Чужие грехи

— А вы его видли? спросилъ, смясь, Рябушкинъ.

— Не видла, а знаю, что онъ такой… Ужь это врно.

— А меня какъ прозвали? спросилъ Евгеній.

— Я никому не позволила дать теб кличку и сама, сама назвала тебя моимъ «рыцаремъ». Такъ тебя и зовутъ!.. Оля шаловливо провела рукой по лицу Евгенія и вдругъ совсмъ серьезнымъ голосомъ заговорила:- Ахъ, а какъ я сердилась, какъ я плакала, когда ma tante двицы назвали «Croquemitaine»! Я одной, Мари Кошевой, всю руку изщипала, пока она не отказалась отъ своихъ словъ и не попросила пощады. Ma tante никогда, никогда не была croquemitaine. Это Богъ такъ сдлалъ, что у нея такая фигура, а она не виновата… О, грхъ смяться надъ людьми за то, что они некрасивы, мы вс будемъ некрасивы потомъ, подъ старость… Да ma tante совсмъ и не некрасива… Вы, Петръ Ивановичъ, замчали, какіе у нея глаза, когда она ласкаетъ: добрые, добрые и такъ и заглядываютъ въ тебя… Ахъ, еслибы у меня были такіе глаза! вздохнула Оля.

Вс разсмялись.

— Нтъ, право! возразила Оля. — А что у меня? — голубые кружки, точно вотъ когда соберутся тучи, а изъ нихъ и выглянетъ синій кружочекъ неба… Нтъ, у ma tante чудесные глаза: разсердится она — и потемнютъ они, какъ ночь… А я…

Оля вдругъ нахмурила лицо.

— Ну! какіе у меня теперь глаза? спросила она.

— Все такіе-же, отвтилъ Петръ Ивановичъ.

— Смющіеся, сказалъ Евгеній.

Оля вздохнула.

— Да, вотъ даже и разсердиться не умю! проговорила она съ наивною грустью.

Не прошло и минуты, какъ она уже тормошила брата и Петра Ивановича, приглашая ихъ побгать.

Она была совершеннымъ ребенкомъ, живымъ, шаловливымъ, съ неисчерпаемымъ запасомъ веселости и ласки. Не даромъ Евгеній говорилъ про нее: «Счастливая Оля, она не знаетъ еще никакого горя. Она давно забыла, что насъ бросили отецъ и мать; она, кажется, забыла даже, что они когда-то существовали. И хорошо, что она въ институт, туда къ ней, вроятно, не дойдутъ никакіе слухи, никакіе толки о нихъ». Петръ Ивановичъ, говоря про нее, сравнивалъ ее съ чистою страппцею, на которой можно написать все, что угодно. Они были правы: Оля попала въ домъ княжны очень маленькой, ни о чемъ еще не думавшей двочкой; первыя куклы и первыя ласки въ дом княжны вытснили изъ ея памяти всякія воспоминанія о жизни въ родительскомъ дом; находясь постоянно среди женщинъ, занимаясь мене серьезно, чмъ ея братъ, ласкаясь ко всмъ и обласканная всми, она жила той дтской жизнью, которая наполняется гораздо больше игрушками, чмъ серьезными думами. О Евгеніи, который былъ и старше, и впечатлительне, и болзненне сестры, больше заботились, съ нимъ больше разсуждали, а на нее больше смотрли, какъ на ребенка: ей дарили игрушки, ее цаловали, гладили по головк и говорили: «ну, теперь ступай играть!» И она играла, училась, росла, какъ ростетъ дерево на хорошей почв, подъ грющими лучами солнца. Сперва съ нею не говорили объ отц и матери просто потому, что она сама не заговаривала, не вспоминала про нихъ; потомъ, видя ея беззаботное счастье, близкіе люди начали заботливо избгать всякихъ разговоровъ объ этихъ личностяхъ уже потому, что имъ было и совстно, и жалко смутить этотъ чистый миръ дтской души. Развитіе Оли было далеко не такимъ, какъ развитіе Евгенія. Когда онъ читалъ Донъ-Кихота, она играла въ куклы; когда Петръ Ивановичъ перечитывалъ съ Евгеніемъ Пушкина, Лермонтова, Некрасова, — она слушала изъ устъ гувернантки нравственные разсказы «о неряшливомъ мальчик и благовоспитанной двочк»; когда Енгеній задумывался надъ вопросомъ: «можно-ли врить въ людскую любовь, когда даже отцы и матери не любятъ своихъ дтей?» — Оля бросалась всмъ и каждому на шею, потому что вс открывали ей объятія, говоря: «какое это прелестное дитя!» Евгеній всегда очень любилъ Ольгу — не даромъ-же она дала ему названіе своего рыцаря! — но только въ послднее лто онъ вполн сознательно почувствовалъ, какое благотворное вліяніе оказываетъ она на него: она была единственнымъ существомъ, напоминавшимъ ему, что и онъ почти еще ребенокъ, что въ его возрастъ нужне всего безпечныя игры, веселый смхъ. Она умла растормошить его, отвлечь отъ думъ и отъ книгъ, затянуть въ игру, заставить его бгать въ горлки, играть въ серсо. Инстинктивная потребность быть ребенкомъ еще не умерла окончательно въ Евгеніи, не смотря на всю ложность хода его развитія, но въ тоже время въ самомъ Евгеніи все рже и рже, безъ посторонняго толчка, появлялись эти порывы шаловливости ребячества, беззаботной веселости, и тутъ-то и являлась Оля со своими неисчерпаемыми шалостями, шутками, играми. Евгеній отдыхалъ съ нею и все сильне и сильне привязывался къ ней.

