось въ этой сдой голов важнаго барина. Про жизнь стараго повсы ходили самые невообразимые анекдоты: онъ плъ и танцовалъ, какъ мальчишка, на какихъ-то пикникахъ; онъ, какъ влюбленный юноша, самъ одвалъ въ театральной уборной свою фаворитку Гореву; онъ, съ задоромъ молодого фата, отбивалъ у юношей ихъ любовницъ; онъ, наконецъ, слылъ за человка, который ни въ чемъ не можетъ отказать молодой хорошенькой женщин и нкоторыя молодыя хорошенькія женщины боялись даже обращаться къ нему съ какими-бы то ни было просьбами, зная, какою цною нердко нужно платить за исполненіе этихъ просьбъ. Должно быть, именно вслдствіе этой жизни и на самой физіономіи князя Алекся Платоновича лежалъ особый отпечатокъ: какъ ни старался иногда князь смотрть строго и величественно, его лицо все-таки оставалось пухленькимъ, розовенькимъ лицомъ херувима съ масляными глазами, съ мягкой, почти женской улыбкой; его разговоръ посл десяти фразъ сбивался на легкомысленные намеки, на скабрезные анекдоты, на звонкій смхъ; его манеры при малйшемъ увлеченіи длались слишкомъ подвижными, слишкомъ оживленными, слишкомъ напоминающими, что эти ноги привыкли давно къ танцамъ, а эти руки лучше всего умютъ обнимать женскія тальи и высоко поднимать бокалы съ шампанскимъ.

— Bah! живутъ только одинъ разъ! легкомысленно отвчалъ онъ на вс замчанія жены и старался, какъ школьникъ, съ лукавой улыбкой, повертываясь съ юношеской быстротой на каблукахъ, пускаться отъ нея въ бгство.

А замчанія ея были часты, рзки, безпощадны, хотя они всегда длались наедин. Жену не могло не возмущать такое поведеніе мужа; жена такого мужа непремнно должна была быть страдалицей. Княгиня Марья Всеволодовна и была страдалицей, но страдалицей крайне своеобразной, внушавшей удивленіе всмъ ее знавшимъ. Княгиня Марья Всеволодовна была всегда живымъ воплощеніемъ чувства долга и такта. О чувств долга и такта натвердили ей съ пеленъ, когда ей говорили, что это чувство заставляетъ помогать бднымъ, держать себя порядочно и прилично, скрывать свои сердечные порывы, не жаловаться ни на что и ни на кого, повиноваться отцу и матери, стараться сдлаться хорошей женой и хорошей матерью. Ей говорили, что она, какъ женщина, должна руководствоваться именно этими правилами, что этого требуетъ отъ нея и ея положеніе въ обществ, что въ этомъ заключаются и высшія христіанскія добродтели. Эти правила стсняли всякія движенія ея сердца, какъ корсетъ стснялъ правильное развитіе ея тла. Неизвстно, плакала-ли она въ своей спальн, въ ночномъ уединеніи, когда сердце билось сильне въ груди и это біеніе нужно было подавлять ради чувства долга и такта; извстно только то, что мало по малу она привыкла къ этимъ нравственнымъ колодкамъ, какъ ея талья привыкла къ туго стянутому корсету. Съ теченіемъ времени она даже начала внутренне гордиться собой и испытывать чувство блаженнаго наслажденія, когда ей удавалось въ трудныхъ случаяхъ жизни сохранить чувство долга и такта. Въ этихъ случаяхъ она походила на бойца, одержавшаго трудную побду, на изобртателя, разршившаго тяжелую задачу. А жизнь ея сложилась именно такъ, что этихъ прискорбныхъ случаевъ выпало на ея долю не мало. Съ первыхъ-же дней замужества она стала лицомъ къ лицу съ измнами мужа, съ толками о его шаловливыхъ интрижкахъ, о его кутежахъ. Чувство ревности, страхъ за проматываемое благосостояніе, сознаніе, что дти могутъ узнать о продлкахъ отца и семейной неурядиц, все это должно было волновать ея кровь, выводить ее изъ терпнія, затруднять сохраненіе чувства долга и такта. И вотъ на сохраненіе этого чувства ушли вс ея силы: она употребляла вс усилія, чтобы только казаться спокойною и счастливою, чтобы выгораживать мужа въ глазахъ общества, чтобы незамтно охранять имущественные интересы семьи, чтобы внушать дтямъ уваженіе къ отцу и убжденіе, что въ дом царствуетъ миръ. Даже самые служебные успхи ея мужа зависли отчасти отъ ея такта: она руководила имъ въ его служебныхъ длахъ, она поддерживала нужныя ему связи, она выгораживала его, гд можно. Она, спасая благосостояніе дтей, заставила мужа перевести на ея имя вс его капиталы, вс его имнія. Она довела его, наконецъ, до того, что онъ сталъ бояться ее, что онъ потуплялъ глаза и опускалъ голову передъ холоднымъ взглядомъ ея сощуренныхъ глазъ, что онъ не смлъ переступать порога ея спальни. Она такъ увлеклась этимъ дломъ, такъ гордилась своей силой въ этой борьб, такъ горячо врила, что она совершаетъ великій подвигъ честной женщины, честной жены, честной матери, что, можетъ быть, она почувствовала бы себя даже несчастной, если бы вдругъ все пошло гладко и ровно, если бы у нея внезапно не стало поводовъ удивляться самой себ и вызывать удивленіе другихъ своимъ подвижничествомъ: „Святая женщина“, „безропотная страдалица“, „личность съ замчательнымъ тактомъ“, говорили про нее въ свт люди, не знавшіе и половины того, что она „перестрадала“. Она не считала согласнымъ съ чувствомъ долга и такта разсказывать о своихъ страданіяхъ и длала исключенія только для архимандрита Арсенія и для Олимпіады Платоновны. Эти люди знали все, что переживала она, и ихъ благоговнію передъ ней не было предловъ. Еще бы! Передъ ними княгиня Марья Всеволодовна не только не скрывала своихъ страданій, но даже стремилась изображать эти страданія самыми яркими красками, вознаграждая себя за невольное молчаніе передъ другими личностями. Говорить о своихъ страданіяхъ, громко заявить о размрахъ своего подвижничества, насладиться удивленіемъ слушателей, — о это, было такъ сладко ей! Особенно любила она говорить съ Олимпіадой Платоновной, составлявшей такую рзкую противоположность съ ней и потому выслушивавшую все съ полнымъ благоговніемъ. Олимпіада Платоновна не понимала, какъ можно прославлять везд вчно измнявшаго мужа, какъ можно сожалть его любовницъ, какъ можно являться съ спокойнымъ и сіявшимъ счастіемъ лицомъ, когда на душ „кошки скребутъ“. Она, Олимпіада Платоновна, давно бы сдлала въ подобномъ положеніи тысячи сценъ, тысячи безтактностей, тысячи грубыхъ, вульгарныхъ выходокъ и, наконецъ, она просто бросила бы мужа или умерла бы съ горя. Когда она удивлялась, какъ можетъ все это выносить княгиня Марья Всеволодовна, — послдняя скромно и благоговйно замчала:

