Чужие грехи

Петръ Ивановичъ нетерпливо пожалъ плечами.

— Нтъ-съ, этого онъ, должно быть, не предвидлъ, проворчалъ онъ. — Нервы у васъ, батенька, нервы растроены!..

Петръ Ивановичъ очень часто повторялъ эту фразу, но едва-ли отъ нея успокоивались нервы Евгенія…

А Олимпіад Платоновн почти не становилось лучше. Языкъ ея выговаривалъ слова съ большимъ трудомъ; мозгъ, повидимому, дйствовалъ плохо и старуха какъ будто не вполн ясно сознавала, что длается вокругъ нея. Докторъ не подавалъ никакихъ надеждъ, а ограничивался глубокомысленными замчаніями на счетъ того, что „бда съ этими такъ называемыми крпкими натурами; крпки он, крпки, а свалятся разъ, такъ потомъ и не поднимешь ихъ ничмъ“, и кром того все настаивалъ на необходимости полнаго спокойствія, такъ какъ ударъ можетъ повториться и тогда конецъ всему. Но гд было княжн найдти полное спокойствіе, когда у нея были любящія родственницы. Евгенія мучило присутствіе этихъ родственницъ, сердобольной княгини Марьи Всеволодовны и мягкосердечной Мари Хрюминой. Эти женщины, какъ он говорили, забыли все и ревностно тревожили больную своими посщеніями, совтами и разговорами. Он желала ей всего хорошаго и на этомъ, и на томъ свт и потому не оставляли ее въ поко. Княгиня Марья Всеволодовна толковала больной о христіанскомъ долг, о покаяніи, о необходимости исповдоваться и причаститься, такъ какъ это повредить не можетъ, а только принесетъ успокоеніе и просвтлитъ ея душу. Мари Хрюмина суетилась около больной и, когда той нуженъ былъ сонъ, приставала съ вопросами: „теточка, не нужно ли вамъ чего?“ Больная что-то усиленно бормотала, махала еще дйствовавшею рукой, длала страшныя гримасы, но сердобольныя женщины не отходили отъ нея, чередовались у ея постели и въ своемъ кругу являлись съ утомленными лицами, съ разсказами о томъ, что он боятся сбиться съ ногъ, ухаживая „за бдной больной.“ Софья злилась на нихъ, длала имъ дерзости, но не принимать ихъ, не допускать ихъ къ больной она не могла — она была только служанка и больше ничего. Ясне, чмъ когда нибудь, понималъ Евгеній, какъ не любили, какъ враждебно встрчали его вс окружавшіе княгиню родственницы. У него съ ними не выходило ни крупныхъ ссоръ, ни рзкихъ столкновеній, но сотни мелочей раздражали его ежедневно, ежеминутно. Больная постоянно волновалась, когда онъ былъ не при ней, но быть при ней для него значило сидть рядомъ съ княгиней Марьей Всеволодовной или Мари Хрюминой. Если онъ случайно задвалъ за что-нибудь, ему говорили:

— Ахъ, Боже мой, до чего ты не остороженъ, ты можешь ее испугать!

Если онъ, погрузившись въ свои думы, тяжело вздыхалъ, ему говорили:

— Неужели ты не понимаешь, что это для больной тяжело!

Княгиня замчала, видя его у постели больной:

— Я думаю, у тебя есть занятія? Нельзя-же придираться къ случаю, чтобы ничего не длать.

Потомъ она обращалась къ доктору, къ Мари Хрюминой, къ кому попало, и говорила:

— У меня Платона и Валеріана никогда и не увидишь вн ихъ класной. У нихъ тамъ всегда есть занятія.

Когда Евгеній, поработавъ надъ уроками, являлся въ комнату тетки и замчалъ Мари Хрюминой, что онъ можетъ смнить ее и остаться при больной, кузина говорила ему съ ироніей:

— Неужели ты думаешь, что ты можешь ходить за тетей! Тутъ нуженъ мягкій женскій уходъ!

Мелочность этихъ женщинъ доходила до смшного.