Особенно часто началъ онъ проводить цлые часы съ нею въ послднее время, какъ-то инстинктивно ощущая потребность оторваться отъ думъ объ отц, о матер, о разныхъ Дикаго и Хрюминыхъ. Въ немъ все сильне и сильне пробуждалось желаніе уврить самаго себя, что ему нтъ никакого дла до всхъ этихъ людей, что онъ отрзанный отъ нихъ ломоть, что и въ будущемъ они не придутъ къ нему, если онъ самъ съуметъ избжать ихъ, не вспоминать о нихъ. Въ описываемый нами день, эта мысль еще сильне утвердилась въ голов Евгенія, когда онъ узналъ, что его отецъ не будетъ боле безпокоить княжну и что его мать ни въ чемъ не нуждается, живетъ счастливо и совсмъ забыла о немъ, о своемъ сын. Съ этого дня, еслибы присмотрться поближе къ Евгенію, можно было бы замтить въ юнош какую-то перемну: онъ словно ожилъ, сталъ веселе, искалъ веселья и чаще всего говорилъ о будущемъ — о гимназіи, о посщеніяхъ Оли въ институт, о визитахъ къ Петру Ивановичу, о томъ, что онъ хотлъ бы бывать чаще въ театр зимою, о чемъ и думалъ попросить тетку. Въ немъ явилось инстинктивное желаніе забыть все прошлое и жить будущимъ; какой-то тайный голосъ шепталъ ему: «твоя жизнь впереди и надо думать о ней». По странной случайности въ эти же дни и у Петра Ивановича въ душ происходила извстная тревога: два дня кутежа и бесдъ съ господиномъ Анукинымъ не прошли даромъ для Рябушкина. Мы уже сказали, какія странныя мысли роились въ голов молодого человка, когда онъ, усталый и невыспавшійся, возвращался изъ Петербурга въ Выборгъ. Внезапный кутежъ встряхнулъ его и навелъ на мысль: «съ чего это я пропьянствовалъ два дня и съ кмъ еще, съ первымъ встрчнымъ пошлякомъ?» За этой мыслью послдовала другая: «да и вообще съ чего я длаю то или другое?» Петръ Ивановичъ какъ-то невольно, подъ вліяніемъ покаянія за кутежъ, а можетъ быть, и подъ вліяніемъ толковъ господина Анукина о честныхъ людяхъ вообще и о немъ, Петр Иванович, въ особенности, задумался надъ вопросомъ: «какъ онъ живетъ, куда стремится, какимъ путемъ идетъ къ своей цли?» Отвтъ вышелъ крайне печальный. До сихъ поръ Петръ Ивановичъ жилъ изо дня въ день и плылъ впередъ, какъ лодка безъ кормчаго и безъ руля, по теченію, по втру. Почему онъ взялъ первое попавшееся частное мсто гувернера и учителя у княжны, не подумавъ, что лучше пристроиться мене выгодно, но боле прочно? почему потомъ онъ опять таки взялъ первое-попавшееся казенное мсто учителя, не заботясь объ увеличеніи заработковъ, о какихъ нибудь связяхъ, о какомъ нибудь боле широкомъ и боле полезномъ приложеніи своихъ знаній? Во всемъ этомъ вовсе не было какого нибудь безкорыстія, а была простая распущенность, было какое-то разгильдяйство: что само плыветъ въ руки, то