Чужие грехи

Онъ началъ сознавать потребность лгать уже съ семнадцати лтъ, пробивая себ путь къ существованію уроками въ богатыхъ домахъ, когда нужно было казаться развязнымъ и любезнымъ въ минуты самыхъ тяжелыхъ житейскихъ невзгодъ, когда нужно было хоть по цлымъ недлямъ голодать, но все-таки шить по мод платье и давать на водку барскимъ лакеямъ, чтобы они не третировали учителя en canaille, когда нужно было втираться въ довріе къ какой-нибудь неприглядной барын, даже сближаться въ нею, хотя бы она внушала только отвращеніе, и въ то же время скрывать короткость съ нею отъ ея супруга, когда нужно было «укрывать» и лнь, и пороки учениковъ и воспитанниковъ, чтобы не потерять выгоднаго мста. Эта необходимость лгать была тмъ рычагомъ, которымъ, по мннію Матросова, можно было чуть не весь міръ перевернуть. Матросовъ зналъ, что въ качеств учителя въ богатыхъ домахъ, въ качеств собесдника въ богатыхъ кружкахъ, въ качеств человка, надющагося сдлать карьеру при помощи богачей онъ долженъ былъ маскироваться, прикидываться, пускать въ глаза пыль. Онъ не читалъ — времени у него на это не было — ни Шекспира, ни Монтэня, но въ какой-то иностранной газетк онъ выудилъ свденіе, что съ 1603 года въ шекспировскихъ произведеніяхъ является ясне философское направленіе и что это философское направленіе является полнымъ отраженіемъ идей, почти фразъ Монтэня, — Матросовъ это запомнилъ и при случа, какъ бы вскользь говорилъ о философіи Шекспира, о его заимствованіяхъ у Монтэня, о томъ, что слды этого видны даже въ такихъ, повидимому, самостоятельныхъ произведеніяхъ великаго драматурга, какъ Гамлетъ. Также случайно, чуть-ли не съ бумажки, въ которую было что-то завернуто въ лавк, удалось ему прочитать замтку о Помпе — онъ не зналъ даже, что эта замтка была помщена въ журнал министерства народнаго просвщенія однимъ изъ русскихъ ученыхъ — и въ этой замтк онъ прочелъ о надписяхъ на стнахъ Помпеи, о надписяхъ, говорившихъ, что еще наканун городъ жилъ обычною своею жизнью, люди назначали другъ другу свиданія, надялись насладиться зрлищами и тому подобное — и вотъ онъ, Матросовъ, начиналъ разговоръ о Помпе, о ея жизни, объ этихъ надписяхъ, о томъ странномъ впечатлніи, которое он производятъ на зрителя, увидавшаго ихъ черезъ сотни лтъ посл того, какъ он были начерчены рукой прохожаго на уличной стн дома. Онъ никогда не оставлялъ непрочитаннымъ ни одного печатнаго лоскутка бумаги, случайно попадавшагося ему подъ руку; онъ очень любилъ «энциклопедіи», книги въ род разныхъ «чудесъ промышленности и искуствъ», «тысячи фактовъ изъ области наукъ и искуствъ» и т. п., онъ особенно охотно пробгалъ смсь въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ, въ разныхъ старыхъ сборникахъ и альманахахъ: все это давало ему массу матеріала для разговоровъ. Вы могли заговорить съ нимъ о войн и онъ вамъ замчалъ: «Да вс неудачи у насъ большею частью оттого и происходятъ, что мы плохо помнимъ слова старика Колиньи: „il faut commencer former le monstre par le ventre“, то есть „прежде чмъ воевать — ты сухарь припаси!“ Начинались-ли толки о вліяніи евреевъ на наше общество, онъ кстати ввертывалъ свое слово: „Э, да этотъ вопросъ коротко ршенъ еще Шарлемъ Фурье. Ils pervertiront vos moeurs sans changer les leurs, замтилъ онъ про евреевъ и ясне этого вы ничего не скажете для опредленія ихъ вліянія на общество, хоть сто лтъ толкуйте объ этомъ вопрос“. И вс удивлялись его начитанности и памяти, видя, что онъ знаетъ даже такія мелочи, какъ мнніе Фурье объ евреяхъ. Но главной его силой и его конькомъ были анекдоты: онъ длался центромъ, около котораго групировалось все общество, собравшееся въ той или другой гостиной, какъ только онъ принимался за анекдоты. Вралъ онъ при этомъ безпощадно, но вралъ остроумно, весело, виртуозно и вызывалъ всеобщій хохотъ, стяжавъ вполн по заслугамъ названіе „души общества“. Его приглашали на перебой на разные вечера, ужины, jours fixes; здсь онъ чувствовалъ себя вполн въ своей тарелк, являлся какъ бы центромъ всего собравшагося общества и въ избытк самодовольствія и благодушія выпивалъ непомрное количество бургонскаго и шампанскаго, заканчивая вечеръ у Палкина съ двумя-тремя друзьями среди батареи пивныхъ бутылокъ. Близкіе люди говорили, что онъ пьетъ вовсе не отъ избытка благодушія и самодовольствія, а что онъ старается хмлемъ заглушить мысли о завтрашнемъ дн; другіе предполагали, что онъ пьетъ отъ несчастной супружеской жизни: его жена, бывшая когда-то простой швеей, была не парой ему, она жила гд то въ заднихъ комнатахъ и занималась только хозяйствомъ…

