Цивилизация Просвещения

Прусское Бранденбургское государство с 1740 года, огромная и разноликая Австрия Марии-Терезии с 1742-го, Бавария Максимилиана III с 1745-го, Португалия маркиза де Помбала с 1750-го, Бернардо Тануччи в Неаполе (1755), Гийом Дютильо, пармский министр финансов (июнь 1756), Карл III в Испании (1759), Кауниц в Вене в 1760-м; Екатерина II восходит на престол в России (1762), Петер-Леопольд в Тоскане (1765), в 1770 году выходец из Пруссии Иоганн-Фридрих Штрюнзее ненадолго берёт на себя управление государственными делами в Копенгагене при Христиане VII; 19 августа 1772 года, через несколько месяцев после падения Штрюнзее, Густав III Шведский устанавливает эффективную систему ведения дел; наконец, в 1780–1790 годах Иосиф II подчиняет свои разрозненные государства бешеному ритму мелочного реформаторства. Дунайская Европа, средиземно-морская Европа, крайний Восток — это пространство почти целиком охватывает запоздавшую Европу. Хронология ясна. 1740 год — отправная точка. С 1750-го начинается массовое распространение.

Есть ли связь между всеми этими экспериментами, помимо связи образца — Франции Людовика XIV — и его прусского продолжения? Во второй половине XVIII века, в эпоху демографического взрыва и «переселенческих фронтов», просвещенные деспотии представляли собой государства в стадии наверстывания, форму государственности, приспособленную к слабо освоенному пространству, архаичным социально-экономическим структурам, возглавляемым элитой, которая тяготела к французской культуре, французскому образу мысли, а иногда и французскому языку и стремилась ликвидировать отставание — в разных случаях разное. Эта форма государственности лучше приживалась на пустых пространствах Востока, нежели в старинных центрах заселения Центральной (Богемия, Австрия, Бавария) и средиземноморской Европы, у христиан-некатоликов лучше, чем в католических странах. Блюш предостерегает: «Этот режим, господствовавший… в тех областях Европы, где социально-экономическая отсталость долгое время сочеталась с модернизацией правительства и управленческого аппарата, ни в коем случае нельзя отождествлять с триумфом идеологии Просвещения». Да, социальная структура и национальные традиции в данном случае значили больше, чем формы мышления, перенесенные из Западной Европы: «так называемый просвещенный правитель» никогда не был ни чистым философом, ни тем более физиократом. С другой стороны, в отсутствие рационалистического течения конца XVII века и содействия со стороны философов века Просвещения просвещенный абсолютизм, вероятнее всего, не обрел бы ни своей доктрины, ни своего стиля, ни форм, обеспечивших ему расцвет на протяжении столетия. Подобно физиократическому абсолютизму, режим, привлекавший просвещенных правителей, представлял собой самодержавную административную монархию в духе системы Людовика XIV, озабоченную экономическим развитием и ставившую своей целью ликвидировать отставание, ослаблявшее мощь государственной машины. Своеобразие этого режима зиждется на трех компонентах: «…атмосфера Просвещения, подражание политике Франции Великого века и использование заимствованного из Англии экономического инструментария, которого не было у Людовика XIV. <…> Сегодня перед нами предстают практические следствия просвещенного абсолютизма, зачастую циничные, порой жестокие. Он больше не носит пышных оборок; на нем нет мишуры: это Людовик XIV без парика» (Ф. Блюш). История не делает скачков. Удалите Санкт-Петербург — останется все та же крестьянская община, крепостное право, свой собственный образ жизни, десять веков отставания.

Густонаселенная срединная Европа и Германия к востоку от Эльбы принадлежат к единому хронотопу. Этому союзу уже около пятисот лет; сохраняются и различия, они важны, но имеют скорее количественный, нежели качественный, характер. Гений Фридриха II не подлежит сомнению. Он родился в 1712 году, умер в 1786-м, правил сорок шесть лет (1740–1786) и оставил больше ста томов, написанных на французском языке, достойном Гумбольдта. Но триумф Фридриха Великого был бы невозможен без Бранденбурга, очень древнего форпоста на востоке Европы. Бранденбург пожал плоды фантастических перемен на востоке Европы. Этот старый медвежий угол стал передаточным звеном, мостом между густонаселенным развитым Западом и отсталым крайним Востоком. Достаточно сравнить поездки Вольтера в Пруссию в 1750 году и Дидро в Россию в 1773-м, — 22 дня в первом случае, 53 или 119 — во втором: Бранденбург — в центре новой Европы.

