Чужие грехи

Олимпіада Платоновна быстро обернулась лицомъ къ Софь.

— Ты что-нибудь знаешь? Онъ теб, врно, говорилъ что-нибудь? спросила она, глядя пристально на Софью и какъ-бы боясь, чтобы та не схитрила, не уклонилась отъ прямого отвта.

— Ничего я не знаю, рзко отвтила Софья. — Петръ Ивановичъ, тотъ вотъ, врно, что-нибудь знаетъ, потому подолгу они между собой бесдуютъ…

— О чемъ? спросила торопливо княжна.

Софья даже улыбнулась, такъ несообразенъ показался ей этотъ вопросъ.

— Да разв я съ ними сижу? сказала она. — А что не о веселомъ они толкуютъ, такъ это врно. Намедни меня людишки на черта посадили, совсмъ я осатанла, въ омраченіи находилась, а Петръ Ивановичъ отъ Женички идетъ, замтилъ, что я не въ своемъ дух, и говоритъ: «Что, видно, Петербургъ-то всмъ намъ солонъ достался?» — «Кому это, говорю, всмъ-то?» — «Да, говоритъ, и мн, и Олимпіад Платоновн, и вамъ, и Жен». — «Ну, говорю, Женичка-то еще ребенокъ, что онъ видитъ!» — «А вы, говоритъ, въ душу-то его заглядывали? Можетъ быть, онъ и по больше васъ, старыхъ дтей, видитъ. Вы-то ко всему присмотрлись, а онъ — новы ему всякія мерзости… Да и пора-бы вамъ его ребенкомъ-то перестать считать… У его ддушки, чай, въ его годы свои ребята гд-нибудь въ людской находились…» И такъ меня эти его слова точно обухомъ по голов ударили. — Такъ что-же онъ молчитъ! раздражительно воскликнула княжна. — А еще другомъ называется и скрытничаетъ!.. То-то я вижу, что они все уединяться стали… Завтра-же, завтра-же пошлю за нимъ; ужь и побранюсь-же я съ нимъ! Знаетъ все и ничего не говоритъ!

— Да, можетъ, и говорить-то не приходится! Тоже не все можно разсказывать, что знаешь, сказала Софья.

— Да вдь я должна все знать, что касается Евгенія! Разв мн весело, что вс зовутъ его скрытнымъ, что я сама замчаю его неоткровенность? Нтъ, нтъ, стыдно Петру Ивановичу скрытничать! И что онъ такое знаетъ?..

А Петръ Ивановичъ, дйствительно, зналъ изъ внутренней жизни Евгенія много такого, чего и не подозрвала Олимпіада Платоновна. Съ той поры, когда семья Олимпіады Платоновны покинула Сансуси, когда Евгеній поступилъ къ Матросову, когда Оля поступила въ институтъ, Евгеній еще боле оцнилъ и полюбилъ Петра Ивановича: это былъ его единственный другъ, которому можно было говорить все, открывать всю душу. Бесды двухъ друзей были часты и продолжительны и Петръ Ивановичъ видлъ, какъ быстро росъ и развивался мальчикъ въ умственномъ отношеніи. Иногда Петра Ивановича просто смущалъ тотъ рядъ вопросовъ, который проходилъ въ голов юноши, додумывавшагося до такихъ вопросовъ, о которыхъ въ его годы самъ Петръ Ивановичъ и понятія не имлъ или о которыхъ онъ думалъ, какъ о чемъ-то отвлеченномъ, безъ болзненной страстности, безъ сердечной боли. Особенно памятенъ былъ для Петра Ивановича одинъ вечеръ: Олимпіада Платоновна ухала куда-то на вечеръ; Евгеній былъ дома одинъ; Петръ Ивановичъ забрелъ къ нему часовъ въ девять и проговорилъ съ нимъ до часу ночи.

— Она вдь совсмъ большое дитя, замтилъ между прочимъ Евгеній про Олимпіаду Платоновну. — И Софья тоже большое дитя.

— Ну, а вы маленькій старичокъ? шутливо сказалъ Петръ Ивановичъ, добродушно улыбаясь.

— Да вы не смйтесь, сказалъ серьезно Евгеній. — Я говорю серьезно. Он об не видятъ, что у нихъ передъ глазами длается. Вы прислушайтесь, когда он говорятъ: всхъ он готовы бранить, людишками называть, критиковать, но все это просто привычныя фразы и фразы. Ихъ рзкости не что-нибудь серьезное, а просто особый fa`eon de parler. Они вотъ ругаютъ людишекъ, а эти людишки и надуваютъ, и обираютъ ихъ, и смются надъ ними…

— Барство, батенька, ихъ зало; въ былыя времена денегъ куры не клевали, все готовое было, ну, вотъ он и привыкли деньги зря бросать, окружая себя приживалками, прихлебателями да салопницами, которыхъ и бранили, и награждали, и которыя и обирали, и надували ихъ, пояснилъ Петръ Ивановичъ.

— Ужь я не знаю, отчего он такія, но знаю одно, что он видятъ только то, что само въ глаза лзетъ, а что захотятъ отъ нихъ скрыть, то и скроютъ, сказалъ Евгеній. — Вдь у насъ куда ни взглянешь, везд все вранье. Вонъ ваша мать мн разсказывала, какъ весело проживаетъ Перцова, а взгляните на эту Перцову здсь: и голодна-то она, и обтрепалась-то она, и съ квартиры-то ее гонятъ. Она плачетъ, а Софья и ma tante соболзнуютъ и помогаютъ, не подозрвая даже, что у этой дамы идутъ дома пиры да угощенья…

— Да это ужь всегда такъ бываетъ въ отношеніяхъ благотворителей и черносалопницъ, сказалъ Петръ Ивановичъ.

