Чужие грехи

Кончивъ разсказъ о жизни Евгеніи Александровны, господинъ Анукинъ перешелъ къ разсказу о томъ, въ какомъ положеніи находится дло, по которому онъ взялъ на себя хлопоты.

— Теперь, заговорилъ онъ дловымъ тономъ, — дло все въ томъ, чтобы устроить разводъ. Нужно будетъ уговорить Владиміра Аркадьевича не отрицать законности дтей Евгеніи Александровны и принять грхъ на себя, чтобы она могла развестись съ нимъ и выйдти замужъ. Конечно, надо изо всхъ силъ постараться, чтобы она побольше заплатила супругу отступного.

— Да вы на чьей-же сторон стоите? спросилъ Рябушкинъ.

— Я?.. я за об стою, отвтилъ Анукинъ. — Тутъ вдь ссоры и тяжбы никакой нтъ, тутъ просто идетъ полюбовная сдлка. Во-первыхъ, безъ денегъ я не выиграю дла Владиміра Аркадьевича; значитъ, нужно добыть денегъ; во-вторыхъ, смотря по количеству заплаченныхъ Евгеніею Александровною денегъ, я получу боле или мене приличное вознагражденіе за вс эти хлопоты и переговоры, значитъ, нужно взять денегъ побольше. Во всякомъ случа, я удовлетворю желанія обихъ сторонъ, а если Евгеніи Александровн или, врне сказать, ея покровителю придется нсколько больше выдать презрннаго метала, такъ это, право, для него ничего не значитъ, потому что не мн онъ выдастъ эту сумму, такъ гд-нибудь у модистки ихъ оставитъ, въ какомъ-нибудь ресторан на пикникъ броситъ. Вдь была-бы падаль, а вороны все равно слетятся.

— Ну, и циникъ-же вы, какъ я посмотрю! проворчалъ Петръ Ивановичъ.

— Будешь, батенька, циникомъ, какъ жрать хочешь да знаешь, что только то и останется у тебя, что силой сорвешь съ людей, отвтилъ господинъ Анукинъ и сильно оживился. — Вы вглядитесь-ка въ современную жизнь поближе, — что увидите? Вся она, не у насъ однихъ, а во всей Европ, построена на правил — кто палку взялъ, тотъ и капралъ. Разсмотрите вс професіи и везд вы увидите одно и тоже: кто беретъ силой, нахрапомъ, кто кричать о себ уметъ, кто не упускаетъ того, что плыветъ въ руки, тотъ только и можетъ жить и процвтать. Скромное труженничество, добросовстная работа, все это не кормитъ и разв-разв даетъ возможность едва сводить концы съ концами да перебиваться съ гроша на грошъ. Честный человкъ, батенька, это лежачій камень, подъ который и вода не течетъ. Да, впрочемъ, теперь этихъ честныхъ-то людей и днемъ съ огнемъ не сыщешь. Теперь вс хвостомъ виляютъ и вс продаются, разница только въ томъ, что одинъ въ род васъ, чтобы имть кусокъ хлба, о величіи державинскихъ одъ толкуетъ, умалчивая о лермонтовскихъ и некрасовскихъ идеяхъ, а другой, у котораго апетитъ получше да вкусы поразборчиве, концесіи себ разныя выхлопатываетъ да на директорское мсто въ банк гд-нибудь пробирается, ничего не смысля въ банковскомъ дл. Иначе, батенька, и жить теперь нельзя: съ одной стороны дороговизна васъ донимаетъ, а съ другой — видите вы безпечальное житье сотень и тысячъ своихъ собратьевъ, ну, и завидно, и досадно глядть на нихъ и хочется самому развернуться, разгуляться, покататься, какъ сыру въ масл. Доходы-то ни у кого не увеличиваются почти, ни съ земли, ни изъ заработковъ, ни изъ жалованья, а расходы ростутъ не по днямъ, а по часамъ. Съ тхъ поръ вотъ какъ мы цивилизовались и желзныя дороги завели, и банки учредили, и на бирж играть стали въ Петербург, напримръ, только одинъ предметъ потребленія и подешевлъ — арбузы стали дешевле. Ей Богу! Я на что хотите пари держу, что другого подешеввшаго предмета не найдете. Плата за квартиры поднялась вдвое да втрое, хлбъ да говядина тоже поднялись на столько-же въ цн, къ одежд приступу нтъ, обученье какой-нибудь двченки или какого-нибудь мальчишки и то стоитъ теперь вдвое да втрое дороже прежняго. Ну-съ, а потребности? Теперь мы вдь по европейски жить начинаемъ: хочется и въ театръ, и въ собраніе, и въ кафе завернуть и газету почитать и какой-нибудь юбилейный обдъ устроить въ честь своего начальника или общественнаго дятеля. Вы скажете: а ты въ собраніе не ходи, театровъ не посщай, газетъ не выписывай, на обды не подписывайся и квартиру ищи безъ проведенной воды и безъ прочихъ удобствъ… Такъ-съ, такъ-съ!.. Зналъ я этакого одного чудака: честный былъ малый, получалъ гд-то въ департамент пятьдесятъ рублей жалованья и ршился жить на него, взятокъ, молъ, брать не буду, долговъ длать не стану, не видя возможности отдать. Ршился онъ это не жениться, чтобы не плодить нищихъ; нанялъ комнатку отъ жильцовъ «безъ прочихъ удобствъ» за десять рублей въ мсяцъ съ прислугой и съ мебелью, сталъ сть въ кухмистерскихъ за тридцать копекъ обдъ, только два раза въ день чай съ хлбомъ пилъ, самый дешевый табакъ курилъ, ни вина, ни пива, ни картъ, ничего этого даже и взавод не было у него; кажется, можно-бы концы съ концами сводить, такъ нтъ-съ: платья-то дв пары, сидя вчно надъ писаньемъ, протрешь за годъ, зимнее и лтнее пальто нужны, безъ сапогъ, безъ калошъ, безъ шапки да безъ блья не станешь ходить да блье-то еще и отдать въ стирку нужно. Глядишь, нсколько мсячныхъ жалованій и уйдетъ на все это и въ итог, если не дефицитъ, то необходимость и отъ папиросъ отказаться. Жилъ онъ такъ, жилъ два-три года, потупляя глаза передъ хорошенькими женщинами да стараясь не слышать, какъ пахнутъ настоящія гаванскія сигары, да въ одинъ прекрасный день и оставилъ слдующую записку: «Кончаю съ жизнью, потому что, серьезно обсудивъ свое положеніе, самъ я не понимаю, изъ-за чего я бился и сносилъ ее до сихъ поръ».

