Цивилизации
Шрифт:
Если бы эти законы действовали, работорговля бы никогда не возникла. Рабство не использовалось бы из-за своей неэффективности. Но это была часть мира несвободного труда, типичного для экономики, предшествующей современности [1114] . За исключением коротких периодов нехватки рабов, вызванных войнами или политическим вмешательством, перевозчики, если повезет, получали прибыль. Мало кто зарабатывал состояние лотереей, в которой большинство проигрывало [1115] . Бизнес отчасти поддерживала сопутствующая торговля: в Африку везли крепкие напитки, устаревшие мушкеты, пестрые ткани и разный дешевый хлам; из Европы везли товары, потакавшие изнеженным вкусам плантаторов. Империям требовалась торговля рабами. Без рабов большинство колоний Нового Света были нежизнеспособны: в некоторых случаях не было вообще никакой альтернативы, потому что вся местная рабочая сила погибла вследствие неконтролируемого распространения болезней. Заводчики рабов пытались экспериментировать, создавая фермы, на которых выращивали детей черных рабов; плантаторы южных штатов США могли вообще отказаться от проклятия торговли, создав условия, при которых каста рабов самовоспроизводилась. Однако большинство плантаторов так плохо обращались со своими рабами, что те не могли размножаться в необходимых количествах. И на большей части истории торговля
1114
P. Emmer, ‘European Expansion and Unfree Labour: an Introduction’, Itinerario, xxi (1997), pp. 9-14.
1115
Thomas, op. cit., p. 442. С точки зрения владельцев плантаций рабство имело экономический смысл, пока не было доступа к лучшим источникам рабочей силы, хотя классический случай R. W. Fogel and S. Engerman, Time on the Cross: the Economics of Negro Slavery, 2 vols (London, 1974), особенно: pp. 58-106 and 158–192, был модифицирован, за исключением дельты Миссисипи, к которой относится большинство статистических данных этих авторов.
Рабов поставляли из специально предназначенных для этого портов и рабских загонов. Джим Буи, герой обороны Аламо, заработал целое состояние, контрабандой провозя рабов, а затем выдавая своих сообщников; Элизабет «Мамаша» Скелтон в 1840-е годы доход от торговли рабами вкладывала в плантации арахиса на реках Нуньес и Понгас; на кофейных плантациях ее соседа «Монго Джона» Ормонда работало от пяти до шести тысяч рабов, а «его склады были забиты порохом, пальмовым маслом, алкоголем и золотом»; отец Демане из Гории «под предлогом организации женского монастыря Sacre Coeur [1116] получал в свое распоряжение красивейших мулаток со всей округи». Купцы говорили, что гавань Вида была бы «самым замечательным местом во вселенной», если бы не малярия и желтая лихорадка [1117] .
1116
Святое сердце (фр.).
1117
Ibid., pp. 616, 683.
Работорговля держалась прежде всего на том, что была выгодна всем — кроме самих рабов. Африканскими общинами, поставлявшими пленных, управляли военные вожди и аристократия, зависевшие от войн. Услышав о требованиях аболиционистов, король Гелеле из Дагомеи сказал сэру Ричарду Бёртону: «Если я не смогу продавать взятых на войне пленных, я должен буду их убить; разве Европе это понравится?» По-своему поддерживали работорговлю образ жизни, мысли и нужды европейских потребителей, не потому что они были варварами — хотя некоторые из них, несомненно, были, — но ввиду природы их цивилизации [1118] . Их отношение сформировала классическая модель жизни. Если древняя Греция и Рим созданы рабами, почему нельзя создать тем же способом более современную и в равной степени нравственную модель? Основатель португальской Анголы верил, что изобилие рабов позволит ему воссоздать античность [1119] . И, наконец, свою роль в поддержке работорговли играл расизм, но роль незначительную. Научный расизм возник позже. До освобождения рабов большинство авторитетов в области морали и философии считали, что все люди равны и обладают общим наследием, хотя были и исключения вроде Эдварда Лонга, который в 1774 году в своей «Истории Ямайки» предположил, что черные по своим расовым характеристикам уступают белым; в число этих характеристик входит и «их звериный или зловонный запах», который нам более заметен у «самых глупых экземпляров» [1120] .
1118
Ibid., p. 776.
1119
Ibid., p. 72, 113.
