Чужие грехи

Евгеній былъ совсмъ смущенъ. Онъ не умлъ ни лгать, ни притворяться, ни ловко перемнять непріятные разговоры.

— Не знаю, отвтилъ онъ, не находя другого отвта.

— Да разв они и не пишутъ теб? допрашивалъ Валеріанъ.

— Не пишутъ… то есть, давно не писали, совсмъ растерянно отвтилъ Евгеній, у котораго словно что-то подступало къ горлу, задерживая слова.

— Отецъ твой служитъ? допрашивалъ Валеріанъ.

— Да, служитъ…

— Такъ, врно, онъ по служб ухалъ?

— Да, по служб…

— А онъ какое мсто занимаетъ?

— Мсто?.. я не знаю…

Платонъ тихо захихикалъ при этомъ отвт Евгенія.

— Какъ не знаешь? спросилъ съ удивленіемъ Валеріанъ.

— Онъ… онъ давно ухалъ…

— Да онъ военный?

— Нтъ…

Евгеній давалъ отвты какъ-бы безсознательно, наобумъ. Въ его глазахъ стоялъ туманъ, голосъ его сталъ глухимъ, сдавленнымъ, на лбу выступалъ холодный потъ. Къ счастію его княгиня Марья Всеволодовна поднялась съ мста и позвала дтей, чтобы хать. Прощаясь съ Евгеніемъ и Ольгой, она замтила Олимпіад Платоновн:

— Онъ, Olympe, кажется, нездоровъ?

— Нтъ, отвтила Олимпіада Платоновна и взглянула на Евгенія.

Онъ былъ блденъ, какъ полотно.

— Ты боленъ? Что съ тобой? тревожно спросила она.

— Я… я… ничего… мн немного дурно… прошепталъ онъ, машинально проведя рукой передъ глазами, и вдругъ быстро отвернулся и вышелъ изъ залы.

Олимпіада Платоновна, почти не слушая замчаній княгини о слабости мальчика, торопилась проститься съ нею и ея дтьми, чтобы поскоре пройдти къ Евгенію. Ее сильно встревожилъ этотъ неожиданный и непонятный для нея случай. Она направилась въ комнату, гд былъ помщенъ ею Евгеній, и нашла юношу въ слезахъ, сидящимъ у своего рабочаго стола съ опущенною на руки головой.

— Женя; Женя, что съ тобою? испуганно спросила княжна, наклоняясь къ мальчику.

Онъ вдругъ поднялся съ мста, вытянулся во весь ростъ, быстро вытеръ слезы и раздражительнымъ, настойчивымъ тономъ проговорилъ ей:

— Вы должны мн, наконецъ, сказать, гд мои отецъ и мать! Пора-же перестать лгать.

Олимпіада Платоновна взглянула на него растеряннымъ взглядомъ, смущенная этимъ непривычнымъ для нея рзкимъ, строптивымъ тономъ.

— Я хочу знать!.. Мн надо знать!.. Меня спрашиваютъ, а я не знаю… ничего не знаю, гд они, почему не пишутъ, почему не берутъ насъ… Надо мной смяться будутъ… Мн стыдно… мн тяжело… а вы все молчите… не правду говорите… Такъ нельзя!.. Такъ нельзя!.. Еще будутъ спрашивать… что я отвчать буду?…

Эти фразы быстро слетали съ языка Евгенія и голосъ его изъ рзкаго и строптиваго снова мало-по-малу перешелъ въ рыдающій тонъ. Слезы опять хлынули изъ глазъ мальчика и губы его, вздрагивая, уже едва шептали теперь отрывисто фразы:

— Я-же не дурачекъ… не маленькій… не маленькій!.. Зачмъ меня обманывать!..

Княжна, растерянная, испуганная, страдающая за своего любимца, ласкала и успокоивала его, какъ умла, не находя словъ, не сознавая, что нужно сказать.

— Полно, полно, успокойся!.. Ну, перестань… Я все скажу, все… Ахъ, да не плачь-же, не плачь! шептала она, теряя голову.

— О, j'ai le coeur gros! дтски наивнымъ тономъ тихо произнесъ онъ, мало-по-малу успокоиваясь отъ ея ласкъ, припавъ къ ней головой и цлуя ея руки.

Онъ опять смотрлъ совсмъ ребенкомъ, мягкимъ и нжнымъ, а не тмъ рзкимъ и строптивымъ юношей, какимъ онъ такъ неожиданно на одно мгновеніе явился за нсколько минутъ передъ тмъ. Она сла въ кресло, онъ опустился передъ ней на колни.

