Цивилизации

Сказать по правде и без добавлений, Нам хочется забрать клочок земли, Который только и богат названьем. За пять дукатов я его не взял бы В аренду. И поляк или норвежец На нем навряд ли больше наживут [823] [824] .

Омываемые единым океаном, эти страны сформировались под действием факторов одинаковой среды. Атлантическая Европа занимает несколько климатических зон: субарктическую, умеренную, средиземноморскую, но объединяет ее наличие достаточного количества осадков и общая или по крайней мере широко распространенная геологическая история, которая изрезала берега Галиции и Норвегии фьордами и усеяла Уэльс, Корнуолл, Галицию и южную Андалусию богатыми залежами металлов; это копи «Нового Света» древних римлян, Эльдорадо древности. По низинам реки текут на восток. Это направляло древнюю торговлю по сравнительно узким морским маршрутам, которые огибают Бискайский залив и объединяют регион, как вспомогательная дорога по соседству: Андалусия, Галиция, Корнуолл и Сицилия были связаны еще до появления в первом тысячелетии до н. э. финикийских и греческих купцов (см. ниже, с. 513).

823

Hamlet, IV, iv, 17–22.

824

Пер. М. Лозинского.

В целом все народы атлантического побережья Европы в свете современной истории можно характеризовать как морские. Атлантика давала работу рыбакам, морякам и торговцам, а как только позволила навигационная технология, начались миграция за море и строительство империй. Но неразрешимый парадокс западноевропейской истории в том, что народы оставались глухи к зову моря столетиями и даже тысячелетиями. Добравшись до моря, они оседали на берегу, словно прижатые господствующими западными ветрами, дующими с моря. Прибрежное плавание поддерживало связь между соседними общинами; морские отшельники вносили свой вклад в загадку моря; а в некоторых местах — точное время начала этого процесса неизвестно — развилось рыболовство на глубоководье. Но за исключением Скандинавии (см. выше, с. 447) достижения цивилизации северо-западной Европы до позднего Средневековья ничем или почти ничем не обязаны морскому горизонту. Все же эта загадка имеет решение, к которому лучше подойти, предварительно кратко рассмотрев предшествующие века морской инерции.

С окончанием последнего ледникового периода, то есть около двадцати тысяч лет назад, атлантический предел превратился в благоприятное место для жизни, где почвы увлажнены достаточным количеством осадков, климат смягчен теплыми водами течения Гольфстрим, горы дают разнообразные полезные ископаемые, а моря изобилуют рыбой. Потенциал этой местности как родины цивилизаций становится очевиден к четвертому тысячелетию до н. э., когда можно заметить «медленно перемалывающие» структуры социальных изменений, создающих необходимый фон для производства предметов роскоши для рынка и монументального строительства. Некоторые из этих первых свидетельств можно обнаружить в погребениях нового типа, которые распространяются на западе: индивидуальные могилы снабжаются набором подношений, среди которых обычно отмечают оружие и кувшины с узким горлышком. С тех пор, как в 1970-е годы начали находить такие погребения, было высказано предположение, что это следы миграции «народа кувшинов». Это предположение вызвало разнообразные интересные и на какое-то время даже убедительные фантазии. Народ-пьяница считался предшественником испанских конквистадоров: будто бы он верхом на конях рассредоточился по всей Европе из своей предполагаемой прародины в Андалусии; или же это были бродячие кузнецы и лудильщики, перемещавшиеся по течению в самые разные места, где находили их следы. Артефакты, относящиеся к «культуре кувшинов», сегодня почти всеми рассматриваются как результат социальных изменений, независимо, но параллельно происходивших среди соседних народов: когда отдельные члены группы достигали определенного статуса, после смерти их вознаграждали индивидуальными могилами и соответствующими приношениями; кувшины для питья — воспоминания о пирах элиты или о пьяных соревнованиях воинов — могли покупать или копировать на месте и не обязательно свидетельствовать о миграции [825] .

