Чужие грехи

— А когда намъ объявили, что пора узжать изъ Сансуси, и вы стали ворчать на то, что ma tante увезла меня и Олю въ деревню на четыре года, отдалила отъ общества, отдалила отъ жизни… Вы тогда бранились, говорили, что это было сдлано нелпо, что если-бы мы еще остались жить въ Сансуси, такъ и совсмъ-бы одичали… У меня въ то время впервые явился вопросъ: значитъ, ma tante сама не понимала, что длала, увозя насъ въ деревню?.. Потомъ я долго, долго думалъ объ этомъ и…

Евгеній замолчалъ, не кончивъ фразы.

— И до чего-же додумались? спросилъ Петръ Ивановичъ.

— Да что все у насъ такъ какъ-то длается, сказалъ Евгеній, — вотъ какъ у Оли бывало, когда она въ куклы играла. «Теперь, говорить, мы въ гости подемъ, а теперь я ее, говоритъ, въ институтъ отдамъ, а теперь, говоритъ, я ее изъ института въ деревню повезу…» А для чего она это, бывало, длаетъ и для чего говоритъ — и сама она не знаетъ…

Петръ Ивановичъ даже остановился передъ Евгеніемъ, пристально смотря на него.

— Такъ вотъ-съ вы до чего додумались, проговорилъ онъ, — Не рано-ли, батенька, сверху внизъ на старуху смотрть начали? Этакъ-то вонъ и князья Дикаго на своихъ родителей смотрятъ…

— Нтъ, нтъ, Петръ Ивановичъ, не такъ, не такъ! торопливо заговорилъ Евгеній. — Я не браню ma tante, не осуждаю. Я ее, Петръ Ивановичъ, очень, очень люблю… но, голубчикъ, поймите вы, поймите, что она ничего не видитъ, ничего не знаетъ… и вотъ какъ дти, и любитъ, и ласкаетъ своихъ куколокъ… меня и Олю, а что съ нами длать — этого не знаетъ…

Евгеній даже раскраснлся отъ волненія.

— Я вамъ всего этого объяснить никакъ не умю, продолжалъ онъ горячо. — Все это я передумалъ, понялъ, но вотъ словъ у меня нтъ, чтобы все это ясно передать, чтобы и другіе все это поняли такъ, какъ я… Говорить я совсмъ не привыкъ… Валеріанъ — вотъ тотъ все-бы это вамъ объяснилъ отлично…

Въ этотъ-же вечеръ Евгеній передалъ Петру Ивановичу вс подробности о ход преподаванія у Матросова, о характерахъ и образ дйствій школьныхъ товарищей, о внутренней жизни Платона и Валеріана Дикаго. Изъ всхъ этихъ разсказовъ Петръ Ивановичъ понялъ, среди какого омута стоитъ несчастный мальчуганъ, и на прощаньи невольно замтилъ ему:

— Ну, Женя, не скрывайте ничего отъ меня. Я все-же опытне васъ и авось съумю быть полезнымъ вамъ при случа. Вы стоите въ такомъ омут, гд не трудно и совсмъ потонуть.

— Вы знаете, что у меня нтъ никакихъ тайнъ отъ васъ, сказалъ Евгеній. — Вамъ только я и могу говорить все.

Петръ Ивановичъ ушелъ въ раздумьи, не зная, что длать: говорить или не говорить Олимпіад Платоновн о всемъ слышанномъ. Онъ еще не принялъ никакого ршенія, когда въ одинъ прекрасный день Олимпіада Платоновна сама прислала за нимъ. Онъ удивился приглашенію, такъ какъ онъ и безъ приглашенія бывалъ у Олимпіады Платоновны почти ежедневно вечеромъ. Онъ не могъ понять, зачмъ его приглашали теперь утромъ.

— А, это вы! Браниться съ вами хочу!

Этими словами встртила его Олимпіада Платоновна, когда онъ вошелъ въ ея кабинетъ.

— Каюсь, если въ чемъ виноватъ, а повинную голову и мечъ не счетъ, шутливо проговорилъ онъ, пожимая ея руку.

— Да я вовсе не въ шутку сердита на васъ, серьезно сказала она. — Скрытничаете вы, вотъ что худо… Вамъ Евгеній говорилъ что-нибудь…

— О чемъ? спросилъ Петръ Ивановичъ, садясь на кресло около письменнаго стола.

