Цивилизация Просвещения

Локк, Джон

1632–1704. См. его биографию в индексе к «Цивилизации классической Европы». Оказал значительное влияние на Вольтера.

Лонги

Пьетро Фалька, известный как Лонги, 1702–1785. Сын литейщика серебра. Учился в Болонье у Креспи. С 1730 года создал в Венеции великое множество жанровых картин и портретов, составляющих, подобно пьесам Гольдони, своеобразную хронику венецианских нравов.

Лондон

Главный город Европы эпохи Просвещения, далеко опередивший все остальные. Лондон догнал Париж около 1670—1680-х годов и долго не сдавал своих позиций. Начиная с середины XVII века он играл ключевую роль как в подъеме британской экономики, так и в развитии крупномасштабной колониальной торговли. Реально взлет Лондона начался еще в начале XVII века, задолго до великого пожара сентября 1666 года, расчистившего территорию для великих творений урбанизма. Это прекрасно осознавал Яков I, которому приписывают пророчество: «Скоро Лондон станет всей Англией». В 1600 года Лондон с 200 тыс. жителей шел на третьем месте, далеко позади Парижа (около 400 тыс.) и Неаполя (280 тыс.). Оценка Н. Г. Бретта Джеймса — 250 тыс. в 1603 году — представляется несколько завышенной. В 1625 году лондонцев было 320 тыс. человек, в 1660-м — 460 тыс. В конце XVII века Лондон с его более чем 500 тыс. жителей заметно опередил Париж (несколько меньше полумиллиона). Сэр Уильям Петти, известный политический арифметик, называет для 1682 года цифру 670 тыс. человек — это чересчур. Подсчет Грегори Кинга, основанный на количестве очагов и потому гораздо более точный, но, несомненно, слишком осторожный, дает 527 тыс. в 1695 году.

Вопреки слишком завышенным оценкам миссис М. Д. Джордж, Э. А. Ригли принимает цифру 575 тыс. для 1700 года, 675 тыс. для 1750 года и 900 тыс. для 1800 года. Перепись 1801 года дает только 745 тыс., но для территории, не покрывающей агломерацию целиком. Париж, с его 550 тыс. жителей, отныне остается далеко на втором месте. Первая особенность — необычно высокая доля, принадлежащая Лондону в общей численности населения Англии. Париж с 1650 по 1800 год никогда не насчитывал более 2,5 % населения от королевства. Конечно, Амстердам мог охватывать 8–9 % населения Соединенных Провинций; Лондон, уже в 1650 году составлявший 7 % Англии, добирается до 11 % в 1750 году, и даже в 1800-м его доля еще составляет 9,5—10 %. Этот необычайный вес Лондона отнюдь не благоприятно сказывался на общем приросте населения Англии. Лондон, особенно во время jin drinking mania 1725—1730-х годов, был огромным домом престарелых, и тем не менее с 1650 по 1750 год население Лондона увеличилось на 275 тыс. человек. Поскольку превышение смертности над рождаемостью можно оценить минимум в 10 % в год, то для того, чтобы объяснить прирост 2 750 человек в год, следует предположить, что чистое миграционное сальдо на протяжении столетия составляло 8 тыс. человек в год. По сути дела, это миграционное сальдо обеспечивалось молодыми людьми, относительной подвижностью населения до вступления в брак, резко контрастирующей с исключительной тяжестью на подъем, наступающей с появлением семейного очага. Беглый подсчет позволяет установить, что Лондон впитал, поглотил и растратил по крайней мере половину естественного прироста населения Англии с 1650 по 1750 год. Аналогичным образом, на основе сравнения данных рождаемости и смертности в Лондоне и в остальной Англии (см. Е. A. Wrigley, Past and present, 1967, № 37, p. 49) можно заключить, что в Лондоне проживала одна шестая часть взрослого населения Соединенного Королевства Англии и Уэльса. Поразительный плавильный котел, где можно было встретить выходцев из всех графств, но также и молодых шотландцев, валлийцев, ирландцев, а кроме того — голландцев, французов (в основном гугенотов) и немцев. Главное, в чем можно быть уверенным, — этот плавильный котел способствовал быстрому разрушению обычаев, предрассудков, образа жизни, мыслей и чувств традиционной сельской Англии. Поскольку часть приезжих были временными жителями, Лондон путем ответных реакций осуществлял преобразование остальной части королевства. Париж, конечно, играл ту же роль во Франции, но в куда более ограниченном масштабе: соотношение составляет примерно четыре или пять к одному. Э. А. Ригли отмечает, что происходящее в городах перемешивание в соответствии с моделью Макса Вебера, превосходно применимой в данном случае, усиливает тягу к «рациональному» поведению в противоположность «традиционному» образу действий.

