Чужие грехи

Княжна говорила, какъ во сн. Она, видимо, была очень нездорова.

— Вотъ и мучайся, что съ молоду не научилась душой кривить, продолжала она еще боле невнятнымъ языкомъ. — Теперь бы могла похать къ ней, разцловатъ ее, ублажить всякими любезностями и конецъ бы весь… Такъ нтъ, не могу, не могу, не могу!.. И послать некого… Петръ Ивановичъ… Да разв онъ съуметъ вести переговоры, тоже брякнетъ что нибудь и только испортитъ дло… Дураки мы, дураки!..

Она вздохнула и съ тупымъ выраженіемъ лица, поникнувъ головой, задумалась.

— Да не лучше ли всего, начала осторожно Софья, — оставить это. Пусть Женичка не идетъ къ ней. Авось она немного поуспокоится и забудетъ о немъ. Вдь это капризъ… это пройдти можетъ…

— Да, да, капризъ! повторила какъ бы безсознательно княжна. — Все капризъ: вотъ и я взяла дтей ради каприза: не отдаю ихъ ради каприза, мать бросила ихъ ради каприза, мать беретъ ихъ ради каприза… Въ игрушки играемъ… въ игрушки!.. Бдныя дти! бдныя дти!..

Княжна хотла подняться съ мста, начала какъ-то торопливо растегивать у горла душившій ее воротъ лифа и снова опустилась безъ силъ на диванъ. Ея голова и руки грузно упали, какъ у покойницы.

— Вамъ дурно? воскликнула Софья.

— А ты ду-ма-ла, хо-ро-шо? безсвязно и едва слышно пробормотала княжна заплетающимся языкомъ и ея лицо вдругъ искривилось странной и непріятной гримасой, похожей на горькую ироническую усмшку.

Княжна уже лежала въ постели, когда явился Евгеній и вслдъ за нимъ пришелъ снова Петръ Ивановичъ. У нея отнялись рука и нога, языкъ былъ тоже парализованъ, хотя она что то безсвязно и торопливо бормотала, повидимому, сильно досадуя, что окружающіе ее не понимаютъ. Она поминутно хваталась здоровой рукой за воротъ кофты, точно ее все что-то душило. Призванный къ больной докторъ не подавалъ безусловныхъ надеждъ на выздоровленіе, но и не отчаивался въ немъ окончательно, толкуя пространно и наставительно объ осложненіяхъ, о необходимости спокойствія, о тщательномъ уход за больной и разсуждая, что, врно, все случилось отъ какого нибудь сильнаго потрясенія, отъ какихъ нибудь непріятностей и что теперь боле всего нужно заботиться о томъ, чтобы эти потрясенія и непріятности не повторились снова, такъ какъ это можетъ повлечь второй ударъ и тогда — конецъ… Онъ былъ правъ: княжна пережила въ этотъ день не мало разочарованій, уколовъ самолюбію, раздражающихъ сценъ. На нее смотрли, какъ на сумашедшую т люди, которыхъ она просила «образумить Ивинскую.» Ее рзко останавливали т лица, которымъ она прямо ршалась называть госпожу Ивинскую «развратной женщиной,» «кокоткой.» Ей, наконецъ, благоразумно совтовали не ссориться съ госпожей Ивинской и попросить эту «милую и добрую особу» оставить дтей у нея, у княжны, хотя на время; это говорили т личности, которыя, какъ полагала княжна, и на порогъ къ себ не могли пустить эту «развратницу.» Но хуже всего было то, что княжн намекнули о сомнительномъ поведеніи Евгенія, о его вредныхъ товарищескихъ связяхъ, объ опасномъ направленіи его воспитанія. Кто-то даже замтилъ ей, что она или не знаетъ или не понимаетъ, какъ опасно давать мальчику полную свободу, позволять ему якшаться Богъ знаетъ съ кмъ, отпустить его всюду, не справляясь, гд онъ бываетъ, что говоритъ. Княжна сердилась, говорила рзкости и отовсюду узжала ни съ чмъ. Она хала домой въ какомъ-то чаду, въ какомъ то туман, не зная, что длать дальше, не имя силъ сдлать самое простое: мирно поговорить съ Евгеніей Александровной. Мирный разговоръ съ этой женщиной сразу уладилъ-бы все къ обоюдному удовольствію; княжна сознавала это отлично; но въ тоже время она сознавала, что этотъ разговоръ и пяти минутъ не продолжался-бы мирно и повелъ-бы къ самому крутому разрыву. Внезапная болзнь окончательно уничтожила возможность этихъ переговоровъ. Вс въ дом были смущены и встревожены этою болзнью и какъ то особенно притихли, ожидая со страхомъ исхода недуга, возможной печальной развязки.