— Ну, тоже примръ взяли! сердито возразилъ Петръ Ивановичъ. — Это человкъ, пришедшій къ сознанію, что онъ и общественной пользы не приноситъ и…

— А вы-то сознаете, что приносите ее, разбирая Державина да Ломоносова? перебилъ его господинъ Анукинъ. — Нтъ, батенька, вы, или хитрите съ собою, стараясь не задавать себ вопроса, велика-ли приносимая вами общественная польза, или тянете эту канитель, называемую честной трудовой жизнью бдняка, потому что у васъ — ну, положимъ, семья любимая на рукахъ, которую вамъ и жаль, и стыдно бросить, разомъ покончивъ со своимъ существованіемъ, при которой и дешевыя папиросы не всегда смешь курить и мимо хорошенькихъ женщинъ нужно проходить съ потупленными глазами, чтобы не соблазниться. Нтъ-съ, бдняки-то, влачащіе такую жизнь или спиваются съ горя съ кругу, или кончаетъ самоубійствомъ, или идутъ во всяческія сдлки, чтобы, наконецъ, выбиться на дорогу, жить, какъ другіе живутъ, не разсчитывая весь вкъ, что и этого нельзя, и то запрещено, и третье недоступно. А вы вотъ погодите: влюбитесь вы, женитесь какъ-нибудь скоропостижно, заведутся дти — посмотримъ, что вы тогда запоете, какъ нужно будетъ и кормить, и одвать, и лчить и жену, и дтей: чорту душу, батенька, продадите, только-бы выбиться изъ нищеты!

Господинъ Анукинъ безнадежно махнулъ рукой.