Второе немецкое государство еще в 1740 году, после Великого курфюрста (1640–1688) и Фридриха I (1688–1713, с 1701-го — первый король Пруссии), насчитывало всего 2,3 млн. жителей. В Берлине, скромном «городке из дерева и кирпича, дремлющего над медлительными черными водами Шпрее», в 1786 году насчитывалось 150 тыс. жителей. Далеко отставая от Лондона и Парижа, он, тем не менее, стал одной из четырех или пяти интеллектуальных столиц Европы: да, 30 тыс. человек гарнизона, зато первоклассное оснащение.

В 1707 году Лейбниц разработал устав будущей Берлинской академии, основанной четыре года спустя. Фридрих II придал ей чисто научное направление. По рекомендации Вольтера она была вверена заботам Мопертюи (1698–1759), уроженца Сен-Мало. В 1740–1743 годы Мопертюи полностью посвятил себя этой деятельности. Он участвовал вместе с Клеро в измерении меридиана; ему принадлежит первая формулировка принципа наименьшего действия. Под водительством Мойертюи в 1740—50-е годы маленький Берлин возвысился до уровня научной столицы: там встречались и сменяли друг друга Эйлер, д’Аламбер, д’Аржан, Дидро, Гельвеций, Ламетри, Вольтер. Мало-помалу поднялась и немецкая поросль: Иоганн Генрих Потт (1692–1777), язвительный универсал старого замеса — наука на стыке с техникой, — изучал висмут и квасцы; Андреас Сигизмунд Маргграф, еще один практический гений, стал первым берлинцем, принятым в Берлинскую академию за исследование соды, поташа, металлургии цинка… К концу века Берлин добился просто невероятного: он был одновременно столицей франкоязычной Европы за пределами Франции и бесспорной столицей немецкоязычного протестантского Aufkliirunga. Разве в 1773 году Фридрих II не обязал Академию издавать свои труды по-французски? «Дабы быть полезными, академии должны сообщать о своих открытиях на общепонятном языке». И именно Берлин в 1782 году объявил премию, которую получил Ривароль, что нисколько не помешало Лессингу, Мендельсону, Фридриху Николаи отправиться в тот же самый Бранденбург. Мендельсон, крупнейший представитель еврейской интеллектуальной буржуазии, только-только сформировавшейся на востоке, Лессинг и особенно неутомимый Фридрих Николаи были душой берлинского клуба «Понедельник». Основав в Лейпциге «Библиотеку изящных наук» (1757–1758), Николаи организовал в Берлине серию важнейших публикаций в духе очень широко и крайне позитивистски трактуемого деистического рационализма. За «Письмами о новейшей немецкой литературе» (Берлин, 1759–1762) последовали «Всеобщая немецкая библиотека» (Берлин, 1765–1792) и «Новая библиотека» (Берлин, 1793–1805). Не правда ли, именно бок о бок с еврейской буржуазией Берлина, жившей так близко и такой далекой по своей психологии от хасидских Иерусалимов Литвы, переживавших расцвет благодаря действенной веротерпимости двора, сформировались в 1785–1786 годах Александр и Вильгельм Гумбольдты?

Эти Северные Афины, возведенные на песчаных берегах Шпрее, — один из величайших поводов для гордости прусского государства. «Если Пруссия погибнет, искусство управления вернется к младенчеству», — восклицает энтузиаст Мирабо. Блюш резонно напоминает: «Прусское государство не было создано Просвещением». Еще в XVII веке бросок на северо-восток привлек туда специалистов из числа западных кальвинистов: в этом новом мире, в этой миниатюрной Америке, где все возможно, именно они стали строителями государства «против всех государств». Фридрих II был в первую очередь продолжателем. Кроме того, по сравнению с французским образцом XVII века у прусского государства имелись две архаичные особенности, облегчавшие передачу эстафеты на восток: место крестьян и роль знати. На востоке освобождение крестьян еще не началось. В Пруссии старинное крепостное право по крайней мере не усугублялось.