— Да вообще о себ, о своихъ впечатлніяхъ, сказала она.

— Говорилъ, отвтилъ Петръ Ивановичъ.

— Что-же вы мн ничего не сказали? замтила старуха.

— А разв вы желаете, чтобы я передавалъ все, что онъ мн говоритъ? спросилъ Петръ Ивановичъ, усмхаясь.

— Не все, сказала Олимпіада Платоновна, чувствуя, что она неловко приступила къ длу. — Но мн кажется, что у мальчика есть что-то на душ тяжелое. Мн хотлось-бы знать, что именно. Можетъ быть, я могла-бы помочь.

Петръ Ивановичъ покачалъ головой.

— Едва-ли вы можете вполн помочь ему, если-бы даже и желали этого, сказалъ онъ. — Но во всякомъ случа я радъ, что вы сами заговорили объ этомъ предмет. Я вамъ на первый разъ могу дать одинъ совтъ: не возите вы его насильно къ разнымъ князькамъ Дикаго, не заставляйте сближаться съ тми, съ кмъ ему вовсе не желательно сближаться, предоставьте ему…

— Ну, это пустяки! Я знаю, что онъ еще дичится знакомыхъ. Но тутъ нтъ ничего серьезнаго, перебила Петра Ивановича старуха. — Я васъ спрашиваю…

— Тутъ гораздо больше серьезнаго, чмъ вы думаете, перебилъ ее въ свою очередь Петръ Ивановичъ. — Евгеній слишкомъ чуткій и, можетъ быть, не по лтамъ смышленный человкъ и потому безъ серьезной причины онъ не станетъ дичиться и бгать отъ дтей.

Въ тон Петра Ивановича уже звучала нотка раздраженія.

— Безъ серьезныхъ причинъ?.. Да говорите вы прямо, что вы знаете! рзко сказала Олимпіада Платоновна.

— А то я знаю, что вы навязываете всякихъ негодяевъ въ друзья своему любимцу и удивляетесь, какъ это онъ не сдлается такимъ-же мерзавцемъ, вдругъ какъ отрубилъ уже совсмъ вспылившій Петръ Ивановичъ.

Олимпіада Платоновна раскрыла ротъ, чтобъ возражать, оборвать его, но съ его языка уже лился потокъ разсказовъ про все, что онъ зналъ. Его раздосадовало, что старуха даже и не подозрваетъ всего того, что длается вокругъ нея. Не стсняясь, не щадя яркихъ красокъ, онъ съ чисто бурсацкою грубоватою откровенностью рисовалъ теперь передъ Олимпіадой Платоновной цлую картину той нравственной грязи, которая окружала мальчика. Княжна ничего и не подозрвала изъ того, что длается, что говорится въ кружк разныхъ князьковъ Дикаго, разныхъ воспитанниковъ пансіона Матросова. Олимпіада Платоновна только иногда прерывала его восклицаніями:

— Да не можетъ быть! Да что вы мн разсказываете!

— Что-же вы думаете, что Евгеній лжетъ передо мною или я выдумываю вамъ это все? возражалъ Петръ Ивановичъ.

— Да вдь это-же дти! говорила княжна чуть не молящимъ тономъ.

— Хороши дти — пятнадцатилтніе и семнадцатилтніе шалопаи, насмотрвшіеся, наслушавшіеся всякихъ мерзостей! горячился Петръ Ивановичъ. — Эти дти опытне васъ во многомъ, они знаютъ такія мерзости, о которыхъ вы и понятія не имете, они продлываютъ такія штуки, отъ которыхъ и иной старикъ покраснетъ!..

И новыя подробности, новыя картины развертывались передъ Олимпіадой Платоновной, которой, не смотря на ея лта, становилось даже неловко и стыдно отъ этихъ разсказовъ.

— Но какъ-же княгиня Марья Всеволодовна, проговорила она въ смущеніи, — неужели она ничего не подозрваетъ?

— Ваша княгиня — она только поклоняется себ и ничего не понимаетъ, ничего не видитъ, что происходитъ вокругъ нея, раздражительно сказалъ Петръ Ивановичъ.

— Но ей надо открыть глаза! говорила Олимпіада Платоновна.