1120
P. J. Kitson, ed., Theories of Race (London, 1999), p. 4.
Лишь перспектива освобождения сделала работорговлю безопасно выгодной. Волна требований освобождения рабов в два последние десятилетия XVIII века вызвала настоящий бум в работорговле. Когда освобождение рабов начало становиться действительностью, цены взлетели и это позволило Педро Бланко из Кадиса заработать огромное состояние; в 1830-е годы он содержал гарем из пятидесяти черных девушек, а также держал на службе юриста, пять бухгалтеров и двух кассиров. Чем дальше заходил процесс освобождения, тем хуже становились условия жизни рабов: им приходилось жить в более тесных помещениях, чаще подвергаться риску, к тому же они не были защищены от порочных наклонностей преступников, в чьи руки постепенно переходила торговля. Освобожденным рабам тоже приходилось несладко: в типичном случае такой раб в Сьерра-Леоне оказывался на участке земли в четверть акра с набедренной повязкой, одной кастрюлей и лопатой, предоставленными британским правительством. Тысячи моряков, преимущественно англичан, погибли на патрульных судах, преследуя благородные идеалы; но их усилия сделали рынок рабов еще более отвратительным.
К концу XVIII столетия в Северную и Южную Америку эмигрировали полтора миллиона европейцев: за тот же период из Африки, чтобы служить им, привезли вчетверо больше рабов, и некоторые части атлантического мира в XVIII веке напоминали африканские колонии. В XVI веке в Эквадоре царьки в качестве знака своей власти носили в носу золотые кольца — обычай, унаследованный от африканских предков. На гасиендах XVII века черные надсмотрщики управляли индейцами-пеонами. В Ямайке в XVIII веке британская администрация передала управление черным сообществом суду старейшин и тайному обществу «Обеа». Гаити XIX века превратилось в «черную империю» — карикатуру на белый империализм. Повсюду, партнеры и жертвы европейцев, черные играли жизненно важную роль в создании атлантической цивилизации [1121] .
1121
J. Thornton, Africa and the Africans in the Making of the Atlantic World, 1400–1680 (992 особ. pp. 129–205.
Но мы почти забыли — или сознательно упустили — эту часть нашего прошлого. В XIX веке и в большей части XX природа атлантической цивилизации сузилась. Новый Свет стал продолжением и расширением Европы по четырем причинам: ввиду прекращения работорговли и освобождения рабов; окультуривания черных рабов в обществе, где преобладают белые ценности; решительного демографического сдвига, вызванного массовым притоком белых поселенцев в XIX веке; и прежде всего потому, что один из основных составляющих элементов этой
цивилизации — Атлантический океан — можно преодолеть только с помощью технологий, контролируемых европейцами. Только вследствие этих перемен Атлантическая цивилизация стала «западной цивилизацией», то есть не чем иным как белой цивилизацией европейского происхождения.Было бы утешительно считать, что запрет работорговли не вызван экономикой, а представляет собой редкое торжество чистой морали. За этот запрет боролись истинные филантропы, но их успех стал результатом изменившихся обстоятельств, а не перемены в сердцах. Квакеры были в первых рядах сторонников запрета, но некоторые из них сами оставались рабовладельцами. Просвещение выдвинуло фигуру «благородного негра», но отдельные купцы считали, что успокаивают свою совесть, называя корабли Liberte, lbа-1га и Jean-Jacques [1122] [1123] .
1122
Thomas, op. cit., p. 466.
1123
«Свобода», «Так будет!» — песня времен Французской революции; и «Жан-Жак», имеется в виду Жан-Жак Руссо.
Моральная сторона дела была ясна, хотя сторонники работорговли утверждали, что спасают африканцев от еще более жестокой тирании на родине.
Аболиционистская литература была по большей части слабой, неубедительной и слащавой. Одна из самых влиятельных работ была написана в 1788 году самоучкой Энн Иерсли и вызывала у читателей ощущение виновности в том, что «идеи справедливости и гуманизма распространяются только на одну человеческую расу». Но английскую публику в проблемах рабства больше интересовали похотливые рассказы и сцены. Такого рода анекдоты постоянно встречаются в «первом американском романе» Джонатана Корнкоба, описывающем эротические развлечения героя с красивой мулаткой. «Если масса хочет горшок, — говорит героиня, — он высовывает из-под одеяла руку, а если хочет меня — ногу». Книги, написанные черными, разочаровывают: авторы не свободны от жалости к себе и от излишней религиозности. Мэри Принс написала наиболее убедительное повествование о том, что пережила в рабстве: ее страдания описаны без рисовки, простота рассказа лишь усиливает ужас. Но ее труд появился слишком поздно, чтобы оказать существенное влияние, а ее обвинения в жестокости были отвергнуты судом. Утверждения Джеймса Рэмси, «Лас-Касас Ямайки», содержат столько уступок точке зрения рабовладельцев, что автор почти не защищает свободу. Автора «Поразительной красоты», бывшего капитана корабля работорговцев, больше интересует моральное воздействие на хозяев, чем положение рабов [1124] .