После нескольких неумелых попыток Фридрих II приспособился к этой ситуации. В 1763 году он издал указ об отмене крепостного права в Померании; не прошло и года, как он отказался от этого намерения: «Так или иначе, он оставался верен так называемой политике сохранения подданных», патриархальной и фискальной, «которую он унаследовал от отца… и проводил более смело», и комплексу локальных, но эффективных мер. «За недостатком революции… — важная эволюция: в Прусском королевстве крепостные превращаются в менмортаблей» (Ф. Блюш).

То же эффективное использование социальных структур относится и к знати. На востоке, в отличие от Франции, знать была не менее многочисленной, чем в Испании, но это была активная знать, связанная с землей, порвавшая со службой; она почти полностью смешалась с элитой: «Пока несколько мелкопоместных дворян коптили небо в призрачных провинциальных сеймах, тысячи junkers, выросших в среде военных или чиновников администрации, заменили бесплодное регионалистское самолюбие чувством гордости, которое внушала служба королю и государству». В армии «аристократия насчитывала 150–200 тыс. человек»; из нее, и только из нее формировались административные кадры среднего и высшего звена. Прусская, и даже иностранная (из Саксонии, Мекленбурга и других областей империи) аристократия, но аристократия — «потому что у аристократов обычно есть честь». Отдадим должное этой идее, общей для Фридриха и Монтескьё. «Прусский король не пытался навязать революцию стране, которая ее не желала». Настоящий прогресс возможен лишь на основе постепенной и ускоряющейся эволюции, он исключает беспорядок и рывки.

Эффективное использование идеологических структур Просвещения и одновременно их искусное диалектическое преодоление. Фридрих II, чей суховатый деизм был более свободен от эсхатологической перспективы, чем пантеистический лже-атеизм Мопертюи и Дидро, любой ценой старался спасти государство от упадка и разрушения идеологических и эмоциональных структур христианского хронотопа. Прусская традиция в соответствии с традицией общеконтинентальной (исключая Англию вигов, но включая Англию тори) обосновывала авторитет правителя и верховную власть государства божественным правом и «природными законами», законностью natura naturata [67] , существующей по велению Божию. Фридрих принимает вызов, следовательно, он ориентируется на Локка и его договор, в полной мере учитывающий реалии архаического общества и традицию сильного государства. «Согласно Фридриху II, который в этом отношении следует Гоббсу и Вольфу, народ раз и навсегда согласился на то, чтобы вся полнота власти была вручена монарху. Молчаливое философское согласие, которое нет необходимости выражать посредством установлений, слов или действий. Это согласие законно постольку, поскольку королевская династия заботится об общественном благе, поскольку только она имеет об общественном благе ясное и верное понятие. Согласно Фридриху II, монархия существует лишь потому, что она оказывает услуги. Этот молчаливый договор создает „нерасторжимую связь” между монархом и нацией: „Правитель для общества, которым он управляет, то же, что голова для тела”».

67

Natura naturata — природа порожденная (лат.).

Благодаря этому логическому трюку объективная реальность сильного государства, которое поддерживалось в глазах народа пропагандой протестантских церквей и всецело оправдывалось величиной оказываемых услуг и конкретными требованиями ликвидации отставания, пришлась по вкусу западной элите. Просветительская элита Франции и Англии, готовая удовлетвориться малым, могла по-преждему оказывать психологическую поддержку в работе по преодолению отставания на окраинах, проводимой просвещенным абсолютизмом.

Восточная Германия — единственная географическая область на европейской периферии, где благодаря стартовым условиям и эффективности предпринятых действий операция по ликвидации отставания удалась на 100 %. На втором месте — католическая Германия, старая вотчина Габсбургов и дунайская «граница». Максимилиан III, Иосиф Виттельсбахский (1745–1777), в бодром темпе осуществлял модернизацию барочной Баварии. Впрочем, как в Мюнхене, так и в Вене сопротивление было сильнее, чем на берегах Шпрее. Сначала пришлось спасти Австрию, едва не погибшую в 1740–1748 годах, от ее беспорядочного роста, от несвоевременного столкновения двух временных импульсов.