Чужие грехи

— Ахъ, я видлъ, какъ хоронили вашего брата, замтилъ Евгеній.

— Да его изъ-за одной камеліи убили, пояснилъ Валеріанъ.

— Убили? изъ-за камеліи? спросилъ Евгеній, недоумвая.

— Да. Дуэль изъ-за женщины у него вышла въ Париж, сказалъ Валеріанъ, пуская дымъ къ потолку.

Втеченіи всего этого разговора Платонъ молчалъ. Онъ сидлъ, сгорбившись, въ кресл, какъ разъ противъ зеркала. Пососавъ немного папиросу, которая, повидимому, не приносила ему никакого удовольствія, онъ швырнулъ ее въ сторону и сталъ «строить рожп»: онъ бралъ себя за уши и оттягивалъ ихъ въ стороны, въ вид раскрытыхъ ставень, расширялъ руками вки или съуживалъ ихъ, растягивалъ пальцами ротъ, показывалъ себ языкъ, сморщивая при этомъ невообразимо лицо. Евгенія это безпокоило, непріятно дйствуя на его нервы.

— Что это онъ длаетъ? тихо спросилъ онъ, наконецъ, Валеріана.

— Онъ у насъ шутъ гороховый, отвтилъ Валеріанъ небрежно. — Перестань, Платошка! Уродомъ останешься! строго сказалъ онъ брату.

Платонъ опять съежился и захихикалъ.

— Пожилъ-бы ты въ нашемъ дом, такъ и не то бы сталъ длать, сказалъ Ватеріанъ Евгенію. — Отъ однхъ проповдей maman съума сойдти можно. И потребностей она никакихъ человческихъ не понимаетъ, какъ говоритъ monsieur Michaud. Ну, поневол ей вс и лгутъ, вс ее и обманываютъ…

Въ эту минуту послышался стукъ въ двери и раздался голосъ гувернантки:

— Maman васъ зоветъ!

— Идемъ! отвтилъ Валеріанъ и торопливо направился къ письменному столу, стоявшему въ комнат гувернера.

Онъ взялъ какую-то маленькую коробочку, вынулъ изъ нея бленькую лепешку и положилъ въ ротъ. Потомъ налилъ на руку изъ флакона духовъ и вытеръ губы.

— Платонъ, бери-же лепешки, а то табакомъ пахнуть будетъ, обратился онъ къ брату.- Maman не знаетъ, что мы куримъ. Тоже готова насъ до сихъ поръ въ коротенькихъ панталончикахъ `a l'enfant водить! пояснилъ онъ Евгенію. — Это просто скучно!

Черезъ минуту они чинно и неторопливо въ обществ двочекъ и гувернантки направились въ гостиную. Валеріанъ и Платонъ были неузнаваемы: это были скромные и приличные мальчики, привыкшіе говорить только тогда, когда ихъ спрашивали или когда имъ позволяли говорить.

— Ну что, видли театръ? спросила княгиня.- C'est amusant, n'est ce pas?.. Ты все разсмотрлъ? спросила она Евгенія. — Это стоитъ подробно разсмотрть. Интересный механизмъ.

— Да-съ… видлъ, отвтилъ Евгеній и покраснлъ.

Въ его голов промелькнуло сознаніе, что онъ лжетъ. Онъ лгалъ едва-ли не впервые въ жизни и ему было ужасно стыдно.

— Онъ у тебя немножко дикарь, сказала княгиня Олимпіад Платоновн. — Но мы его разовьемъ. Вотъ Богъ дастъ зимою попривыкнетъ къ дтямъ въ пансіон. У насъ дтскіе балы бываютъ. Это пріучаетъ къ общественности, къ умнью держать себя въ гостиныхъ… А насчетъ пансіона я ршительно стою за училище Матросова. Онъ самъ былъ долго гувернеромъ у князя Мирскаго, у графа Долгополова, и потому знаетъ требованія нашего круга. Въ Лицей, въ Правовдніе Евгенія не легко пристроить, да ты и не хочешь отдавать его въ закрытое заведеніе, а вс эти гимназіи, нмецкія школы… Богъ знаетъ, съ кмъ придется сталкиваться мальчику, какихъ манеръ набраться и притомъ тамъ пренебрегаютъ новыми языками. Наконецъ, — княгиня заговорила совсмъ тихо, — для Евгенія связи важне всего: его положеніе въ обществ слишкомъ шатко, двусмысленно, чтобы пренебрегать связями, а у Матросова онъ попадетъ въ среду дтей, которые въ будущемъ очень и очень пригодятся ему… Я сама имла это въ виду, отдавая туда своихъ дтей: Богъ знаетъ, что ждетъ и ихъ…

Олимпіада Платоновна поднялась съ мста, чтобы хать. Дти стали церемонно прощаться, расшаркиваясь и присдая.

— Ну, что-же вы? сказала княгиня по-французски. — Обнимитесь!

Дти расцловались другъ съ другомъ.

— О, дтская дружба — это такое святое чувство, оставляющее слды въ душ навсегда, вздохнула въ искреннемъ умиленіи княгиня. — Она облагороживаетъ людскія сердца. Вотъ почему я придаю большое значеніе пансіонамъ, училищамъ…

Возвращаясь съ теткой домой въ карет, Оля безъ умолку съ дтскимъ восторгомъ болтала о театр маріонетокъ, о парижской кукл, которая и «глаза закрываетъ», и «говоритъ папа и мама». Евгеній упорно молчалъ, смотря безцльно въ окно кареты.