Попавъ въ эту школу, Евгеній почувствовалъ себя не особенно ловко: онъ былъ моложе всхъ своихъ однокласниковъ, онъ былъ мене ихъ всхъ развязенъ, онъ не могъ гордиться, подобно имъ, ни своимъ богатствомъ, ни своими титулами, онъ не въ состояніи былъ даже примкнуть къ какому-нибудь изъ пансіонскихъ кружковъ, не умя и не желая заискивать въ комъ-бы то ни было. Товарищи при его вступленіи въ школу отнеслись къ нему равнодушно и безучастно, такъ какъ его вступленію въ школу не предшествовали разговоры ни о его богатств, ни о значеніи его родителей, ни о чемъ такомъ, что могло-бы сдлать его интереснымъ. Кром того онъ былъ только приходящій ученикъ и потому особенно сближаться съ нимъ или особенно нападать на него товарищамъ не представлялось ни времени, ни нужды. Его какъ будто игнорировали и только сыновья княгини Дикаго нердко обмнивались съ нимъ разговорами и сообщали ему закулисныя тайны пансіона. Самъ Матросовъ и учителя взглянули на Евгенія какъ-то странно: съ перваго-же раза они увидали, что онъ превосходно подготовленъ, что онъ въ своей деревенской наивности принимаетъ вопросъ объ ученьи не за шутку, а за нчто, серьезное, что онъ иметъ не всегда пріятную для учителей привычку задавать вопросы, просить разъясненій. Уже посл двухъ-трехъ недль пребыванія Евгенія въ училищ, Матросовъ не то съ ироніей, не то съ одобреніемъ замтилъ ему:

— О, да вы, батенька, въ професора проберетесь!

Эта фраза подхватилась школьниками и Евгеній получилъ кличку „господина професора“. Эта кличка произносилась съ ироніей, но тмъ не мене къ Евгенію иногда стали обращаться съ просьбами показать то-то, объяснить это-то. Порой онъ сознавалъ даже, что ему завидуютъ, такъ по крайней мр разъ онъ услышалъ, какъ говорилъ одинъ великовозрастный юноша, готовившійся въ юнкера:

— Чортъ возьми, если-бы я вонъ столько-же зналъ-бы, сколько Хрюминъ, я ужь давно не только юнкеромъ, а и офицеромъ былъ-бы…

Особенно завидовали ему и уважали его т изъ товарищей, которыхъ родители, подобно княгин Марь Всеволодовн, имли непріятную привычку проэкзаменовывать своихъ дтей дома, не довольствуясь школьными отмтками и школьными экзаменами. Такіе юноши даже обращались къ Евгенію съ просьбой ршать имъ математическія задачи, выправлятъ ихъ сочиненія и т. п.