1124
P. J. Kitson, D. Lee et al., eds, Slavery, Abolition and Emancipation: Writings in the Britsh Romantic Period, 8 vols (London, 1999), vol. i, pp. 343–364 (for Mary Prince); vol. ii, pp. 3-36 (for Ramsay); vol. iv, pp. 126–157 (for Yearsley); vol. vi, pp. 66–67 (for Corncob).
Поскольку рабство практиковалось почти во всех обществах, его нельзя считать просто аморальным или иррациональным. Современное отвращение к нему в исторической перспективе настолько необычно, что нуждается в объяснении. Современная литература предлагает три точки зрения. Во-первых, освобождение стало следствием развития просвещения, которое позволило гуманитариям обнажить несправедливости, ранее остававшиеся незамеченными. Во-вторых, экономику, основанную на рабстве, сменил капитализм, который находит другие, более продуктивные способы эксплуатации рабочей силы. Наконец, в-третьих, рабы сами завоевали свободу: непокорность и восстания вынудили белых хозяев отказаться от системы, которую невозможно сохранить. Свобода, когда она пришла, стала неизбежным результатом медленно действующих сил: кровавого урожая сопротивления рабов, распространения болезней, эксплуатации новых источников рабочей силы, индустриализации отдельных видов труда, которыми традиционно занимались рабы, ростом потребностей плантаций в новой рабочей силе, вызванным всплеском покупательского спроса под угрозой отмены рабства. Нам даже не вполне понятно, что именно считали в рабстве гнусным ранние аболиционисты: другие формы эксплуатации, в том числе потогонный труд на фабриках и труд заключенных, они оставляли без внимания. В первое время они даже способствовали увеличению торговли рабами, взвинтив цены. Насильственное освобождение рабов уродовало экономику, разрушало общество и оставляло целые караваны рабов умирать в цепях. Работорговлю сменили другие формы угнетения. Некоторые работорговцы перешли на еще более прибыльный ввоз кули, чьи страдания стали новым фокусом имперской филантропии [1125] .
1125
D. Northrup, ‘Migration: Africa, Asia, the Pacific’, в книге Louis et al., eds, op. cit., vol. iii, pp. 88-100.
В конечном счете по всему полушарию белые американцы оказались способными лучше поддерживать свою традиционную культуру и связь с обществами, откуда они происходили. Это неудивительно: белые устанавливали стандарты и контролировали контакты. Разумеется, черные были не единственными жертвами. С одной стороны, создание атлантической цивилизации было позорным процессом, который по ходу своего развития истреблял коренные туземные цивилизации и культуры — некоторые из них уничтожались сознательно, другие изгонялись из пригодной для жизни среды вновь прибывшими, третьи гибли под губительным воздействием европейских болезней, к которым у туземцев не было иммунитета. Но с другой точки зрения эта цивилизация явилась огромным достижением, перенесшим образ жизни и мышления через океан и преобразовавшим среду в Новом Свете, где пришельцы строили города, растили скот и возделывали новые культуры, превращая Новый Свет в искаженное подобие Старого.
Конечно, пересадка обществ в трансатлантическом масштабе была невозможна без огромных разрывов, без возникновения новых инициатив и радикальных новых подходов, Некоторые такие инициативы стали выбором колонистов, стремившихся к новому началу и к уходу от чего-то ненавистного им в родном обществе: обычно это религиозные преследования, ограниченные социальные возможности, бедность и (в поразительно большом количестве случаев) нежеланная жена. Другие трансмутации стали следствием воздействия среды. Ибо «эффект фронтира» действительно существует: когда люди переселяются в новые земли, возникает разрыв между центром и периферией [1126] . Отчасти причина в различии поколений, потому что в среднем авангард пионеров — люди молодые. Отчасти дело в необходимости приспособить образ жизни или политические обычаи к новому, незнакомому климату. Феодализм не действует там, где нет работы. Деспотизм нельзя навязать там, где расстояния велики, а связь слаба. Там, где природа враждебна, сотрудничество неизбежно.
1126
J. Greene, Peripheries and Center (Athens, Ga., 1986), pp. 166–167.