825

R. J. Harrison, The Beaker Folk: Copper Archaeology in Western Europe (London, 1980).

Самых значительных — а может, просто чем-то отличившихся — вождей хоронили под массивными каменными сводами, которые, возможно, располагались на месте ритуальных центров. Самые ранние монументальные погребения Британии старше усыпальниц Микен, которые они отдаленно напоминают, не менее чем на тысячу лет. Их камни обтесаны не так ровно, но в целом они предваряют погребальные, конической формы помещения Микен с кронштейнами. В самых выдающихся примерах таких погребений длинные выложенные камнем галереи ведут к месту погребения; их покрытые плесенью стены намекают на возможность существования неразгаданных символов [826] .

826

A. Burl, Megalithic Brittany (London, 1985).

Бросить драматический взгляд на мир вождей позволяет то, что выглядит как будто далеким передовым постом на Оркнейских островах, заселенных около 3500 года до н. э. Сложно устроенная могила в Мисс-Хоув напоминает храмовый комплекс в Барнхаузе, где центральное здание во время летнего солнцестояния заполняется солнечным светом. Каменные круги в Бродгаре и Стенджессе напоминают уменьшенную геометрию Стоунхенджа. Искусно выстроенная каменная деревня Скара-Бре раскопана вместе с очагами и всеми деталями постройки. Соблазнительно вообразить ее дальней колонией мегалитических метрополисов Уэссекса и Бретани, общества поклоняющихся солнцу в холодном климате, сохраняющего стиль и обычаи «культурного багажа» далекой родины. Но можно сразу почувствовать опасность поспешных заключений о направлении культурных трансмиссий в доисторической Европе, если перевернуть модель: реальные отношения могли быть как раз противоположными. Оркнеи могли играть роль Кикладских островов или Крита Атлантики, где цивилизация возникла самостоятельно, почти без влияния окружающего мира, а потом оказала воздействие на сушу. Культура Уэссекса, развившаяся вокруг Стоунхенджа, могла быть колонией, которая с трудом и медленно, но превзошла материнскую культуру Оркнейских островов, как, например, США превзошли Великобританию.

Подобные неопределенности, множась в трудах ученых, заполняют брешь, не заполненную письменными свидетельствами. По мере того как во второй половине первого тысячелетия до н. э. подобные письменные источники постепенно становятся доступными, у нас складывается представление об обществе, изменившемся со времен мегалитов и богатых погребений: изменившемся благодаря достижениям металлургии, в особенности появлению высокотемпературных печей, в которых можно плавить железо; еще более измененном достижениями в получении соли и стекла и все более масштабной торговлей этими продуктами; об обществе, изменившемся благодаря распространению ржи по северному побережью Атлантического океана; это общество обновлялось и отчасти регрессировало, потому что Атлантический предел привлекал из глубины континента новых мигрантов и новые элиты, которые не интересовались океаном и не использовали его возможности. Постепенное заселение всего побережья европейского предела людьми, говорящими на кельтских языках, было частью такого процесса.

Из всех соседей, если не считать персов, больше всего внимания кельтам уделяли греки и римляне; они знали кельтов как врагов, торговых партнеров и в конечном счете как участников создания империи, поглотившей большую часть кельтских земель. Они представляли себе кельтов как удивительно однородную группу, учитывая обширность кельтской территории со сходными языками и единым общим самоназванием. Кельтов боялись, рассказы о них вызывали у греков и римлян мурашки по коже: например, кельты охотились за человеческими головами и подвешивали их к седлу. Они практиковали человеческие жертвоприношения, зашивали жертв в больших плетеные изображения своих богов и сжигали живьем.