— Olympe, я христіанка!

О, Олимпіада Платоновна никогда не смла сдлать подобнаго признанія! Про нее столько разъ говорили, что она „какая-то волтерьянка!“ Сознавая свой грхъ, она смиренно преклонялась передъ княгиней Марьей Всеволодовной и считала ее единственнымъ человкомъ, который стоитъ неизмримо выше ея, Олимпіады Платоновны, не понимавшей „блаженства страданія“, возможности идти съ улыбающимся лицомъ на растерзаніе ко львамъ, способности пть ликующія псни въ горящей печк. А княгиня Марья Всеволодовна понимала все это.

Въ настоящую минуту кром обыкновеннаго благоговнія къ этой высокой личности Олимпіада Платоновна чувствовала къ княгин Марь Всеволодовн состраданіе, какъ къ матери, потерявшей старшаго сына, и слушала ее не прерывая, старалась выказать заботливость, стремилась хотя отчасти облегчить ея скорбь ласкою и привтомъ. Эта скорбь, какъ казалось Олимпіад Платоновн, была тмъ тяжеле, что Марья Всеволодовна по своему обыкновенію старалась не жаловаться, не плакать, „не отравлять своимъ горемъ чужой жизни“, какъ выражалась сама княгиня.

И дйствительно, княгиня, не смотря на свою тяжелую утрату, была со всми снисходительно привтлива, нашла для всхъ любезные вопросы, протянула Софь для поцлуя свою руку и спросила ее о здоровь, о какой-то родственниц Софьи; она поцловала въ щеку миссъ Ольдкопъ и спросила ее, не скучаетъ-ли она въ деревн; она приласкала дтей, поцловала ихъ головки, и замтила Олимпіад Платоновн: „Ils sont charmants“. Вечеромъ она даже сдлала свое замчаніе Олимпіад Платоновн на счетъ того, что напрасно дти находятся въ кругу взрослыхъ.

— Это очень вредно вліяетъ на дтей, говорила она. — Они преждевременно перестаютъ быть дтьми, они пріучаются резонерствовать. Наконецъ, они многое узнаютъ, что длаютъ и говорятъ взрослые и чего они не должны бы знать.

— А я думаю, что это только заставляетъ взрослыхъ не длать и не говорить ничего такого, чего не должны бы знать дти, отвтила Олимпіада Платоновна. — Наконецъ, имъ было бы очень скучно однимъ.

— Но при нихъ миссъ Ольдкопъ и учитель, замтила Марья Всеволодовна.

— Я немножко эгоистка, Marie, сказала Олимпіада Платоновна. — Если-бы миссъ Ольдкопъ и Петръ Ивановичъ проводили вечера съ дтьми, мн пришлось-бы сидть одной…

— О, я не говорю, что ихъ нужно удалять, когда никого нтъ, сказала княгиня. — Но ты говоришь, что дти всегда находятся здсь въ свободное время… этого не слдуетъ допускать для ихъ-же пользы… Годы дтства должны быть годами воспитанія, постояннаго наблюденія, постоянныхъ заботъ воспитателей и учителей… Ты говоришь, что присутствіе дтей среди взрослыхъ заставляетъ взрослыхъ остерегаться, сдерживаться… Но разв ты заставишь всхъ своихъ постителей поступать именно такъ? Разв, наконецъ, дти не наслушаются вообще пустыхъ толковъ, неврныхъ сужденій, дикихъ мнній?..