и берется, а за чмъ надо самому протянуть руку, то и проплываетъ мимо. Такъ далеко не уйдешь: ни другимъ не принесешь пользы, ни себ не принесешь выгоды. Таже самая распущенность и тоже самое разгильдяйство было и въ нравственномъ отношеніи: Петръ Ивановичъ самъ по себ не былъ ни развратникъ, ни кутила, ни пьяница, но онъ могъ и развратничать, и кутить, и пить, если подвертывался сердечный человкъ, склонный и къ разврату и къ кутежу, и къ пьянству. «Зайдемъ, братъ, выпить!» съ этой фразы начинались экскурсіи съ какимъ нибудь сердечнымъ человкомъ въ «злачныя мста», въ «мста, гд раки зимуютъ», въ «мста утоли мои печали,» въ мста, куда безъ сердечнаго человка Петръ Ивановичъ могъ, безъ всякаго насилія надъ собой, не заглядывать по цлымъ мсяцамъ. Посл этихъ экскурсій, потративъ много денегъ, чувствуя тяжесть въ голов, ощущая какую-то нравственную гадливостъ, Петръ Ивановичъ обыкновенно если не каялся, то дулся на себя и даже не безъ дкой ироніи, приглаживая передъ зеркаломъ волосы, замчалъ мысленно: «хороша рожа сдлалась, истинно гоголевскаго педагога физію пріобрлъ!» Но «рожа» принимала черезъ день старое, обычное выраженіе, мысль поглащалась будничными интересами, жизнь принимала обычное теченіе — и экскурсія со всми ея мерзостями забывалась до новаго «прорыва». Теперь было не то: слишкомъ ужь гадокъ былъ встртившійся сердечный человкъ, слишкомъ ужь внезапно было сближеніе съ нимъ. «Этакъ вдь, пожалуй, первый встрчный карманникъ пригласилъ бы, такъ я и съ нимъ, благо, первую рюмку въ глотку опрокинулъ, на брудершафтъ пошелъ бы», озлобленно думалъ Рябушкинъ. «И еще на его счетъ кутилъ-то и пьянствовалъ, этакая мерзость!» продолжалъ онъ бичевать себя. «Правду Софья Ивановна говорила, что неряха я, — неряха и есть во всхъ отношеніяхъ». Отъ этихъ мыслей какъ-то невольно перешелъ Петръ Ивановичъ къ думамъ о томъ, что пора начать жить посерьезне, построже относиться къ себ, боле дятельно, боле активно идти къ цли, а то, пожалуй… И въ голов промелькнула мысль, что ужь если онъ самъ уже сошелъ или случайности столкнули его съ того пути, по которому идутъ вполн безкорыстные служители идеи, великіе подвижники, отдающіе себя всецло одному служенію ближнимъ, то нужно, по крайней мр, не забирать все дальше и дальше въ ту трясину, гд по горло въ грязи вырываютъ лично для себя и только для себя клады разные господа Анукины. «Хоть бы на золотой середин-то удержаться, думалось Петру Ивановичу, — а если зря идти куда втеръ дуетъ, такъ и съ этой дорожки собьется». Вроятно, подъ вліяніемъ этихъ мыслей, корда Евгеній начиналъ заговаривать съ Петромъ Ивановичемъ о гимназіи, объ ученьи, Петрр Ивановичъ отвчалъ ему:

