Чужие грехи
Шрифт:
Олимпіада Платоновна ничего не могла возразить на это.
— Я не вдругъ доработалась до этихъ взглядовъ, продолжала княгиня. — Я много читала по вопросу о воспитаніи, я совтовалась за границей съ лучшими педагогами. Они вс признаютъ эту систему единственно правильной и разумной. Конечно, ее не легко проводить послдовательно, но что-же длать: трудъ воспитанія — долгъ матерей и отцовъ! Мн еще трудне справиться съ этой задачей, чмъ другимъ, потому что я одна должна слдить за всмъ, не отъ Алекся-же ждать помощи…
Покуда княгиня говорила о своихъ взглядахъ на воспитаніе, о своихъ невзгодахъ, о городскихъ слухахъ,
— Это полишинель, это коломбина, это пьеро, сообщала Тата Ольг при появленіи на сцен дйствующихъ лицъ арлекинады, разыгрываемой на сцен театра маріонетокъ.
— Это народная итальянская пьеса, поясняла гувернантка вялымъ и однообразнымъ тономъ, точно отвчая урокъ въ клас. — Въ Италіи народъ очень любитъ арлекинады и безъ нихъ не обходится ни одинъ народный праздникъ…
Оля съ разгорвшимися щечками и съ блестящими глазенками слдила съ любопытствомъ за всмъ происходившимъ на игрушечной сцен; она до сихъ поръ не видала ничего подобнаго и, немного раскрывъ свой розовый ротикъ, искренне восторгалась при вид пляшущихъ на веревочкахъ куколъ.
— И еще можно, чтобы они двигались? спросила она, когда арлекинада кончилась.
— О, да! отвтила гувернантка.
— Вотъ погоди! Я заведу ключикомъ… Смотри! оживленно произнесла Тата и стала заводить машину театра. — Это, когда захочешь, тогда и двигаются они…
Евгеній стоялъ въ сторон и совсмъ разсянно, съ скучающимъ выраженіемъ лица, перелистывалъ на стол какую-то книгу, повидимому, даже не смотря на ея страницы, на изображенія «красной шапочки», «кота въ сапогахъ», «мальчика съ пальчикъ» и тому подобныхъ героевъ дтскихъ сказокъ.
— А что-же ты не смотришь на театръ? вдругъ спросилъ его Валеріанъ Дикаго какимъ-то рзкимъ, точно сиплымъ тономъ.
— Я?.. проговорилъ Евгеній, вздрогнувъ отъ неожиданнаго вопроса, и весь покраснлъ. — Я… но это для дтей!
— А твоя сестра такая-же глупая, какъ Тата, произнесъ съ усмшкой Валеріанъ.
— Глупая?.. Нтъ, она не глупая, проговорилъ Евгеній, совсмъ растерявшись отъ неожиданнаго вопроса.
— Ну, да… Вотъ тоже глаза таращитъ вмст съ Тата, какъ куклы на веревочкахъ пляшутъ… Тата у насъ тоже совсмъ дура…
Это говорилось рзко и твердо, хотя и въ полголоса.
— Нечего тутъ съ ними сидть, пойдемъ, вдругъ произнесъ ршительнымъ тономъ Валеріанъ и прибавилъ, обращаясь къ гувернантк:- Mademoiselle, мы пойдемъ смотрть гербарій въ комнату monsieur Michaud.
Гувернантка какъ-то особенно встрепенулась, покраснла и точно съ испугомъ замтила:
— Но, monsieur Michaud, сегодня на похоронахъ у своего дяди…
— Ну-съ? спросилъ Валеріанъ, нахально взглянувъ на нее какимъ-то, не то вызывающимъ, не то строгимъ взглядомъ.
Она вдругъ притихла и упавшимъ голосомъ проговорила:
— Идите… но если maman придетъ… и васъ не будетъ здсь…
Валеріанъ вдругъ громко расхохотался.
— А-а, ужь тогда выдумайте, что хотите!.. Мало-ли куда мы могли уйдти безъ васъ!
Онъ повернулся
на каблукахъ и проговорилъ Егвенію:— Ну, иди-же!