— И что это монтіоновскія преміи, что-ли, у насъ или гд-нибудь въ Европ даютъ за двственную честность? проговорилъ онъ съ желчной ироніей. — Да вполн честнымъ-то человкомъ только помыкаютъ: и не ко двору-то онъ на житейскомъ базар, и неумытымъ-то онъ да оборваннымъ является на житейскій пиръ. Съ нимъ или неудобно, потому что съ нимъ каши не сваришь, или противно, потому что и грязь, и рубище, и блдное лицо, все это напоминаетъ какое-то memeuto mori, когда другимъ жить хочется. Вы всмотритесь въ жизнь: есть-ли у честнаго бдняка друзья, кром такихъ-же голодающихъ, какъ онъ? можетъ-ли онъ въ случа несчастья разсчитывать на что-нибудь, кром кровати въ больниц или мста въ богадльн? относится-ли кто-нибудь, боле высокопоставленный или боле счастливый чмъ онъ, съ уваженіемъ къ нему? не затрутъ-ли его везд, не оттолкнутъ-ли его везд, куда онъ сунется въ своемъ потертомъ плать? не увидитъ-ли онъ, что всюду распахиваются двери, сгибаются спины не передъ бдною честностью, а передъ богатою ловкостью? Да что тутъ говорить: нтъ у васъ приличной одежды, такъ васъ, хоть вы идеаломъ честности будьте, и на публичное гулянье не пустятъ, и на какомъ-нибудь торжественномъ обд въ честь какого-нибудь проповдника правды мста не дадутъ, и изъ партера театра попросятъ удалиться. Вы, можетъ быть, и честны да видъ-то у васъ карманника, подозрителенъ онъ что-то… Вы опять заговорите о сознаніи приносимой вами общественной пользы? Батенька, не честные люди, а ловкіе люди общественными длами-то ворочаютъ, а честные люди это солдаты, призванные только къ одному: молчаливо и покорно исполнять чужія приказанія и умирать на пол общественныхъ битвъ. Честные бдняки — а кто безусловно честенъ, тотъ всегда будетъ бденъ — везд и всегда во всякомъ дл играли и играютъ одну роль — роль «рукъ» и больше ничего: правящіе умы, создающія головы, распоряжающіяся воли вербуются не изъ ихъ пришибенной среды.

Рябушкинъ пожалъ плечами. Его бсила циничная философія господина Анукина.

— Да, не даромъ вашу братью софистами прозвали, замтилъ онъ.

— Можетъ быть, можетъ быть, проговорилъ господинъ Анукинъ. — Но я людей длю въ вопрос о честныхъ людяхъ на три класса: на простаковъ — эти бываютъ нердко безусловно честными; на фарисействующихъ трусовъ — эти идутъ на компромисы съ жизнью, стараясь обмануть и себя, и другихъ увреніями, что въ компромисы они не вступаютъ, что собой они не торгуютъ, что честность свою они берегутъ, какъ святыню; наконецъ, на откровенныхъ дльцовъ — эти прямо говорятъ, что ихъ честность давно лишилась своей двственности, но что они никогда еще не переступали той границы, за которой начинается уголовщина и кончается право человка не считаться открыто «мошенникомъ». Будущее принадлежитъ только людямъ послдней категоріи… Однако, заболтались-же мы, вдругъ проговорилъ господинъ Анукинъ, допивая послдній стаканъ и потягиваясь. — Пора на боковую.

Онъ позвалъ лакея и потребовалъ счетъ. Просматривая счетъ, господинъ Анукинъ накинулся на лакея, доказывая послднему, что онъ не лъ «бутербродовъ съ свжей икрой» и что «платить за нихъ онъ не станетъ».

— Такъ и скажи Михаилу Ивановичу! Такъ и скажи! Это чортъ знаетъ что такое! Вчно что-нибудь прибавите!

Лакей покорно выслушалъ брань и также покорно проговорилъ:

— Слушаю-съ, Николай Васильевичъ!

Черезъ дв минуты онъ принесъ новый счетъ и господинъ Анукинъ опять сталъ его просматривать.

— Ага! Бутерброды-то убрали! проговорилъ онъ. — Меня, братъ, не проведешь! На другихъ насчитывай, а не на меня!

Затмъ онъ выбросилъ на столъ нсколько бумажекъ и всталъ. Лакей началъ торопливо рыться въ карман, чтобы дать пять рублей сдачи, но господинъ Анукинъ, не обращая на него вниманія, уже направлялся къ выходу. Лакей кланялся сзади его. Два другіе лакея бжали отворить передъ нимъ двери.

— А знаете что, проговорилъ Рябушкинъ. — Съ вашей философіей невольно повторишь ваши-же слова, что и жизнь наша подлая, и вс мы подлецы.