— Да, да, батенька, подтянуться надо! Распустились мы съ вами! Сансуси въ насъ еще сидитъ!.. Истинно мы русскіе люди, теплоты въ насъ сердечной много до расплывчивости… Вотъ вы зубрить начнете, а я тоже за работу примусь. Вертится въ голов этакій планъ работишки ученой. Она, можетъ быть, и не важная выйдетъ, а все таки не безполезная для общества. Матерьялецъ вотъ соберу, оборудую все, какъ слдуетъ, и тисну. Тоже не боги же горшки-то обжигали. Отчего и намъ въ писательство педагогическое не пуститься?

И Петръ Ивановичъ развивалъ планъ своей работы. И Евгеній, и онъ мечтали, каждый по своему, каждый во имя своихъ особенныхъ мотивовъ, о новой жизни для себя.

IV

Судьба, казалось, сжалилась надъ Евгеніемъ и его, жизнь потекла боле мирно, ровно и правильно. Княжна Олимпіада Платоновна наняла въ Петербург очень небольшую квартиру, отдала Евгенія въ гимназію и при первомъ-же посщеніи княгини Маріи Всеволодовны довольно рзко и твердо замтила, что Евгенію нтъ времени здить по гостямъ, что онъ сильно занятъ уроками и что вообще она, княжна Олимпіада Платонова, находитъ, что ея мальчику нужне всего привыкать къ скромной и небогатой жизни, не сближаясь съ тмъ кругомъ, къ которому въ будущемъ онъ, вроятно, не будетъ принадлежать.

— Онъ слишкомъ бденъ, чтобы пріучаться къ роскоши и блеску, замтила княжна. — И сверхъ того, посл продлокъ его отца ему просто неудобно вращаться въ том кругу, гд люди постоянно могутъ задть его самолюбіе, напомнивъ ему объ этой исторіи.

Княгиня заспорила, но княжна была на этотъ разъ какъ-то особенно суха, говорила холодно и не поддавалась ни на какіе доводы.

— Что-же ужь не думаешь-ли ты сдлать изъ него какого-нибудь санкюлота, или… какъ ихъ нынче называютъ?.. нигилиста? сказала княгиня. — Вдь съ кмъ-нибудь да долженъ-же онъ сойдтись: ну, не сойдется съ нашимъ кругомъ, такъ попадетъ въ кружокъ какихъ-нибудь господъ въ род… какъ его зовутъ, этого семинариста, что жилъ у тебя?..

— И слава Богу, по крайней мр, ни развратникомъ, ни воромъ не сдлается, замтила коротко княжна.

— Изъ него что-нибудь худшее могутъ сдлать. Теперь время такого броженія умовъ. Какія идеи ему внушатъ! сказала княгиня и прибавила со вздохомъ:- Ахъ, Olympe, я вижу, что ты плохая воспитательница. Погубишь ты мальчика!

Олимпіад Платоновн очень хотлось высказать рзко и прямо все, что она думала о воспитательныхъ способностяхъ самой княгини, но она благоразумно удержалась отъ этого и свиданіе двухъ родственницъ окончилось холодно, но мирно. Княгиня ухала съ грустнымъ выраженіемъ лица, скорбя въ душ о будущей неизбжной гибели Евгенія и сожаля, что она не могла ничего сдлать для его спасенія. Спасать всхъ и каждаго — это была житейская задача, миссія княгини Маріи Всеволодовны; такъ, по крайней мр, думала сама княгиня. Но княжна — это вс знали — была упряма и съ ней было трудно сладить, когда она на что-нибудь ршилась. На время вслдствіе этого и княжну, и Евгенія оставили въ поко.

Для Евгенія настало лучшее время его жизни: онъ учился, читалъ, посщалъ Петра Ивановича; иногда онъ здилъ съ теткой и Рябушкинымъ въ оперу, въ ложу; порою онъ и Рябушкинъ забирались просто въ театръ «на верхи». Мало-по-малу въ дом Рябушкина и въ гимназіи у Евгенія завязались знакомства среди юношей, съ грхомъ пополамъ пробивавшихъ себ дорогу. Среди молодежи вяло иною жизнью, инымъ духомъ, чмъ въ кружк разныхъ богачей и баловней пансіона Матросова. Здсь такъ или иначе, ошибочно или врно, шли толки о литератур, о разныхъ вопросахъ, уже волновавшихъ и интересовавшихъ эту молодежь. Толки о кокоткахъ, рысакахъ и оргіяхъ, все то, чмъ занимались юноши въ пансіон Матросова и въ кружк князьковъ Дикаго, отошли здсь на самый задній планъ. Бдность и трудъ волей-неволей наводятъ на боле существенные, боле плодотворные вопросы, кого тснятъ и давятъ, кругомъ кого вчно слышатся жалобы, тотъ невольно задумывается надъ вопросами: «отчего и почему?» Если не вся молодежь, окружавшая теперь Евгенія, была безупречна и серьезна, то во всякомъ случа у него явилась теперь возможность выбора товарищей, чего не было у него въ то время, когда онъ волей-неволей долженъ былъ сходится съ тми, съ кмъ встрчался въ дом княгини Марьи Всеволодовны и въ пансіон Матросова. Теперь иногда Евгеній засиживался до поздней ночи у Петра Ивановича, прислушиваясь къ оживленнымъ спорамъ молодежи или выслушивая длинные и интересные для него разсказы матери Рябушкпна о житейскихъ невзгодахъ. Онъ началъ узнавать будничную жизнь съ ея тревогами и несчастіями и мало-по-малу эта жизнь начала ослаблять въ немъ привычку вчно думать только о себ, няньчиться только со своими личными печалями. Онъ увидалъ, что другимъ живется еще хуже, что эти другіе очень бодро выносятъ горе и еще находятъ силы думать и заботиться о счастіи и благ ближнихъ, общества, народа. Разъ выслушавъ разсказъ старушки Рябушкиной о томъ, какъ приходилось ей и полы мыть, и блье стирать, чтобы поддержать семью, онъ замтилъ:

— Какъ вы это все вынесли!