Среди этого общаго смущенія Петръ Ивановичъ однажды вспомнилъ, что Евгеній не знаетъ причины болзни княжны и что его нужно предупредить на счетъ намреній его матери. Вечеромъ онъ ушелъ съ Евгеніемъ въ комнату послдняго и осторожно передалъ ему все, что зналъ.

— Она можетъ васъ потребовать къ себ, сказалъ онъ Евгенію.

— Я не оставлю ma tante въ такомъ положеніи, коротко отвтилъ Евгеній. — Она сама пойметъ, что я не могу бросить умирающую старуху, и не захочетъ, чтобы я ускорилъ смерть ma tante.

— Эхъ, вы не знаете своей матери! сорвалось съ языка у Петра Ивановича, почему-то ожидавшаго всего сквернаго отъ Ивинской.

— Не знаю? сказалъ Евгеній съ горькой усмшкой. — Полноте, Петръ Ивановичъ! Не мальчикъ я и не въ лсу жилъ я все это время! Слухомъ земля полнится, а слуховъ про госпожу Ивинскую въ город ходило и ходитъ не мало. Ее и гимназисты знаютъ. Одинъ этотъ бракъ сколько шуму надлалъ!.. А бдный Михаилъ Егоровичъ Олейниковъ — сколько толковъ ходитъ въ кругу адвокатовъ о его нравственномъ паденіи!.. Вы помните, что я всегда избгалъ въ послднее время разговоровъ съ вами о ней — ну, это я длалъ потому, что я лучше васъ знаю, что это за женщина… Говорить-то было не весело о томъ, что разсказывали о ней… да и забыть хотлось о ней…

— Что-же вы думаете сдлать? спросилъ Петръ Ивановичъ.

— Женичка, васъ спрашиваетъ Олимпіада Платоновна, сказала Софья, входя въ комнату. — Тревожится, что васъ нтъ.

Евгеній поспшно пошелъ въ спальню княжны. Больная протянула къ нему дрожащую руку и забормотала безсвязно, едва понятно:

— Тутъ… боялась… увели… боялась!..

Ея глаза свтились свтомъ радости и въ ихъ выраженіи было что-то ребяческое; какая то дтская неосмысленность была теперь въ этомъ взор.

— Не надо… уходить не надо! опять забормотала она и ея лицо приняло жалобное, почти плачущее выраженіе. — Уведутъ… совсмъ… не надо… не надо!..

— Я никуда не уйду, ma tante, отвтилъ Евгеній, у котораго слезы навернулись на глаза. — Будьте покойны. Не волнуйтесь. Вамъ нужно спокойствіе. Мн некуда уходить. Я съ Петромъ Ивановичемъ здсь рядомъ въ комнат сижу.

По лицу больной опять скользнула дтская улыбка и было какъ то тяжело видть это сморщенное, старческое лицо, безсмысленно улыбающееся одной стороной, съ немного искривленнымъ на сторону ртомъ.

Евгеній снова вернулся въ свою комнату.

— Я вамъ не отвтилъ, что я хочу сдлать, сказалъ онъ Петру Ивановичу. — Я схожу къ ней и скажу ей, что теперь я не могу перехать къ ней, что было-бы гршно отравлять послднія минуты ma tante, а что посл…

Онъ остановился, переводя духъ.

— А посл, Петръ Ивановичъ, когда умретъ ma tante, продолжалъ онъ въ волненіи, — о, они могутъ требовать отъ меня всего, чего имъ хочется… Мн будетъ все равно…

— Ну, полноте, не умретъ Олимпіада Платоновна, задушевно сказалъ Петръ Ивановичъ. — Не волнуйтесь заране.