— Что это у тебя за привычка явилась грызть свои ногти, замчала съ брезгливостью княгиня. — На это противно смотрть!.. Я, право, удивляюсь, гд ты могъ усвоить вс эти привычки…

Все это были мелкіе булавочные уколы, которыхъ Евгеній, занятый важнымъ для него вопросомъ о своихъ будущихъ отношеніяхъ къ матери, могъ вовсе не чувствовать и не чувствовалъ бы, если бы эти булавочные уколы не говорили ему: „вотъ т люди, т отношенія, которые будутъ окружать тебя не сегодня, такъ завтра.“

„Жить съ этими людьми, жить въ ихъ сред — нтъ, нтъ, ни за что, никогда!“ Мысленно восклицалъ онъ каждый разъ посл столкновенія съ этими родственницами. Но какъ же отдлаться отъ нихъ?.. Одна надежда оставалась: выздоровленіе княжны. Ей точно становилось какъ будто лучше въ теплые весенніе дни; ея улыбка сдлалась осмысленне, она говорила внятне, ея Лицо кривилось при этомъ меньше прежняго. Княгиня Марья Всеволодовна сочла нужнымъ воспользоваться этимъ улучшеніемъ, чтобы спасти душу княжны, и въ одинъ прекрасный день явилась съ непреклоннымъ намреніемъ заставить больную призвать священника.

— Ты, Olympe, забыла о религіозныхъ обязанностяхъ, говорила она, — ты должна примириться со своей совстью!

— Хоронить… хоронить собрались! пробормотала княжна.

— О, разв исповдь ведетъ къ смерти! воскликнула княгиня, — теб станетъ лучше, ты станешь покойне, ты успокоишь свою совсть…

— Совсть… совсть!.. Я покойна… Не убивала… не грабила никого… я покойна, бормотала, волнуясь, больная.

— Olympe, мы вс гршны! настаивала княгиня. — Считать себя безгршной — и это уже великій грхъ…

— Ну, и пусть… и пусть такъ, сердито сказала княжна. — Уйди… не надо мн никого…

Княжна конвульсивно перебирала рукой одяло. Она, видимо, была страшно встревожена. Евгеній, бывшій въ той же комнат, не выдержалъ и осторожно замтилъ княгин:

— Докторъ просилъ ничмъ не тревожить ma tante!

Княгиня бросила на него строгій и холодный взглядъ.

— Я теб совтую не вмшиваться не въ свое дло, сказала она. — Ступай!

Княжна сдвинула брови и сдлала знакъ Евгенію рукой, чтобы онъ остался.

— Уморить хотятъ… уморить! проговорила она съ тревогой. — И зачмъ вы здсь?.. Что вамъ еще надо?.. И такъ измучили… Я прошу… уйдите… уйдите…

Больная заметалась да постели. Евгеній съ злобой взглянулъ на княгиню.

— Да уходите-же, если вамъ говорятъ! тихо, но рзко сказалъ онъ, — Точно палачи какіе!

Княгиня чуть не лишилась чувствъ. Она хотла что-то сказать, крикнуть на мальчишку, но больная махала ей рукой, какъ-бы желая ее выгнать вонъ.

— Ma tante, успокойтесь… успокойтесь, милая! шепталъ Евгеній, наклоняясь къ больной.

Она хотла что-то сказать, хотла протянуть руку, но ни языкъ, ни рука не повиновались ей. Ея лицо опять перекосила страшная гримаса.

— Ступайте и скоре пошлите за докторомъ! рзко сказалъ Евгеній княгин. — Не видите, что-ли, до чего довели!

Княгиня испуганно направилась изъ комнаты. Съ больной дйствительно случился второй ударъ… Вплоть до ночи провозились съ нею окружающіе. Къ ночи Евгеній, усталый и раздраженный, ушелъ къ себ въ комнату забыться хоть на время. Но его отдыхъ былъ не дологъ.

— Женичка, Женичка!.. Княжн худо… очень худо! вдругъ раздался надъ нимъ голосъ Софьи.