— Про нее это я только такъ для примра сказалъ, потому не мои она деньги у ma tante и у Софьи беретъ, замтилъ Евгеній. — Но вдь у насъ и во всемъ такъ. Иногда, знаете-ли, такъ-бы и наговорилъ чуть не дерзостей ma tante, если-бы не любилъ и не жаллъ ее. Вотъ вы послушайте ее, что она говоритъ про дтей Марьи Всеволодовны: и прелестныя, выдержанныя это дти, и манеры-то у нихъ отличныя, и ученье-то имъ легко дается… И все это ложь, ничего этого нтъ! Она хочетъ, чтобы я сошелся съ ними, чтобы я былъ такимъ, какъ они… Да она, Петръ Ивановичъ, умерла-бы съ горя, если-бы я сдлался похожимъ на нихъ…

— А вы чего-же не скажете ей, что это шалопаи? спросилъ Петръ Ивановичъ.

— Сплетничать надо, что-ли? раздражительно произнесъ Евгеній. — Я наушникомъ не буду, Петръ Ивановичъ, никогда! А если люди до сдыхъ волосъ дожили, такъ должны они сами понимать тхъ, кого каждый день видятъ. А она не понимаетъ, ничего не понимаетъ! И не одна она, а вс кругомъ не понимаютъ и не хотятъ понятъ, что длается. Monsieur Michaud — опытный гувернеръ! Отчего я не хочу учиться подъ его руководствомъ! Да онъ, Петръ Ивановичъ, просто негодяй. Я, Петръ Ивановичъ, съ вами четыре года прожилъ и не узналъ того, что я узналъ въ какіе-нибудь два мсяца отъ этихъ примрныхъ мальчиковъ и этого monsieur Michaud!

Евгеній вдругъ взялъ за руку Петра Ивановича и прямо взглянулъ ему въ лицо.

— Вдь это подло, подло, Петръ Ивановичъ, что они мн стали разныя развратныя исторіи разсказывать и учить разнымъ гадостямъ? Вдь я-же по лтамъ еще совсмъ мальчикъ, а не взрослый! Я никогда и не думалъ прежде объ этомъ, а теперь я все знаю, все. Иногда и не хотлъ бы думать объ этомъ, а думаешь.

Евгеній говорилъ горячо и раздражительно съ примсью какой-то брезгливости.

— Подлецы! пробормоталъ Петръ Ивановичъ.

— Да, да, подлецы! повторилъ Евгеній. — Я вотъ съ вами и съ ma tante бываю у Оли въ институт. Они это знаютъ и говорятъ всякія мерзости про институтокъ. Зачмъ-же? Это скверно! Я теперь прізжаю въ институтъ и мн невольно иногда вспоминается все это. И тоже про княгиню Марью Всеволодовну и про князя Алекся Платоновича что они говорятъ. Вдь она-же мать этимъ мальчикамъ, онъ — ихъ отецъ! Кого-же посл того и любить, если они сами издваются надъ своими отцемъ и матерью, а наши отецъ и мать вышвырнули вотъ насъ изъ дому?..

Петръ Ивановичъ нахмурился.

— Знаете-ли что, Женя, проговорилъ онъ. — Хоть наушничество и скверно, но вамъ надо объяснить все Олимпіад Платоновн, чтобъ отдалиться отъ этихъ негодяевъ. Хотите, я открою ей глаза…

— Полноте, Петръ Ивановичъ, сказалъ Евгеній. — Вдь не разойдется-же она съ ихъ семьей изъ-за меня, не возьметъ-же она меня изъ пансіона Матросова, а тамъ — да тамъ не одни Платонъ и Валеріанъ такіе, а вс, вс… Вы послушайте, что у насъ говорятъ объ этомъ пансіон. И лучшее общество тамъ, и лучшіе учителя, и лучшее воспитаніе! И опять-таки вс говорятъ то, чего не знаютъ, чего вовсе нтъ! Я вотъ еще почти мальчикъ, я только и думать-то научился, благодаря вамъ, а я все вижу и понимаю, а они… Да вотъ я вамъ что скажу: княгиня Марья Всеволодовна хвалится своими дтьми, хлопочетъ о ихъ счастіи, говоритъ, что она имъ всю себя отдала, а они въ пансіон такъ и слывутъ за попрошаекъ: у одного папиросъ займутъ, у другого денегъ перехватятъ, ко мн пристаютъ, чтобы я бралъ деньги у ma tante, благо она мн ни въ чемъ не отказываетъ. «Mais c'est ta bourse, говоритъ Валеріанъ про ma tante, — il faut seulement d'elier ses cordons». А Платошка только хихикаетъ да, юродствуя, твердитъ: «У тетушки горбъ, а что въ горбу? — денежки!..» Они, Петръ Ивановичъ, жалкіе, жалкіе мальчики! Ихъ братъ обокралъ мать и они обокрадутъ ее, это ужь вы увидите! А она ничего не видитъ, ничего не замчаетъ. И такъ у насъ и вс ничего не видятъ, ничего не замчаютъ, а вс говорятъ, судятъ и рядятъ, и все лгутъ, все лгутъ…

Петръ Ивановичъ прошелся по комнат въ тяжеломъ раздумьи.

— Вы-то вотъ только слишкомъ рано и слишкомъ много видть научились, проговорилъ онъ. — Этакъ, батенька, вся жизнь каторгою сдлается, какъ станешь подмчать везд ложь и обманъ съ одной стороны и слпоту да глухоту съ другой.

Евгеній молчалъ. Прошло нсколько минутъ.

— А знаете, Петръ Ивановичъ, когда я въ первый разъ подумалъ, что ma tante большое дитя? спросилъ Евгеній.

— Нтъ, не знаю, отвтилъ Петръ Ивановичъ.