— Вы мн все скажете, все, все, ma tante? говорилъ онъ, сжимая ея руки. — Мн надо знать… мн стыдно не знать про отца и мать… не знать даже, кто они… меня опять будутъ спрашивать… опять будутъ смяться…

Она нершительнымъ тономъ, подыскивая выраженія, стараясь быть мягкою и ласковой, начала ему разсказывать.

Это былъ разсказъ сыну про отца и мать, которые бросили другъ друга и своихъ дтей…

Евгеній и слушалъ, и перебивалъ ее…

— Значитъ они не любили одинъ другого?.. Значитъ они и насъ не любили?.. Вы говорите, любили? Но вдь кого любишь, того хочешь видть?… О, если-бы я не жилъ съ вами, я всегда, всегда бгалъ-бы взглянуть на васъ… Да вотъ Петръ Ивановичъ, — онъ не у насъ теперь живетъ, а каждый день забжитъ посмотрть на насъ… А они!.. Нтъ, нтъ, ma tante, они насъ не любили… Вы говорите ихъ нтъ здсь… Но вдь они могли-бы написать… А что я долженъ говорить, если спросятъ о нихъ?.. Что они живутъ въ провинціи и насъ для образованія оставили здсь?.. Значитъ, лгать надо? Въ какомъ-же город они живутъ?.. Вы не знаете?.. Что-же я долженъ говорить?.. Выдумать первый попавшійся городъ… опять лгать?..

Эти вопросы прерывали разсказъ и терзали Олимпіаду Платоновну. Она вдругъ увидала, что она вовсе не знала ни характера, ни степени умственнаго развитія, ни душевнаго міра Евгенія. Онъ былъ до сихъ поръ для нея «милый мальчикъ»; ей казалось, что онъ давнымъ-давно уже не думаетъ ни объ отц, ни о матери; она никакъ не могла себ представить, чтобы онъ, мальчуганъ, дитя, могъ задать ей серьезные вопросы, на которые у нея не нашлось-бы сразу отвта. Особенно неловко чувствовала она себя, когда онъ говорилъ ей:

— Ma tante, дти обязаны любить родителей?.. А родители — они, значитъ, могутъ и не любить дтей?

Она объяснила, что хотя и нтъ заповди, прямо повелвающей родителямъ любить дтей, но что они все-таки должны любить дтей и что если они не любятъ, то это просто они длаютъ грхъ, заблуждаются…

— Но дти все-таки должны любить и такихъ родителей?.. Да?.. Такъ зачмъ-же вы, ch`ere tante, намъ не напоминали, чтобы мы писали отцу и матери, чтобы мы высказывали имъ свою любовь, чтобы мы не забывали ихъ?.. Оля вотъ совсмъ ихъ забыла… Они, какъ чужіе, ей теперь… она, пожалуй, и не узнаетъ ихъ, если они прідутъ… Это ей вдь грхъ будетъ?..