— Я не волнуюсь… чего-же волноваться, сказалъ Евгеній глухимъ голосомъ. — Что назначено, того не обойдешь… фатально какъ-то складывается вся жизнь…

Петръ Ивановичъ ушелъ домой поздно. Евгеній остался одинъ и не спалъ почти всю ночь. Невеселыя думы роились въ его голов. Ему вспоминалась вся пережитая имъ жизнь: она не была какимъ-нибудь сплошнымъ страданіемъ, какимъ-нибудь рядомъ бдствій; онъ не испыталъ ни голода, ни холода, ни ожесточенной вражды людей, ни послдовательныхъ притсненій, но все совершившееся съ нимъ было какъ-то случайно, безпричинно, безсмысленно, глупо; ни за что, ни про что его бросили разошедшіеся отецъ и мать; ни съ того, ни съ сего пріютила и полюбила его тетка, не видавшая его прежде ни разу въ жизни и привязавшаяся къ нему ради своей скуки, ради своего одиночества, какъ могла-бы она привязаться къ котенку, къ собаченк; спасая его отъ отца, увезли его въ деревню, хотя могли точно также оставить и въ город; подчиняясь совту первой встрчной родственницы, отдали его въ пошлый пансіонъ и взяли оттуда ради первой случайной передряги; безъ всякой серьезной причины, ради городскихъ толковъ и сплетенъ вспомнила о немъ мать и изъ мелкой ненависти къ его воспитательниц требуетъ теперь его къ себ. Что-то въ род чувства обиды закопошилось въ душ юноши при мысли, что онъ былъ весь вкъ игрушкою безсмысленнаго случая и плохомыслящихъ людей, что такою-же игрушкою ему предстоитъ быть и въ близкомъ будущемъ, если умретъ или если выздороветъ княжна. Въ его воображеніи нарисовалась картина его встрчи съ матерью, жизни у ней въ дом. Что онъ долженъ длать? Лгать передъ нею, притворяясь если не любящимъ, то, по крайней мр, покорнымъ сыномъ? Слушать скандалезные толки людей о ея жизни и вступаться за нее или порицать ее и глумиться надъ нею вмст съ этими людьми? «И неужели у всхъ складывается жизнь такъ безцльно и безсмысленно? шевелились въ его голов вопросы. — Неужели вс люди въ дтств и въ юности являются только какими-то игрушками, пшками, которыя безъ смыслу и безъ цли переставляются съ мста на мсто?..» «И къ чему я приготовленъ? какой путь избралъ я окончательно? какія цли манятъ меня въ жизни на борьбу? изъ-за чего я ршусь вынести все, Чтобы только достигнуть желаемаго?» спрашивалъ онъ себя и не находилъ отвта. Онъ только начиналъ боле серьезно развиваться, прислушиваться къ толкамъ молодежи, вникать въ то, что совершается вокругъ него. Его мысли не приняли еще никакого опредленнаго направленія, его сердце еще не волновалось и не замирало при мысли о томъ или другомъ призваніи, о той или другой дорог. Въ его душ воцарились теперь какая-то пустота, какой-то туманъ, какіе-то сумерки. «Какая цль въ жизни была у княжны? спрашивалъ онъ себя мысленно. — Какая цль была у Софьи? Какая цль была у Петра Ивановича? Цль одна имть столько средствъ, чтобы жить, сводить концы съ концами, пить, сть и спать, не обижая другихъ и не позволяя обижать себя. И только, и только? Стоитъ-ли для этого мучиться, волноваться, работать, если можно…» Евгеній вдругъ точно оборвалъ теченіе своей мысли, нахмурилъ лобъ и заходилъ по комнат. Ему становилось жутко и страшно. «О, счастливы Донъ-Кихоты!» вдругъ промелькнула въ его голов его старая, вчно возникавшая въ его мозгу мысль и эта голова опустилась еще ниже въ сознаніи, что ни жизнь, ни люди не воспитали въ немъ покуда той вры въ пользу какого-нибудь дла, въ возможность этого дла, въ средства сдлать это дло, которая создаетъ изъ людей Донъ-Кихотовъ. Не легко сдлаться такимъ Донъ-Кихотомъ тому, чье дтство и чья юность прошли въ думахъ только о самомъ себ, о своимъ собственныхъ скорбяхъ, о своихъ будущихъ невзгодахъ. Эти думы съуживаютъ кругозоръ, очерствляютъ сердце, пріучаютъ къ безплодному нытью о своихъ собственныхъ мелкихъ печаляхъ, не даютъ возможности проникаться страданьями другихъ людей. И гд-же донкихотствовать и думать о другихъ тому, кому и теперь прежде всего приходится отстаивать свою самостоятельность, изобртать средства для избжанія житья въ дом полузабытой, неуважаемой, нелюбимой матери?

— Я ни на что не годный человкъ, ршилъ Евгеній. — Вся моя задача бороться за право своего самостоятельнаго существованія, которое покуда никому не нужно и прежде всего мн самому… А въ будущемъ… Да выйдетъ-ли изъ меня что-нибудь путное въ будущемъ?