— А вы раньше-то до этого не додумались? съ усмшкой спросилъ господпнъ Анукинъ. — Вы-бы вонъ спросили хоть этого лакея: могъ-ли-бы онъ существовать, если-бы не прикидывалъ къ счету лишней порціи закуски да лишней рюмки водки, или не гнулся-бы въ дугу передъ тми постителями, которые даютъ больше на водку, — и онъ-бы вамъ сказалъ, что не покривишь душой — жрать нечего будетъ.

III

На третій день посл прізда Петра Ивановича въ Петербургъ вечерній поздъ финляндской желзной дороги снова уносилъ молодого человка обратно въ Выборгъ. Петръ Ивановичъ чувствовалъ непривычную усталостъ, тяжесть въ голов, у него, какъ будто посл болзни, ныло все тло. Уснуть, однако, онъ не могъ. Ему вспоминались событія двухъ прошедшихъ дней, какъ какой-то глупый и тяжелый сонъ, неизвстно почему и для чего приснившійся. Вечеръ, проведенный съ господиномъ Анукинымъ у Палкина, потомъ обдъ съ господиномъ Анукинымъ у Бореля, дале попойка и кутежъ съ господиномъ Анукинымъ въ обществ какихъ-то неизвстныхъ мужчинъ и женщинъ, все это проходило передъ глазами Рябушкина, какъ какой-то кошмаръ. Порой Рябушкинъ съ озлобленіемъ бормоталъ: «и какой чортъ дернулъ меня хороводиться съ нимъ!» Порой по его лицу скользила усмшка при воспоминаніяхъ о разныхъ выходкахъ и безобразіяхъ господина Анукина и Петръ Ивановичъ мысленно говорилъ: «а все-таки интересный субъектъ!» Дйствительно, господинъ Анукинъ былъ субъектъ интересный. Онъ походилъ на опьянвшаго на пиру дикаря, почувствовавшаго, что у него въ карман есть груда денегъ, на которыя онъ можетъ купить все, что вздумаетъ. Онъ еще спорилъ, увидавъ въ трактирномъ счет прибавленный лишній «бутербродъ съ свжею икрой», и въ тоже время бррсалъ по пяти рублей «на водку» слуг. Онъ еще хвасталъ имвшимися въ его карман деньгами, какъ мальчишка, впервые имвшій въ рукахъ большія деньги, и въ тоже время умлъ уже кутить и прожигать деньги не хуже самаго опытнаго кутилы. Онъ говорилъ, какъ крайне разсчетливый человкъ, что «онъ беретъ у Олимпіады Платоновны деньги потому, что своихъ денегъ на дло Хрюмина вовсе не желаетъ тратить, такъ какъ он, положимъ, и возвратятся наврное Евгеніею Александровною, но вдь она можетъ внезапно умереть и тогда простись со своими деньгами», но въ то-же время, смотря, повидимому, такъ практически на дло, дйствуя такъ осторожно, онъ бросалъ деньги зря во время попойки и чуть не закуривалъ папиросы кредитными билетами, твердя въ пьяномъ вид всмъ и каждому: «душка, бери у меня деньги!» Онъ высокомрно и небрежно толковалъ о своихъ высокихъ связяхъ, о своихъ крупныхъ длахъ и въ тоже время наивно замтилъ Петру Ивановичу, встртивъ ночью на улиц какую-то подозрительную личность: «вотъ одинъ изъ нашихъ кормильцевъ; я съ защиты такого вотъ жулика жить началъ; плакалъ, батенька, защищая его, ну, и пронялъ одного комерсанта-мошенника, сообразившаго, что если я даромъ такъ плакать умю, такъ за деньги всю камеру слезами затопить могу». Изъ того, что видлъ и слышалъ Петръ Ивановичъ въ эти два дня онъ вынесъ какое-то новое впечатлніе: передъ нимъ былъ мщанинъ, только что попавшій въ дворянство, бднякъ, только что дорвавшійся до денегъ, голодный, только что продравшійся къ столу со всевозможными яствами и винами; наглое самомнніе, безпредльная хвастливость, пусканье пыли въ глаза и задоръ выскочки смшивались здсь съ безшабашностью, съ необузданностью и размашистостью широкой русской натуры; когда эта личность говорила: «вс, батенька, жрать хотятъ», — въ голов невольно шевелилась мысль, что такіе люди чмъ больше жрутъ, тмъ больше чувствуютъ апетита, — волчьяго, неутолимаго, безпредльнаго апетита. Неизвстно почему, при воспоминаніи объ этой личности въ голов Петра Ивановича мелькнули воспоминанія о совершенно противоположныхъ знакомыхъ ему личностяхъ — о нсколькихъ товарищахъ и однокашникахъ, ярыхъ спорщикахъ въ семинаріи, страстныхъ искателяхъ полезнаго дла, людяхъ, ходившихъ чуть не безъ сапогъ и мене всего думавшихъ именно о томъ, что они ходятъ почти безъ сапогъ. Что общаго между ними и господиномъ Анукинымъ? Разв только то, что и они были горячими спорщиками, что и они проповдовали цлый философскія системы, что и они вдавались теоретически въ такія-же крайности, какъ господинъ Анукинъ, съ тою только разницею, что все казавшееся господину Анукину блымъ они, вроятно, признали-бы чернымъ и все казавшееся имъ блымъ непремнно было-бы названо имъ чернымъ; наконецъ, была у нихъ и у господина Анукина еще одна общая черта: господинъ Анукинъ думалъ, что будущее принадлежитъ людямъ его сорта; они думали, что будущее принадлежитъ имъ или, врне сказать, тмъ бднякамъ, вопросъ о которыхъ боле всего занималъ ихъ. Размышляя такимъ образомъ, перескакивая съ предмета на предметъ, Рябушкинъ невольно пожалъ плечами и подумалъ: «посл этихъ безобразій чортъ знаетъ какая ерунда лзетъ въ голову». Но тмъ не мене его голова продолжала работать все въ томъ-же направленіи и помимо его воли возникали вопросы, какъ онъ самъ устроитъ свою жизнь, куда примкнетъ въ будущемъ, затянется-ли въ этотъ омутъ безшабашнаго прожиганія жизни, увлечется-ли до самозабвенія какой-нибудь высокой идеей, на служеніе которой отдастъ вс силы, всего себя, вс личныя радости и наслажденія или потянетъ лямку жизни, какъ ее тянутъ тысячи людей, стараясь сохранить хотя пасивную честность, заботясь свить себ уютное гнздо на заработанный упорнымъ трудомъ грошъ, наслаждаясь семейнымъ счастіемъ и прилагая вс старанія, чтобы выростить добрыхъ, честныхъ и способныхъ къ труду дтей? Какой-то внутренній голосъ подсказывалъ ему, что онъ недостаточно циникъ для исключительнаго служенія мамону и недостаточно врующій для подвижничества во имя идеи, и тотъ-же голосъ иронически нашептывалъ ему: «ужь гд вамъ, мщанамъ, подняться выше мщанскаго счастья!..» Петръ Ивановичъ сердито хмурился и ругалъ въ душ встрчу съ господиномъ Анукинымъ. «Вчно такъ, перепьешь, а потомъ и во рту горько и въ голов сумбуръ. Еще хорошо, что я рукъ ему, кажется, не цловалъ, а то вдь всегда чортъ знаетъ до какихъ нжностей допьешься!» ворчалъ онъ съ неудовольствіемъ, подъзжая къ Выборгу.