Олимпіада Платоновна замтила, какъ-бы въ оправданіе себ, что Евгеній, впрочемъ, почти и не сидитъ по вечерамъ среди взрослыхъ, а читаетъ въ библіотек.

— Разв тамъ есть, книги для дтей? спросила княгиня.

— Онъ читаетъ и перечитываетъ Донъ-Кихота, отвтила Олимпіада Платонова.

— Онъ? Донъ-Кихота? съ изумленіемъ спросила княгиня. — Но разв можно давать эту книгу ребенку? Сумасбродныя похожденія сумасшедшаго авантюриста и вульгарныя сцены его пошлаго слуги! Какое представленіе составитъ онъ объ обществ, о долг человка, объ общественной дятельности…

— Но это великое произведеніе, замтила Олимпіада Платоновна.

— Ты, конечно, считаешь и Вольтера великимъ писателемъ, однако, вроятно, не дашь мальчику въ руки „Философскаго словаря“, сказала княгиня. — Есть великіе люди, есть великія произведенія, но такіе, съ которыми можно знакомиться только въ зрломъ возраст, а не въ годы дтства.

Затмъ княгиня напала говорить, какъ трудно воспитывать дтей вообще. Она передала, какъ она слдитъ за каждымъ шагомъ своихъ дтей, какъ она просматриваетъ каждую попадающую имъ въ руки книгу, какъ она повряетъ гувернантку и учителей, какъ она справляется о всхъ мелочахъ жизни тхъ изъ своихъ дтей, которыя уже кончаютъ курсъ въ пансіон. Она со вздохомъ вспомнила о покойномъ Nicolas, котораго она не могла воспитывать подъ своимъ непосредственнымъ наблюденіемъ, чему она и приписываетъ многія ошибки, сгубившія этого юношу.

Княгиня коснулась вопроса о дтяхъ не случайно и, не смотря на свое горе, не забыла о нихъ. Она вообще имла способность въ минуты самыхъ тяжелыхъ личныхъ невзгодъ не забывать о ближнихъ. Когда она мучилась и терзалась у постели умирающаго сына, она не забывала вести переписку по дламъ того благотворительнаго общества, гд она состояла предсдательницей; „на чужихъ людяхъ не должны отзываться мои личныя страданія“, говорила она. И теперь ее заботила судьба племянника и племянницы ея мужа; она знала, какъ мало педагогическихъ способностей было у Олимпіады Платоновны, и опасалась за этихъ дтей. На другойже день посл своего прізда въ Сансуси она перешла къ вопросу, какъ думаетъ Олимпіада Платоновна распорядиться судьбою дтей дале. Олимпіада Платоновна сказала, что Олю, вроятно, придется отдать въ институтъ, а Евгенія… Олимпіада Платоновна еще не ршила, куда она его отдастъ оканчивать курсъ. Правовдніе, лицей, гимназія… нтъ, она вовсе еще не знаетъ, куда она потомъ пристроитъ мальчика. Ей такъ хотлось подольше не отдавать дтей никуда. Княгиня Марья Всеволодовна начала доказывать всю неосновательность этого желанія. Здсь мальчикъ ростетъ одинъ, безъ товарищей-сверстниковъ, подъ женскимъ вліяніемъ и подъ вліяніемъ этого…

— Онъ изъ поповичей? вдругъ спросила она про Рябушкина.

Олимпіада Платоновна отвтила, что да. Княгиня сказала, что это и замтно, что у него „нтъ манеръ“.

— Кланяется и встряхиваетъ волосами, какъ гривой… Что-же ты хочешь, чтобы вышло изъ мальчика, который видитъ, какъ долженъ держаться мужчина, только изъ примра этого поповича, изъ примра прислуги да изъ примра мужиковъ?

Она стала говорить о сил привычекъ, о значеніи переимчивости. О, дти такія обезьянки!

— Ты, Olympe, конечно, присмотрлась къ мальчику, но онъ разговариваетъ и держитъ руки засунутыми за ремень блузы, замтила княгиня. Но все это еще не важно, отъ этого онъ отвыкнетъ со временемъ. Важне всего то, что мальчикъ долженъ поскоре сблизиться, сдружиться съ дтьми „изъ ихъ крута“. Они ему могутъ пригодиться въ будущемъ, онъ долженъ сдлаться не чужимъ въ ихъ кругу, онъ долженъ пораньше запастись дружескими связями. Они, эти брошенныя родителями дти, такъ бдны! Кто знаетъ, что ихъ ждетъ впереди! Положимъ, теперь они и счастливы, и не нуждаются ни въ чемъ, но… Княгиня Марья Всеволодовна съ искреннимъ участіемъ сжала руку Олимпіады Платоновны.