Вс три мальчугана направились въ комнату господина Мишо, гувернера князей Дикаго.
— Дура она у насъ, потому всего и всхъ боится, говорилъ дорогою Валеріанъ Евгенію про гувернантку.- C'est la cendrillon de la maison, какъ ее называетъ monsieur Michaud. Ею вс помыкаютъ и онъ, и papa, и maman, и мы. Меня… она и боится меня, и чуть не молится на меня. Да мн что, не люблю я кислятины, потому и обрываю ее. Только одна Тата нжность къ ней чувствуетъ. Ну, да Тата, извстно, дура. Лтомъ муху стала изъ паутины освобождать и лобъ себ расквасила, свалившись съ ршетки терасы. Она и сандрильону обожаетъ, потому что ту притсняютъ. Притсняютъ! А гд-бы ее стали держать, если она рохля? Maman ее ужь только потому и держитъ, что maman любитъ покорность, а то куда-же-бы ее въ порядочный домъ приняли…
Мальчикъ говорилъ бойко, рзко и нсколько вульгарнымъ тономъ, какъ-бы щеголяя тривіальными и ухарскими выраженіями. Въ этомъ слышалось нчто умышленное, напускное желаніе казаться взрослымъ, а не пятнадцати-лтнимъ юношей.
— Ты куришь? спросилъ онъ, когда они вошли въ комнату гувернера.
— Нтъ, отвтилъ Евгеній.
— Горбунья запретила, врно? спросилъ Валеріанъ.
— Хи, хи, хи! Горбунья! хи, хи, хи! вдругъ залился жидкимъ, пискливымъ смхомъ Платонъ Дикаго, прежде чмъ Евгеній усплъ отвтить на вопросъ Валеріана.
Евгеній быстро повернулъ голову и изумился: Платонъ, весь съежившись, сгорбившись, сидлъ въ кресл, его ротъ расширился, его глаза съузились, его лицо сжалось, словно оно было сдлано изъ гутаперчи, его плечи вздрагивали и весь онъ трясся, продолжая громко хихикать и безсмысленно повторять: «горбунья».
— Ну, опять напустилъ на себя! сердито проговорилъ Валеріанъ. — Ты знаешь, онъ у насъ на пари по цлому часу можетъ такъ юродствовать, обратился онъ къ Евгенію, закуривая папиросу. — Состришь что-нибудь, а онъ и захихикаетъ вотъ этакъ, какъ идіотъ… Только ты не думай, чтобы онъ это въ самомъ дл: это онъ только напускаетъ на себя… Monsieur Michaud все научилъ. Скука тоже иногда такая, сидимъ-сидимъ вмст, не знаешь, что длать, ну, и куришь, и балаганишь…
Валеріанъ вдругъ махнулъ рукой.
— Ну, да теперь, слава Богу, отдали въ пансіонъ, все-же хоть на полдня изъ монастыря вырываемся, проговорилъ онъ.
— Изъ монастыря? спросилъ Евгеній.
— Ну, да, мы нашъ домъ монастыремъ называемъ, пояснилъ Валеріанъ.- Maman вдь совсмъ биготка. Это она, впрочемъ, отъ несчастной жизни.
Валеріанъ затянулся папиросой съ важнымъ видомъ взрослаго человка, прощающаго грхи слабыхъ ближнихъ.
— А она несчастная? съ недоумніемъ спросилъ Евгеній.
— Да, у papa другая семья есть. Впрочемъ, monsieur Michaud говоритъ, что maman сама виновата въ томъ, что papa бросилъ домъ.
— Такъ онъ и васъ бросилъ? вдругъ торопливо спросилъ Евгеній, точно обрадовавшись, что онъ нашелъ еще ребенка, брошеннаго отцемъ.
— Насъ? Нтъ, отвтилъ Валеріанъ. — Онъ только на разныхъ половинахъ теперь съ maman живетъ, а насъ — съ какой стати ему насъ бросать? Онъ у насъ веселый и балагуръ. Въ пансіон намъ такія штуки про него разсказывали, что ой-ой-ой… Да и покойный нашъ братъ, разъ подкутивши, многое поразсказалъ про papa.