Онъ довольно коротко объяснилъ княжн, что онъ исполнилъ ея порученіе, перекинулся парою словъ съ Евгеніемъ и поспшилъ добраться до постели, отлагая вс разсказы и бесды до слдующаго дня. За то на слдующій день онъ очень долго бесдовалъ съ княжною, передавъ ей вс подробности разсказа господина Анукина объ Евгеніи Александровн. Отправившись на прогулку съ Евгеніемъ, Петръ Ивановичъ замтилъ вскользь и юнош, что теперь наврное и Владиміръ Аркадьевичъ, и Евгенія Александровна никогда не потревожатъ боле своихъ дтей.

— Вы узнали что-нибудь и о моей матери? спросилъ быстро Евгеній.

— Да, отвтилъ Петръ Ивановичъ. — Живетъ она себ отлично въ Петербург, ни въ чемъ не нуждается, у нея новая семья, значитъ, ей не до васъ…

— Ну, такъ и Богъ съ ней!.. проговорилъ Евгеній и прибавилъ:- Я очень радъ, очень радъ, что она такъ живетъ… Я совсмъ мечтателемъ какимъ-то живу, гд-то въ облакахъ ношусь… Знаете, Петръ Ивановичъ, что меня всегда мучило? Мн все казалось, что она погибаетъ въ нищет, что она страдаетъ, что она не сметъ явиться къ намъ… И такъ мн было тяжело, когда приходили въ голову эти мысли… Это все сказки да романы навяли… Ну, а счастлива — и слава Богу!..