Это было поздно ночью. Онъ только что забылся сномъ. Полуодтый, онъ вскочилъ съ постели, побжалъ въ комнату Олимпіады Платоновны. Она лежала въ агоніи. Онъ припалъ къ пнй, схватилъ ея за руки, сталъ всматриваться въ ея исхудалое лицо. Глаза были тусклы и мутны, точно сдланы изъ сраго стекла, губы, тонкія и блдныя, точно прилипли къ зубамъ, растянувшись въ какую-то гримасу, зубы были плотно стиснуты, что-то въ род судороги едва замтно пробгало по губамъ, слегка вздрагивавшимъ. Евгенію казалось, что эти глаза смотрятъ на него, что эти холодвшія руки еще пожимаютъ его руки, что эти губы вздрагиваютъ, силясь что-то ему сказать. Но вотъ и губы перестали вздрагивать, и руки перестали сжиматься. Прошло насколько секундъ, послышался легкій вздохъ, что-то въ род дрожи вдругъ пробжало по тлу больной и оно внезапно немного вытянулось, потомъ все стихло, какъ бы застыло.

— Скончалась! едва слышно, какъ вздохъ, послышался надъ Евгеніемъ голосъ Софьи.

Онъ какъ стоялъ на колняхъ, такъ и остался стоять и только обернулъ къ Софь лицо съ вопросительнымъ взглядомъ.

— Да, да, голубчикъ, все кончено! прошептала Софья въ слезахъ и наклонилась къ тлу княжны.

Евгеній видлъ, какъ Софья дотронулась рукой до лба покойницы, какъ она поцловала усопшую.

Въ эту минуту въ комнату явились Мари Хрюмина и княгиня Марья Всеволодовна. Мари Хрюмина, увидавшая, что княжн стало очень худо, успла създить за княгиней. Эти женщины хлопотали такъ усердно во вс эти дни!

— Закройте ей глаза, голубчикъ… Пусть не чужія руки закроютъ, торопливо сказала Софья Евгенію при вид входившихъ въ комнату родственницъ княжны.

Евгеній всталъ машинально съ пола, поцловалъ покойницу въ губы, безсознательно закрылъ ей глаза, съ какимъ-то тупымъ выраженіемъ перекрестился и вышелъ, не глядя ни на кого…

Однообразно и ровно, немного на распвъ и въ носъ, съ утра до вечера и съ вечера до утра читаетъ дьячекъ у траурнаго катафалка. Вокругъ катафалка горятъ, оплывая и тая въ жаркой температур, высокія свчи въ траурныхъ подсвчникахъ. Въ комнат, гд лежитъ тло покойницы, спущены тяжелыя занавси у оконъ, завшаны зеркала, стоитъ масса дорогихъ растеній. Въ квартир вс ходятъ тихо, вс говорятъ въ полголоса, точно боясь кого-то разбудить. Два раза въ день квартира наполняется народомъ, приходитъ духовенство, служатся панихиды, поютъ пвчіе въ длинныхъ черныхъ кафтанахъ. Угаръ отъ толстыхъ восковыхъ свчей, запахъ ладона, страшный жаръ и духота въ комнатахъ, монотонное чтеніе дьячка и заунывное пніе пвчихъ, все это мутитъ голову, наводитъ какое-то уныніе. Люди суетятся и хлопочутъ, но въ этой тревог замчается какой-то особенный характеръ, точно вс что-то потеряли и ищутъ, забыли и не могутъ и помнить. Даже самъ старый князь Алексй Платоновичъ, какъ всегда розовый и цвтущій, повторяетъ ежеминутно съ тяжелымъ вздохомъ: „Voil`a notre vie!“ Можетъ быть, этой понравившейся ему фразой онъ хочетъ сказать: „вс мы смертны и потому лови, лови часы любви!“ Но эта фраза звучитъ въ его устахъ такимъ минорнымъ, плаксивымъ тономъ. Княгиня Марья Всеволодовна творитъ широкія крестныя знаменія, стоя на колняхъ во время панихидъ, и все мучается одной мыслью, что она „никогда, никогда не проститъ себ того, что она не заставила Olympe исповдываться“. Ей говорятъ, что вдь больная была все время почти безъ языка, но княгиня настаиваетъ, что можно было бы сдлать глухую исповдь. Мари Хрюмина волнуется и плачетъ: „неужели все это опишутъ и продадутъ? Ma tante всегда говорила мн, что она мн оставятъ на память наши фамильныя вещи! Неужели она не сдлала никакой духовной?“ Новая панихида и новые толки. Въ дом разносится неожиданная всть: княжна оставила духовное завщаніе и все, все завщала Евгенію и Ольг, раздливъ все поровну между ними.