Кроме того, Лондон создал крупнейшее общество потребителей. Городской образ жизни предполагает значительно большую тягу к потреблению. Сахар, табак, чай, алкоголь стали здесь гораздо раньше, чем в других местах — в сельских районах Англии и на континенте, — продуктами повседневного потребления у простонародья. Таким образом, Д. К. Коулмэн точен, отмечая, что лондонский образ жизни способствовал поиску высокой зарплаты раньше поиска досуга (Econ.Hist. Review, tVIII, 1955–1956). В противоположность мудрому равновесию традиционного общества, Лондон формирует психологию Homo ceconomicus (человека экономического) либеральных экономистов начала XIX века. Добавим к этому, что с точки зрения грамотности и навыков полезного чтения Лондон стоял на куда более высоком уровне, чем остальная часть королевства. Например, в 1838–1839 годах здесь 88 % мужчин и 76 % женщин при заключении брака ставили свою подпись в книгу записей — против 67 % и 51 % в среднем по стране. С учетом миграционного сальдо это означает, что дети, воспитывавшиеся в Лондоне, с конца XVIII века были практически поголовно грамотными. Правда, после 1750 года тот же результат был достигнут во множестве нормандских деревень. Социопрофессиональная стратификация вплоть до конца XVIII века остается отчетливо доиндустриальной.

Богатые кварталы располагаются в центре, окраины беднее (в XIX и особенно в XX веке ситуация поменяется на противоположную). Соответственно, центр города населен теми, кого А. Эверитт недавно предложил называть «псевдоджентри», то есть «тот класс по преимуществу городских праздных семейств, которые по своему образу жизни очень близки к джентри, хотя источником их дохода, как правило, не являются земельные владения» {Past and present, 1966, № 33, p. 71). Присутствие в Лондоне очень значительной части верхушки правящего класса влечет за собой не менее значительную концентрацию доходов, то есть покупательной способности. Не будет нереальным предположение, что в середине XVIII века Лондон аккумулировал от четверти до трети покупательной способности всей Англии. Тем самым лондонский спрос способствовал переменам в английской экономике.

Сельскохозяйственная революция произошла благодаря продовольственным потребностям лондонского рынка. Кент и Восточная Англия были затронуты ею к 1650 году, Норфолк — несравненно глубже — в XVIII веке. Влияние лондонского рынка обусловило не только рост сельскохозяйственной продукции, но в еще большей степени изменение ее ассортимента. Поскольку, согласно вполне надежному подсчету, сельское население Англии с 1650 по 1750 год оставалось почти неизменным: 3,06 млн. (1650),3,15 млн. (1750), — следует предполагать, что с учетом увеличения населения Лондона, снижения импорта и роста экспорта прирост производительности труда за этот период составил 13 %. Этот прирост, который сам по себе был бы достаточен, чтобы обусловить take off, фактически определяет, от графств к лондонскому рынку, основную ось трансформации большого города. Так же обстоит дело и с добычей каменного угля. С 1650 по 1750 год поставки угля из Тайнсайда и Уирсайда на юг в направлении Лондона выросли вдвое, достигнув к 1750 году 650 тыс. тонн в год. Эффект ускорения может быть вычислен для всех отраслей. Почти во всех сферах удельный вес Лондона равен показателям остальной Англии. Таким образом, переход от надомного труда к factory system (фабричному производству) на западе Англии парадоксальным образом осуществился по большей части в связи с потребностями лондонского рынка и благодаря средствам, образовавшимся за счет накопления прибылей, полученных на рынке Лондона.