Мало по малу Евгеній занялъ въ пансіон совсмъ особое положеніе: онъ стоялъ особнякомъ, онъ не сошелся ни съ кмъ, его едва-ли кто-нибудь любилъ, но его уважали и не трогали.

— Въ васъ, батенька, вс признаки, кабинетнаго ученаго; вчно съ книгою, вчно въ одиночеств, говорилъ Евгенію Матросовъ при встрч съ нимъ въ часы рекреацій въ школьной зал, гд Евгеній имлъ привычку въ свободное время ходить въ сторон отъ школьниковъ съ книгою въ рукахъ. — Готовьтесь, готовьтесь къ ученой карьер! Все хоть одинъ професоръ да выйдетъ изъ среды этихъ кавалеристовъ, смялся Матросовъ, указывая на остальныхъ школьниковъ, шумвшихъ въ зал.

Только одинъ сынъ комерціи совтника Иванова не придавалъ никакого особеннаго значенія знаніямъ Евгенія и замчалъ:

— Да не будь у меня состоянія, такъ я, можетъ быть, на версту перебжалъ-бы его.

VIII

— А гд Женя? спрашивала княгиня Марья Всеволодовна, захавъ какъ-то вечеромъ къ Олимпіад Платоновн.

— У себя въ комнат учится, отвтила Олимпіада Платоновна.

Этими двумя фразами уже не разъ обмнивались эти дв женщины.

— Его совсмъ не видать. Ты рдко его присылаешь къ намъ. Онъ совсмъ дикаремъ ростетъ, сказала княгиня, — Я никакъ не думала, что онъ такъ мало разовьется за зиму…

— Уроки у него…

— Ахъ и у моихъ дтей уроки! Но Матросовъ вовсе не мучаетъ дтей уроками. Мои Платонъ и Валерьянъ все это кончаютъ такъ быстро. Врно, Женя немного тупъ и ему трудно достается подготовка уроковъ. Не худо-бы, чтобы онъ прізжалъ къ намъ подготовляться къ класамъ подъ руководствомъ monsieur Michaud. Monsieur Michaud будетъ такъ любезенъ, что поможетъ и ему…

— Хорошо, я скажу Евгенію, отвтила Олимпіада Платоновна.

— Можетъ быть, дйствительно ему трудно учиться одному, сказала Марья Всеволодовна, — и притомъ это будетъ ему полезно въ нравственномъ отношеніи, а то… Я, право, боюсь, что онъ у тебя выростетъ немного черствымъ человкомъ. Онъ все одинъ и одинъ, сторонится отъ дтей. У него, кажется, нтъ еще ни одного друга въ пансіон?..

— Право, не знаю… Онъ не любитъ какъ-то говорить о пансіон…

— Ну да, онъ скрытенъ. Это понятно. Ребенокъ, ростущій въ одиночеств, всегда склоненъ къ скрытности. Противъ этого надо бороться. Онъ долженъ быть откровеннымъ. Открытый, прямой характеръ — первое достоинство ребенка.

Княгиня говорила уже не разъ втеченіи зимы и говорила подолгу на эту тему и Олимпіада Платоновна невольно впадала въ раздумье. Да, не разъ уже она слышала отъ княгини Марьи Всеволодовны о дикости, о несообщительности, о скрытности Евгенія. Это-же говорила и кузина Евгенія, Мари Хрюмина, ненавидвшая въ душ Евгенія и открывавшая ему при тетк объятія, отъ которыхъ Евгеній сторонился какъ-то неловко и пугливо, точно его хотли задушить въ этихъ объятіяхъ. Даже благородная дама Перцова ухитрилась какъ-то замтить при княжн Олимпіад Платоновн Евгенію, что онъ «словно бгаетъ отъ нея и взглянуть на себя не дастъ, полюбоваться собою не позволитъ».