— Ну что я! простодушно проговорила она. — И умерла-бы, такъ не большая была бы потеря. Хотлось вотъ только дтокъ-то на ноги поставить, ихъ отъ горькой доли спасти хотлось. Я-то о себ тогда и не думала, обтерплась.

Онъ удивлялся этой самоотверженной любви и думалъ: «вотъ настоящая мать! только материнское чувство и можетъ дать силы на такой подвигъ».

Но въ другой разъ онъ слышалъ простой разсказъ одного студента; студентъ разсказывалъ о сестр своего товарища, которая, кончивъ курсъ въ институт, пошла въ сельскія учительницы и вотъ уже четвертый годъ живетъ въ глуши, терпитъ и холодъ, и нужду, сама стряпаетъ, шьетъ, стираетъ свое блье и ни жалобы, ни упрека на свою судьбу.

— Я налюбоваться на нее не могу, что за энергичная женщина изъ нея вышла, замтилъ студентъ. — Вся отдалась ребятишкамъ, народу и ни разу не пошатнулась на избранной дорог. Это своего рода подвижничество.

— Да, и много безкорыстной любви къ ближнимъ и твердой вры въ пользу своей работы нужно имть, чтобы выносить такую жизнь, сказалъ Петръ Ивановичъ.

Евгеній глубоко призадумался и надъ этимъ явленіемъ, уже совершенно новымъ для него, и въ его голов мелькали мысли: «а гд та любовь къ людямъ въ немъ самомъ, которая дала бы ему силы принести себя всего на жертву ближнимъ, гд то дло, въ которое онъ могъ бы поврить такъ, чтобы не замчать своихъ личныхъ невзгод, одушевясь одной задачей, одной цлью служить другимъ?» Въ такія минуты передъ нимъ возставалъ снова знакомый ему образъ рыцаря печальнаго образа, добродушнаго Донъ-Кихота. Тотъ тоже врилъ въ свое дло и отдалъ всего себя этому длу. Что-же и это Донъ-Кихоты? Да, можетъ быть. Забыть все личное, забыть себя ради извстной идеи, ради извстнаго дла можно только тогда, когда сдлаешься хотя отчасти Донъ-Кихотомъ. Разница между этими людьми и рыцаремъ печальнаго образа только въ томъ, что эти люди воюютъ не съ втряными мельницами. Иногда слушая разсказы объ этихъ самоотверженныхъ людяхъ, Евгеній впадалъ въ уныніе, упрекая себя въ эгоизм, въ черствости, въ недостатк любви къ ближнимъ; порой, напротивъ того, эти толки подбадривали его и ему казалось, что и онъ самъ въ конц концовъ выработается въ человка, который найдетъ высокую цль въ жизни и съуметъ послужить ближнимъ. Въ такія минуты свтлыхъ надеждъ онъ говорилъ себ, что онъ иметъ вс средства къ тому, чтобы сдлаться полезнымъ членомъ общества. Еще бы! онъ жилъ безъ стсненій; онъ могъ учиться всему, чему угодно; онъ могъ идти тмъ путемъ, какой ему понравится; много-ли людей стоитъ въ такомъ счастливомъ положеніи, какъ онъ! О, какъ онъ былъ благодаренъ княжн, какъ высоко онъ цнилъ ея отношенія къ нему, полныя теплоты и доврія! А отецъ? А мать? Что ему за дло до нихъ; они боле не вернутся къ нему; они боле не вернутъ его къ себ! Онъ надялся на это, онъ врилъ въ это, онъ заставлялъ себя не думать боле о нихъ. И каждый новый день все боле и боле утверждалъ его въ этомъ убжденіи, такъ какъ ни объ отц, ни о матери не было ни слуху, ни духу. Какъ-то Петръ Ивановичъ въ минуту шутливаго расположенія духа, съ насмшливой улыбочкой замтилъ Евгенію, мечтавшему о будущей дятельности: