Чужие и близкие

Он чиркнул колесиком, поднес к самокрутке красноватое коптящее пламя, затянулся.

Значит, не в суровости, не в грубости дело… Да, иногда нужно быть и суровым, иногда жестоким даже приходится быть, но это уж в силу необходимости, только тогда, когда нельзя иначе.

Он опять затянулся и долго молчал, окутавшись едким махорочным дымом.

Вы бы не курили столько, — сказал я, — ведь вам это нельзя. Я слышал — врач говорил.

— Ну, ты уж молчи, не выдавай меня, — он тронул мою руку. — Ладно?

Я не выдам. Но ведь плохо вам будет, понимаете?

Он посмотрел на меня долгим оценивающим взглядом, потом слегка кивнул головой.

— Ладно. Последнюю. И проветрить надо будет — откроешь окно настежь и дверь тоже, а то придет Анна Павловна, будет нам с тобой на орехи.

— Дверь не надо, — сказал я, — продуть может.

— Ничего. Мне не страшно.

— Почему?

— Ну, так. И курить мне, может, даже полезно. Вот только врачам это никак не втолкуешь…

Он погасил самокрутку, выбил окурок и стал сосать пустой мундштук.

— Легче так, — пояснил он, — вроде бы куришь.

Я выбросил окурок в арык, вернулся и открыл окно. В комнату хлынул жаркий воздух, шумно, бурливо перекатывался через камни арык.

Кожин прикрыл глаза, лежал так тихо, не шевелясь, видимо, слушая его громкую, радостную песню. Я думал, что он уснул, и хотел отойти, но он шевельнул рукой.

— Погоди. Присядь-ка еще.

Я сел на низкую скамеечку рядом с ним, а он все еще лежал с прикрытыми глазами, наслаждаясь, видно, покоем, теплом и ровным, баюкающим звоном воды.

— Хорошо… Хорошо здесь у вас…

Он очень медленно и глубоко вдыхал в себя воздух и еще медленней, словно боясь потерять хоть каплю, выдыхал его.

— Послушай, Слава, сводил бы ты меня как-нибудь на комбинат, а? Походил бы я, посмотрел на людей.

— Да я… Ну, конечно, Иван Платонович, с удовольствием…

Но в голосе у меня, видно, против воли, прозвучало сомнение. Он открыл глаза.

— Думаешь, не дойду? Не бойся. Не такие марши делал… Пойдем, значит?

— Пойдем.

Он кивнул головой. Потом сказал тихо:

— И еще к тебе одна просьба. — Он поднял на меня совсем запавшие за эти дни глаза. — Надо Галю найти, понимаешь. Разузнать, как она, что с ней.

— Я и сам думал, Иван Платонович, — но где ее искать? У кого спросить?

— Сначала в госпитале. Может, там она. Может, работает у них. А если нет — в военкомат бы надо зайти. Скорей всего там знают.

— Хорошо, я сделаю. Вот возьму отгул днем и схожу, обязательно.

— Спасибо.

— Ну, а если я найду ее — что сказать?

— Скажи… А впрочем, ничего не нужно говорить. Узнай просто, где она, как живет. Ладно?

— Ладно.

Однако узнать мне ничего не удалось. Несколько раз ходил я в госпиталь и в военкомат — никто ничего о Гале сказать не мог.

А дней через пять, когда я шел со смены и подходил уже к дому, меня окликнул кто-то с другой стороны улицы. Дело было под вечер, быстро сгущались сумерки, и я сначала не разобрал, кто это там притаился за деревом. Я перешел на другую сторону, огляделся.

Да ведь это же она — Галя. Стоит в своей серой шинели, в кирзовых сапогах… Солдат солдатом, только вот ветер треплет белесые, легкие, как паутинка, волосы, и они слетают на лицо, она отбрасывает их рукой.

— Иван Платонович?! — проговорила она одними губами и шагнула мне навстречу. — Что с ним? — Она глядела на меня широко раскрытыми, остановившимися глазами, словно ждала, что я сообщу ей сейчас нечто очень страшное. А я, обрадованный тем, что наконец нашел ее, схватил Галю за рукав и держал так все время — мне казалось, что сейчас она исчезнет, испарится, провалится куда-то сквозь землю бесследно и опять я буду всюду искать ее.

— Галя, — радостно тараторил я. — Ну куда же вы подевались, где только я ни искал! Иван Платонович просил меня найти вас, и я всюду побывал — и в госпитале, и в военкомате…

— Мне говорили. Что с ним?

— Ничего. Неделю назад сделалось ему плохо, а сейчас ничего, он уже вставать собирается. Пойдемте. Пойдемте к нам, он, знаете, как рад будет!

— Нет, — она покачала головой, — я никуда не пойду. А что с ним было?

Не знаю. Я знаю только, что он не мог ходить, лежал. Боли у него усилились.

— Врача из госпиталя вызывали?

— Кажется, нет. Он сказал, что не надо, так пройдет.

Галя опять посмотрела на меня как-то странно, будто хотела сказать что-то, но передумала. Она опустила голову, упрятала руки глубоко в карманы шинели, и ветер опять подхватил ее волосы.

— Ты можешь пройти со мной немного? — сказала она. — Я не хочу здесь стоять.

— Пойдемте. А куда?

— Куда угодно. Ну хотя бы вон туда, на дорогу.

— Хорошо.

Мы выходим на нашу дорогу, идем по обочине. Зимой я тут никогда не хожу — грязь непролазная. А сейчас все подсохло, выветрилось, только бугры под ногами да обрубленные тутовники стоят в темноте, будто искромсанные войной.

— Отчего это деревья такие? — спрашивает Галя. — Засохли они, что ли?

— Нет, — говорю я. — Они живые. Просто так кажется. — Я рассказываю ей, зачем их рубят. — Потом они еще лучше становятся, ветвистее. Вот такое это дерево: чем больше его рубят, тем больше ветвей и листвы на нем потом вырастает. У нас во дворе видели?

— Ветви… — задумчиво говорит она, — ну, это может быть. А уж если ствол подрубят…

Она долго идет молча рядом со мной. Потом спрашивает:

— У вас там на комбинате люди нужны?

— Очень нужны, любые специальности. Пойдемте к нам, я устрою в два счета.

— Спасибо… Но у меня ведь — какая специальность? Стрелять умею. И раненых вытаскивать — вот и вся моя специальность. Ну, еще перевязать могу, первую помощь оказать.

— Это ничего, это ерунда, — успокаиваю я, — там в два счета научат. — Захотите — ткачихой или крутильщицей, это не трудно.

— Ладно, я посмотрю. Может, приду, разыщу тебя. А сейчас… Я хочу попросить тебя об очень важном… — Она опять замолчала, и мне показалось, что в темноте она пристально вглядывается в меня, словно пытается разобрать что-то в моем лице, понять — можно ли мне довериться.