— Я вдь не кусаюсь, ангелочекъ мой, не пугало я какое-нибудь, прибавляла благородная дама. — Или, можетъ быть, вы гнушаетесь мной? Такъ это не хорошо!

Но даже и безъ этихъ намековъ на дикость, непривтливость и скрытность Евгенія, сама Олимпіада Платоновна все боле и боле убждалась, что Евгеній какъ-бы чуждается людей, старается уединяться и очень рдко отвчаетъ привтливою улыбкою на привтствіе такихъ людей, какъ княгиня Марья Всеволодовна, Мари Хрюмина, госпожа Перцова. Онъ ласковъ только съ нею, съ Олимпіадой Платоновной, да съ Софьей и Петромъ Ивановичемъ, — и еще какъ ласковъ! Его ласки всегда трогали старуху: она видла, она чувствовала, что онъ чуть не молится на нее, что онъ весь проникнутъ желаніемъ угодить ей. Но въ тоже время она замчала, что и съ нею онъ не откровененъ: на вс ея вопросы о дтяхъ княгини Марьи Всеволодовны, о его школьныхъ товарищахъ, объ учителяхъ въ пансіон Матросова Евгеній отвчалъ уклончиво, ограничивался односложными фразами, старался перемнить разговоръ объ этихъ предметахъ. Она начинала задумываться надъ вопросомъ: какою внутреннею жизнью живетъ ребенокъ, отчего, въ сущности, вс его разговоры съ нею ограничиваются одними ласками, воспоминаніями о жизни въ Сансуси, толками о Петр Иванович, объ Ол, находившейся въ институт, и только. А что онъ думаетъ теперь? какъ живетъ теперь? какія ощущенія выноситъ изъ ежедневныхъ встрчъ съ людьми? Этого она не знала. Это было ей тмъ боле больно, что ея чувство къ нему начало граничить съ безпредльной любовью.

— Ты, Софья, ничего не замчаешь въ Евгеніи? спрашивала старуха у своей врной наперстницы.

— Ничего, а что? проговорила Софья.

— Странный онъ какой-то у насъ, точно у него тайны какія есть… Никогда ничего не говоритъ, что въ пансіон длается, что его удивитъ или обрадуетъ среди дтей княгини Марьи Всеволодовны, не похвалитъ никого изъ учителей или не пожалуется на нихъ… Холодность это, что-ли?.. Онъ вдь, кажется, не тупъ…

— Женичка-то тупъ? воскликнула Софья. — Да чего это вы не выдумаете, право!.. Онъ-то тупъ!.. Да онъ все понимаетъ, все чувствуетъ!.. Тупъ!.. Да разв тупые-то такъ любятъ, какъ онъ?.. Вы вотъ только брови нахмурите, такъ онъ уже сейчасъ: «ma tante, что съ вами, милая?..» Да что вы!.. Мн, мн стоитъ нахмуриться, такъ онъ и меня распрашиваетъ сейчасъ: «что съ тобой, Софочка, здорова-ли ты, не случилось-ли чего?»

У Софьи даже голосъ дрожалъ отъ волненія.

— Ахъ, да что ты мн разсказываешь, точно я его меньше тебя знаю и люблю! разсердилась Олимпіада Платоновна. — Вотъ тоже дура, дура, нашла за кого и передъ кмъ заступаться!..

— Да какъ-же не заступаться, если говорите: онъ, кажется, не тупъ! въ свою очередь загорячилась Софья. — Ужь такъ-бы прямо дуракомъ и назвали!.. Еще-бы лучше было!.. Слушать-то, право, обидно… А что онъ не говоритъ ничего вамъ, такъ, врно, радости-то немного въ этихъ разговорахъ!