Въ этихъ думахъ его засталъ невеселый разсвтъ сренькаго весенняго дня…

VIII

Евгеній, подходя къ дому, гд жила его мать, испытывалъ совершенно новое для него, еще неизвданное имъ чувство. Это была трусость, это былъ страхъ ребенка, боящагося того, что ему скажутъ старшіе, распоряжающееся и имющіе право распоряжаться его судьбой. Можетъ быть, ему сдлаютъ строгій выговоръ, можетъ быть, на него станутъ кричать, можетъ быть, ему наговорятъ дерзостей. Что длать? Что отвчать? Какъ держать себя? Онъ можетъ какой-нибудь неосторожной фразой раздражить еще боле мать и тогда… «Да не удержитъ-же она меня силой? Я не ребенокъ!» подбадривалъ онъ себя и въ то-же время тревожно спрашивалъ себя: «А если?» Онъ не зналъ матери, онъ забылъ ее, онъ помнилъ смутно, что она говорила капризнымъ голосомъ ему и Ол: «ступайте, вы надоли!» Больше онъ ничего не помнилъ теперь. Кром того онъ сознавалъ, что мать, бросившая его, забывшая его надолго, не могла любить его. Добродушія и мягкости онъ не могъ ждать отъ той, которая по какому-то капризу хотла отнять брошенныхъ ею дтей отъ женщины, любящей ихъ горячо, отдавшей имъ всю себя. Все это не общало ему ничего добраго во время предстоявшаго ему свиданія. Правда, Оля говорила ему мелькомъ, что мать плакала и нжничала при свиданіи съ ней, съ Олей, но онъ даже не вслушался тогда въ эти разсказы, не желая ни думать, ни говорить о матери, и не могъ составить себ теперь никакого яснаго представленія о характер этой женщины. До сихъ поръ онъ слышалъ смутные толки о ея поведеніи, о ея замужеств — объ этомъ предмет говорилъ весь городъ, называя старика Ивинскаго «выжившимъ изъ ума», «сумашедшимъ» за его женитьбу на этой женщин, бросившей мужа, доведшей до гибели перваго своего любовника, завязывавшей интрижки съ кмъ попало, — но никто изъ говорившихъ про его мать не могъ ему описать ея характера и теперь это было ему досадно: онъ не зналъ, какъ ему придется себя держать съ нею, не могъ подготовиться къ отвтамъ. Но идти было нужно въ избжаніе новыхъ писемъ къ княжн, въ избжаніе какихъ-нибудь насильственныхъ мръ для водворенія его въ родительскій домъ. Княжна, какъ мы видли, очень серьезно отнеслась къ письму Евгеніи Александровны, не мене серьезно взглянулъ на это дло и Евгеній, хотя онъ и не могъ понять, зачмъ онъ вдругъ понадобился матери.

У него дрожала рука, когда онъ взялся за ручку двери параднаго подъзда въ дом Ивинскихъ. Онъ едва совладалъ съ собою, чтобы сказать лакею спокойно и твердо, что онъ желаетъ видть Евгенію Александровну, и ясно назвать свое имя.

Не прошло и пяти минутъ, какъ въ одной изъ роскошно убранныхъ гостиныхъ, заставленной тропическими растеніями, зеркалами въ золоченныхъ рамахъ и дорогими фарфоровыми бездлушками, стройная и высокая женщина въ локонахъ, въ черномъ бархатномъ плать, съ вырзкой на полной ше, уже прижимала къ губамъ голову юноши, восклицая мягкимъ щебещущимъ голоскомъ:

— Eug`ene, mon enfant!

Евгеній не могъ себ дать отчета: поцловалъ-ли онъ мать, приложился-ли ей къ рук, сказалъ-ли ей что-нибудь. Первая фраза, которую онъ услышалъ и которая нсколько озадачила его посл привтственныхъ словъ, было полное восторга восклицаніе Евгеніи Александровны:

— Mais comme tu es beau!

Она прежде всего увидала въ немъ красавца, а не сына.

Онъ уже сидлъ на мягкомъ диван подл этой все еще прекрасной женщины, казавшейся такою цвтущею въ черномъ бархат, въ обильныхъ локонахъ, разсыпавшихся по ея ше, по ея спин. Отъ нея вяло тонкимъ ароматомъ духовъ, какою-то свжестью выхоленнаго женскаго тла. Ея мягкій и гибкій голосъ переливался такими нжными, ласкающими нотами.