Одним словом, неудобство, которое для такой маленькой страны, как Англия, составляло образование чересчур обширного лондонского мегаполиса, стало постоянным фактором неравновесия, а значит, стремления вперед и преобразований, одной из главных причин накопления критической массы преобразований, подготавливавших промышленную революцию. Вслед за другими исследователями, включая Ригли, мы можем приписать росту Лондона (самый быстрый рост среди всех городов на протяжении XVII–XVIII веков, вместе взятых) и лондонской предприимчивости объединение региональных рынков в прообраз единого национального рынка, сельскохозяйственную революцию, появление новых источников сырья, увеличение товарообмена и расширение финансового рынка, прокладку более эффективной сети путей сообщения, не виданные никогда ранее темпы роста национального дохода. Несмотря на выкачивание из провинции людских ресурсов, лондонский дом престарелых помешал формированию в сельских районах Англии мальтузианской блокады. Иначе говоря, Лондон поддерживал Англию в благоприятном состоянии открытой «границы». Наконец, Лондон в ни с чем не сравнимой мере повлиял на перемены в экономическом мышлении, подспудно управляющем предварительными условиями изменения темпов роста. Кроме того, будучи полностью разрушеным в 1666 году, Лондон стал также крупнейшей градостроительной площадкой эпохи, предшествовавшей промышленной революции. За столетие с небольшим, с 1667 по 1800 год, необходимо было построить жилье для более чем миллиона человек. Напомним, что в 1700 году городское население Европы не превышало 7–8 млн. То есть Лондон составлял 10 % городской доиндустриальной Европы. Лондон возник на левом берегу Темзы, у того места при переправе через реку, до которого поднимается прилив. Сити и Вестминстер в трех километрах друг от друга, собор и ратуша. В начале

XVII века город держался в пределах прямоугольника, занимавшего самое большее два километра вдоль реки. Вестминстер на территории аббатства, место пребывания короля и парламента, был своего рода аналогом еще не существовавшего Версаля относительно делового Сити. Их связывал обрамленный домами Стрэнд с его характерным названием («берег»). Пожар 1666 года давал уникальную возможность. Но то, чего Помбал добился в Лиссабоне после 1755 года благодаря планам Мануэля да Майи, Карл II не смог добиться для Рена, архитектора, жестоко обманутого в своем призвании урбаниста. При реконструкции Сити в конце XVII века не удалось освободиться от наследия прошлого. Она была быстрой и функциональной: 13,2 тыс. разрушенных домов, 400 улиц, 87 церквей, включая собор, 6 часовен, множество памятников — даже то, что, казалось бы, устояло, было безвозвратно утрачено. Так обстояло дело с собором Святого Павла, каменная кладка которого была испорчена. Два проекта — Рена и Ивлина — конкурировали между собой. Проект Рена, бывшего в ту пору Deputy Surveyor of his Majesty’s Works (генеральным смотрителем королевских построек), одержал победу, но спешка и сопротивление чиновников не позволили осуществить его в полной мере. Тем не менее не стоит преуменьшать усилий по обновлению. Лондон — новый город, и в этом его счастье, но не порвавший с прошлым, а значит, в этом его сила. Прежний план города был в общих чертах сохранен. Поскольку желанная преемственность была таким образом сохранена и после катастрофы, Лондон не утратил своих корней. В то же время Рен отвел 40 футов вдоль реки под набережную, Флит-Стрит была расширена, доведена до 45 футов — вплоть до собора Святого Павла.

40 футов, 30 футов, тогда как для многих улиц — всего 10 футов. Прошлое с некоторыми модификациями. Новизна проявлялась в области жилья, это был своего рода урбанизм наоборот по сравнению с первыми планами массовой застройки на континенте. Дома четырех типов, 3-, 4- и 5-этажные в зависимости от ширины улицы, гарантия надежности, регламентация минимальной толщины стен. Многие дома Рена простояли до бомбардировок 1940 года. «После пожара, очистившего Сити, — подчеркивает Angliae Metropolis («Английский метрополь»), — дома стали несравненно красивее, удобнее и прочнее, чем раньше…» «Из высоких и остроконечных, как на гравюре Холлара (1647), фасады стали широкими и плоскими: маленькие кирпичные кубики, прорезанные квадратными окнами: строгая геометрия; полное презрение не только к украшениям, но даже к каким бы то ни было выступам…» (Лаведан). Сити, полностью перестроенному после пожара, XVIII век принес лишь отдельные небольшие изменения: Флит-Дич, законченная в 1737 году, дома лондонского порта, разрушенные в 1739-м, несколько ворот и вал, стертые с лица земли в 1760–1762 годах. Но отныне Лондон протягивается по южному берегу. Саутворк стремится заполнить собой возвышенность вдоль Темзы.