Их храбрость вошла в пословицу — они не боялись «ни землетрясений, ни волн». Их порывистость была объектом презрения: из-за нее кельты часто терпели поражения в битвах. Пьянство кельтов вызывало уважительный страх и позволяло извлекать прибыль: для италийских купцов любовь кельтов к вину стала «сокровищницей». Значение питейных ритуалов в кельтской культуре подтверждают находки в погребениях, например, в роскошной могиле богатой тридцатипятилетней хозяйки Викса, похороненной вместе с огромным поразительной работы, греческим сосудом для вина; сосуд так велик, что его пришлось везти по частям, а потом собирать; рядом с ним множество чаш.

В древности главнейшим испытанием для цивилизации становилась проверка на непобедимость. Плененных в битвах считали «природными рабами», самим своим низким положением обреченными служить более сильным. Поэтому в глазах греков и римлян кельты считались презренными, обреченными народами с незавидной судьбой. Самый известный рассказ о них и посейчас — благодаря Гошинни и Удерзо [827] — рассказ о том, что они боялись, как бы небо не упало им на головы. Однако, если применить менее строгие критерии, кельтская цивилизация была великолепна. Их профессиональный образованный класс — друиды — не доверял свою древнюю мудрость письменности из понятного стремления сохранить ее в тайне, лишь для себя; однако до нас дошло достаточно надписей на языке этрусков, греков, иберийцев и наконец на римской латинице, чтобы свидетельствовать о стремлении друидов использовать и запись. Письмо использовалось для увековечивания законов — еще одно, согласно критериям Аристотеля, указание на различия между цивилизацией и варварством, — и для административных записей. Когда Цезарь вторгся в Галлию, он смог подсчитать количество противостоящих ему людей по захваченным налоговым документам. Статистические расчеты кельтов опирались на развитую теоретическую математику. Фрагменты календаря для прорицаний, найденного в погребении в Колиньи, — возможно, впрочем, календарь относится к более позднему периоду, когда было сильно римское влияние, — свидетельствуют об умении рассчитывать время по перемещению луны и о столетиях наблюдений за движением небесных тел. Что подтверждает высокую оценку, данную Цезарем астрономии друидов.

827

Рене Гошинни и Альбер Удерзо — авторы знаменитого комикса «Астерикс», по мотивам которого поставлено несколько кинофильмов.

Урбанизация, которую римляне отождествляли с цивилизацией, была не слишком развита; когда вождь бриттов Карактус был доставлен в Рим для участия в триумфе, он, должно быть, удивился тому, что создателям такого города захотелось захватить жалкие лачуги его племени. Но в городах, которые кельты строили до вторжения римлян, присутствовали все неотъемлемые удобства цивилизации: поставка свежей воды и канализационная система удаления отбросов. И хотя городов было мало, они далеко отстояли друг от друга и по римским стандартам были плохо отстроены, ко времени Трансальпийской войны в последней четверти второго столетия до н. э. галльские кельты построили общество, которое римляне считали похожим на свое: это общество не было основано на племенной структуре, оно было неоднородно, ранг индивида определялся его богатством, доблестью, происхождением и родственными отношениями. Благородство измерялось не землей, а количеством скота; за пользование скотом крестьяне платили владельцам стад телятами, свиньями и сеном.

Экономика определялась тем, как тратилось богатство. Самые непродуктивные потребители — мертвые — отнимали огромные средства в виде погребальных подношений. Ненасытность кельтской знати в том, что касалось импорта из Средиземноморья, создавала постоянный торговый дефицит, который требовалось возмещать золотом. На исходе IV века до н. э. предметы роскоши становятся слишком дорогими, чтобы помещать их в могилы. Хотя все чаще встречающаяся подделка кельтских золотых украшений, замена их медными и может иметь определенное отношение к эстетике — сплав золота с медью выглядит привлекательно — скорее это все-таки результат нехватки золота. Пить вино из греческой чаши можно было только с большими затратами. Заменой торговли стали вторжения кельтов на территорию Средиземноморья: Плиний рассказывает, что галльские завоеватели впервые пересекли Альпы, соблазнившись тем, что привозили с собой мигранты из Гельвеции: сушеным инжиром, виноградом, вином и маслом.