Онъ добирался до какой-то истины, добирался жадно и болзненно, какъ человкъ долго въ молчаніи носившій въ своей душ какую-нибудь идею и получившій наконецъ право высказаться объ этой идеи, проврить прочувствованное, продуманное, пережитое въ тишин. Оставаясь почти ребенкомъ во всхъ другихъ отношеніяхъ, онъ дошелъ въ вопрос объ отношеніяхъ дтей и родителей до такихъ глубокихъ и сложныхъ соображеній, до которыхъ люди иногда доработываются очень поздно. Въ этомъ отношеніи онъ, такъ сказать, переросъ себя. Но какъ это случилось? Съ которыхъ поръ онъ сталъ задумываться надъ этимъ вопросомъ, гд и у кого добивался онъ тхъ или другихъ отвтовъ на свои сомннія? О, Олимпіада Платоновна ничего этого не знала. Она только сознавала теперь, что онъ пережилъ все то, о чемъ говорилъ теперь, что онъ додумался въ этомъ отношеніи до многаго такого, до чего не додумываются въ его лта другія. Она не знала, что это явленіе часто встрчается въ дтяхъ; такъ иныя дти, оставаясь вполн дтьми во всемъ остальномъ, являются совершенно развитыми, какъ взрослые, въ дл разврата лживости, способности проводить другихъ своими хитростями. Тревожно слушая его вопросы, Олимпіада Платоновна была тмъ боле смущена, что она не могла отдлаться отъ этихъ вопросовъ даже обычными въ подобныхъ случаяхъ замчаніями, что «это праздное любопытство», что «это ему еще рано знать», что «лучше всего оставить этотъ разговоръ» и «вовсе не думать объ этомъ, а думать объ ученьи, объ урокахъ, о серьезныхъ предметахъ, а не объ этихъ пустякахъ». Она очень хорошо понимала теперь, что мальчика на каждомъ шагу могутъ спросить здсь: кто его отецъ и кто его мать, гд они живутъ, почему они не держутъ у себя дтей? Отвчать на эти вопросы незнаніемъ было-бы смшно и странно для четырнадцатилтняго мальчика. Какъ это она не предвидла всего этого прежде! Значитъ къ этимъ отвтамъ онъ долженъ приготовиться, долженъ научиться лгать. Она понимала теперь, что его должно приготовить и къ тому, какъ онъ долженъ держать себя при встрч съ отцемъ или матерью, какъ онъ долженъ отнестись къ какимъ-нибудь толкамъ объ этихъ людяхъ. А толки о нихъ — по крайней мр, толки о его матери — уже стали доходить до нея. Они могутъ дойдти и до мальчика… Вс эти мысли вдругъ нахлынули въ ея голову и на столько серьезно встревожили и смутили ее, что ужь, конечно, не она могла-бы сказать мальчику, что онъ волнуется отъ этихъ самыхъ мыслей по пустякамъ: для него-то эти вопросы были еще существенне, еще серьезне. Она только не могла надивиться самой себ, какъ это до сихъ поръ она не передумала всего этого, не предвидла всхъ этихъ соображеній. Больне всего ей было то, что она въ эти минуты откровенныхъ изліяній, когда онъ смотрлъ въ ея глаза съ такимъ довріемъ, должна была лгать ему, говоря, что не только его отца нтъ въ Петербург, но и матери. Но какъ же могла она поступить иначе. Сказать, что его мать въ Петербург, но что онъ не долженъ ходить къ ней. Почему? Потому что это будетъ ей непріятно? Да отчего-же ей будетъ непріятно посщеніе любящаго сына?… Но дожно-ли знакомить ребенка съ этой стороной жизни его матери? Сказать ему, что самое лучшее забыть ее? Но какъ-же примирить этотъ совтъ съ предписаніемъ заповди? Да, ему нужно было солгать, сказавъ, что его мать далеко. А если онъ откроетъ ложь?.. Онъ поставилъ ее въ самое неловкое положеніе, спросивъ: богаты или бдны его родители и чмъ живетъ его мать? Она опять что-то солгала ему и ей показалось, что онъ угадалъ, что она лжетъ… Ей было невыносимо тяжело…

О, какъ жалла теперь Олимпіада Платоновна о своемъ деревенскомъ затишьи, гд жилось такъ мирно, гд нечего было опасаться непріятныхъ встрчъ и столкновеній!

VII

Сожаллъ о Сансуси и Евгеній. Съ того памятнаго утра, когда онъ такъ долго, такъ горячо бесдовалъ съ Олимпіадой Платоновной объ отц и матери, въ немъ произошла какая-то перемна. Онъ сталъ еще серьезне, еще сосредоточенне и словно выросъ. Онъ носилъ въ душ скорбь и вырвавшееся у него тогда восклицаніе: «oh, j'ai le coeur gros» какъ нельзя лучше опредляло теперь его состояніе. Да, его сердце было переполнено скорбью и ему серьезно казалось, что ни у кого нтъ такого горя, какое носитъ онъ въ сердц. Имть отца и мать и быть брошеннымъ ими безъ всякой вины съ его стороны; сознавать, что отецъ и мать не любятъ его, своего сына, хотя онъ самъ ничмъ не заслужилъ этого; носить въ душ убжденіе, что отца и мать нужно любить, и въ тоже время знать, что эту любовь онъ можетъ проявлять только однимъ способомъ: не писать имъ, не попадаться имъ на глаза, не напоминать имъ о себ, такъ какъ именно это напоминаніе имъ о себ несносне всего для нихъ. Это казалось мальчику такимъ горькимъ, такимъ тяжелымъ испытаніемъ. И тмъ тяжеле становилось ему, чмъ шумне и безпечне, чмъ счастливе и веселе смотрли вокругъ него другія дти. О, съ какою радостью онъ убжалъ-бы отъ нихъ туда, въ деревенскую глушь, гд жилось такъ мирно и хорошо. Да, не даромъ въ послдніе дни жизни въ Сансуси онъ съ такой тревогой, съ такимъ страхомъ думалъ о Петербург. Именно эти дни разлуки съ дорогимъ тихимъ гнздышкомъ вполн ясно, вполн отчетливо рисовались въ воображеніи Евгенія, когда онъ бродилъ или сидлъ среди другихъ мальчиковъ и юношей въ аристократическомъ пансіон Владиміра Васильевича Матросова, куда онъ поступилъ въ число приходящихъ учениковъ. Каждая мелочная подробность разговоровъ, сценъ, прогулокъ, природы, всего того, что окружало его тогда, вспоминалась ему теперь среди этой чуждой ему толпы нарядныхъ, выдресированныхъ, ловкихъ сверстниковъ, говорившихъ о непонятныхъ для него вещахъ, о чуждыхъ для него интересахъ.