— Ну, а теб театръ понравился? спросила у него Олимпіада Платоновна.

Евгеній покраснлъ и проговорилъ:

— Мы, ma tante, въ другой комнат сидли.

— Такъ ты и не видалъ театра? спросила Олимпіада Платоновна.

— Да… нтъ… такъ мелькомъ видлъ, отвтилъ Евгеній, запинаясь.

Ему опять стало очень стыдно, что онъ не можетъ откровенно передать тетк своихъ впечатлній. Но какъ-же передавать ей свои впечатлнія? Разсказать все, что онъ слышалъ отъ мальчиковъ; передать, что они курили, что Платонъ смотритъ какимъ-то идіотомъ, что они крайне не нравятся ему, Евгенію… Но вдь это значитъ осуждать другихъ, наушничать на знакомыхъ, выдавать пріятелей, курящихъ тайкомъ отъ матери? Все это было совсмъ не въ правилахъ мальчугана, слышавшаго постоянно отъ тетки, отъ Софьи, отъ Петра Ивановича, отъ миссъ Ольдкопъ, что нтъ ничего хуже сплетенъ, страсти осуждать ближнихъ, вмшиваться въ чужія дла, наушничать. Сколько разъ осмивались или порицались при немъ эти пороки; сколько разъ при немъ обрывала Олимпіада Платоновна всякія попытки знакомыхъ къ сплетн. Правда, сама Олимпіада Платоновна очень рзко отзывалась о людяхъ, очень часто негодовала на нихъ, но въ этихъ рзкихъ отзывахъ не было и тни стремленія къ сплетн. Это Евгеній зналъ очень хорошо. Онъ самъ высказывалъ дома свои сужденія о людяхъ и его не бранили за это, не останавливали. Но теперь — теперь онъ понималъ, что все, что онъ можетъ сказать про Валеріана и Платона Дикаго, будетъ носить характеръ обличенія, открытія ихъ тайнъ, сплетни, и онъ молчалъ. Въ то-же время Евгенію было очень, тяжело быть впервые не откровеннымъ, имть тайны отъ тетки, съ которой до сихъ поръ онъ говорилъ обо всемъ, что приходило ему въ голову, что волновало его. Олимпіаду Платоновну немного удивило его смущеніе, его замшательство, но она приписала все его за стнчивости и непривычк быть въ обществ дтей.

— Теб надо быть развязне, надо сблизиться съ новыми друзьями, ласково сказала она. — Они, кажется, такія выдержанныя дти…

Евгеній продолжалъ упорно молчать. Онъ ужасно боялся проговориться, возразить что-нибудь тетк, высказать боле, чмъ слдовало. Онъ чувствовалъ, что стоило ему проронить слово и съ его языка польется цлый потокъ разсказовъ о вынесенныхъ имъ изъ этого свиданія впечатлніяхъ. Его выручила Оля, продолжавшая неумолкаемо болтать о театр, о кукл, о книгахъ съ картинками, «которыя движутся».

— Возьмешь за ниточку, ma tante, а он и двигаются, и двигаются! восхищалась раскраснвшаяся отъ восхищенія двочка. — И левъ въ клтк, и тигръ, и вс двигаются и вотъ такъ, вотъ такъ головами длаютъ!

Оля показала, какъ зври длаютъ головами.

При второй встрч дтей въ квартир Олимпіады Платоновны сыновья княгини Марьи Всеволодовны Дикаго обошлись съ Евгеніемъ, какъ съ старымъ товарищемъ. Валеріанъ сильно пожалъ и потрясъ его руку, какъ вполн взрослый человкъ. Видно было, что оба брата Дикаго давно пріучены держать себя съ свтскою развязностью, не дичась, не сторонясь при встрчахъ съ своими сверстниками. Прохаживаясь по зал съ Евгеніемъ и болтая о чемъ попало, Валеріанъ Дикаго, между прочимъ, неожиданно спросилъ:

— Ты здсь съ сестрой и будешь жить у тетки?

— Да, отвтилъ Евгеній.

— А отецъ и мать не увезутъ васъ къ себ?

Евгеній мгновенно поблднлъ и глухо, точно ему вдругъ что-то сдавило горло, отвтилъ:

— Нтъ!

— Отчего maman не велла спрашивать у тебя объ отц и матери? рзко спросилъ Валеріанъ.

— Не велла?.. Я не знаю… отвтилъ Евгеній, едва переводя духъ. — Теб она не велла? спросилъ онъ, длая надъ собой усиліе.

Ему казалось, что онъ вотъ-вотъ сейчасъ узнаетъ какую-то тайну о своихъ отц и матери. Сердце въ его груди какъ будто перестало биться и онъ съ трудомъ переводилъ духъ.

— Да, мн, отвтилъ Валеріанъ. — Когда вы были у насъ, я за обдомъ спросилъ у maman, кто твой отецъ и гд онъ. Она и сказала мн, что твой отецъ и твоя мать ухали и что не надо у тебя о нихъ спрашивать, такъ какъ теб грустно вспоминать о нихъ. Это правда?

— Да, коротко отвтилъ Евгеній.

Наступила короткая пауза.

— Что-же еще она говорила? спросилъ Евгеній, надясь еще услышать что-нибудь боле важное для него.

— Ничего больше не говорила, отвтилъ Валеріанъ. — А они куда ухали?