Два новых моста: Вестминстерский (1756) и Блэкфрайарз (1760) — выходят на две крупнейшие транспортные артерии, Нью-роуд и Грейт-Суррей-стрит, которые сходятся к украшенной обелиском большой круглой площади, обозначающей въезд в город с юга. На востоке промышленный квартал медленно разрастается вокруг Спитл-филдза, квартала гугенотов. Подобно всем великим столицам XVIII века, Лондон растет на запад. Все началось в середине XVII века после разделения на участки под застройку Ковент-Гарден: королевская площадь, центром которой служит не статуя, а церковь. Вдоль одной из осей площади Ковент-Гарден, несущей на себе отпечаток стиля Иниго Джонса, тянутся еще Линкольнз-Иннфилд и Ред-Лайон-сквер. Сигнал к броску на запад дает Вильгельм III: в 1691 году, после пожара в Уайтхолле, он переезжает из Вестминстера на несколько километров западнее, в Кенсингтон. Отныне цель — добраться до Кенсингтона. Маршрут в форме шахматной доски. Лондонский гигантизм заставляет обращаться к услугам экипажей; следовательно, нужны широкие улицы. Это понял Нэш (1752–1835). Квадратные площади — одна из отличительных особенностей лондонского градостроительства XVIII века. Все геометрические формы стремятся вписаться внутрь широкого прямоугольника. Начиная с Сохо-Сквер, появившейся еще в царствование Карла II, и Голден-сквер (1700), за которой последовали Сент-Джеймс-Сквер (начало XVIII века), Ганновер-Сквер, Беркли-Сквер, а потом — Гросвенор-Сквер, Лестер-Сквер, Блумсбери-Сквер, Кавендиш-Сквер… Лишенное чрезмерной жесткости градостроительство придает мегаполису эпохи Просвещения налет непредсказуемости. Ни одна из многочисленных площадей, украсивших шахматную доску нового Лондона, «за исключением, может быть, Сент-Джеймс-сквер, не выглядит спроектированной в соответствии с единообразным планом строительства зданий». Братья Адам — хорошие архитекторы, но только Джон Нэш был по-настоящему гениальным урбанистом; его великие замыслы обрели плоть только в самом конце XVIII — начале XIX века. По крайней мере, Лондону — и в этом его преимущество перед Парижем — было чем дышать благодаря большим садам: Грин-Парку, Сент-Джеймс-Парку, Гайд-Парку… нет равных на континенте.

(См.: Е.А. Wrigley, «А simple model of London’s importance in changing english societe and economy 1650–1750», Past and present,july 1967,№ 37,pp. 44–70; N.G. Brett James, The growth of Stuart London, London, 1935; M.D. George, London life in the eighteenth century, London, 1930; Pierre Lavedan, Histoire de I’urbanisme, Paris, 1941.)

Лоу (Ло)

Шотландский банкир, предприниматель, экономист. Его имя связано с крупным финансовым предприятием эпохи Регентства, окончившимся катастрофически. Сын эдинбургского ювелира, родившийся в 1671 году, Джон Лоу стал известен в Шотландии в 1705 году благодаря публикации работы, в которой он выступил за эмиссию бумажных денег, обеспеченную государственными земельными владениями. Двумя годами позже он развил свои идеи в меморандуме, который был представлен французскому правительству, боровшемуся с трудностями, порожденными финансированием Войны за испанское наследство. Свое окончательное воплощение идеи Лоу получили в период с 1707 по 1715 год в его многочисленных выступлениях — сначала в Турине, потом в Париже — в пользу создания эмиссионного банка. Лоу был человеком эпохи неблагоприятной конъюнктуры. В начале XVIII века покупательная способность почти повсеместно составляла 40–50 % от уровня начала XVII века. Цены имели тенденцию к снижению даже в абсолютных цифрах. Где-то (Средиземноморье) — с 1605—1610-х годов, где-то (Европа центральной оси и Восточная Европа) — с 1630—1635-го или 1630—1650-х годов «отныне на протяжении 70–80 лет можно было наблюдать только кратковременные всплески, нечто вроде приступов перемежающейся лихорадки, быстро сходившие на нет…» (Э. Лабрусс). Меры денежного регулирования, вызванные нехваткой драгоценных металлов и растущими потребностями государства, частично смягчали последствия падения цен, то есть рост ренты, падение прибыли, увеличение стоимости капитала. Но эти паллиативные средства были совершенно недостаточными.