Цветные миры

Гарлем был как бы городом внутри города — некоей сортировочной станцией, через которую катился непрерывный поток пришельцев, этот поток клокотал и пенился вокруг какого-то устойчивого ядра, менявшегося сравнительно медленно. Жилищный фонд Гарлема неуклонно разрушался, но квартирная плата десятилетиями оставалась неизменной, несмотря на то что здания приходили в упадок. Дома и улицы на глазах превращались в развалины, доживали свой век. Из этих множащихся руин изливался поток людей, расселяющихся к северу и западу — вверх, на Вашингтонские высоты, и вниз, к восточному берегу Гудзона. Часть более зажиточных негров добиралась даже до Риверсайд-Драйва. Двигаясь в восточном направлении, этот поток проник в Бронкс, а мелкие его ручейки потекли к северу, по направлению к Нью-Рошеллу и Уэстчестеру.

Другой поток состоятельных гарлемцев влился в кварталы Бруклина и достиг даже северной части Лонг-Айленда, распространяясь все дальше и дальше. Эта экспансия представляла собой как бы вулканическое извержение переуплотненного Гарлема, а вместе с тем и расслоение негритянской общины на классы: более богатые покидали его, а их место занимали новые обитатели, пришедшие с Юга. Небольшое, но крепкое ядро зажиточных негров оставалось в Гарлеме, чтобы эксплуатировать массу бедняков и присваивать себе их голоса, пользуясь тем влиянием, которое давала уже одна многочисленность этих голосов. Здесь было множество лавок, торгующих спиртными напитками, нелегальных тотализаторов и всевозможных тайных притонов, принадлежащих белым и неграм. В Гарлеме имелось два рода церковных общин: старинные и богатые с прекрасными зданиями и многочисленные мелкие, ютящиеся в лавках и простых домах; иногда они были центрами почти языческих религиозных радений и рассадниками взяточничества, а иногда и средоточием самой разнообразной общественной деятельности. Составить себе правильное представление о Гарлеме было трудно, почти невозможно. Любая общая характеристика и любое шаблонное определение неизбежно оказывались в какой-то степени неверными. Это был человеческий муравейник, где царили унижение и эксплуатация, гнет и жестокость. Одни Гарлем ненавидели, другие любили. Он медленно, но неуклонно выжимал своим прессом терпкое вино, но крепости этого вина еще никому не удалось измерить. Тут и там посреди развалин и мусора Гарлема вырастали новые дома — залог его будущего, — но они уже были настолько набиты людьми, что невольно возникал вопрос, что с ними будет лет через десять.

Мануэл Мансарт с особым удовольствием совершал утреннюю прогулку с Джин в прекрасном «кадиллаке» своего сына. Джин была опытным и осторожным водителем, и они обычно разъезжали по северным окрестностям Нью-Йорка и Лонг-Айленду либо, переправившись на пароме или по мосту через Гудзон, катили в Нью-Джерси. Двигаясь с умеренной скоростью, они с интересом наблюдали окрестности, встречавшихся люден, каменные массивы жилых зданий, рынки и пристани, любовались лугами и цветами. Это были счастливые моменты и для Мануэла, и для Джин. Они вели беседы о том, что ушло в прошлое, и о том, что их ожидает, и как хорошо сложилась у них жизнь.

Однажды утром в начале сентября 1954 года они приехали в Вэн-Кортланд-парк, чтобы взглянуть на раскинувшийся к западу пейзаж. Рядом с ними остановилась машина с тремя пассажирами. Из нее вышли старик и молодая, модно одетая дама; мужчина среднего возраста, оставшийся за рулем, помахал им рукой и, развернув машину, уехал, Мануэл пристально вглядывался в старина, стоявшего с непокрытой головой; его аскетическое, с тонкими чертами лицо было обращено к небу. Он выглядел изможденным и казался чуть ли не призраком.

Волна прошлого нахлынула на Мансарта, и в тот момент, когда седобородый старик, натянув на голову свою шапочку, собирался уйти, Мануэл вдруг его вспомнил. Мысленно он увидел, и притом так ясно, будто это было только вчера, полутемную книжную лавку в Берлине, осторожного продавца и старого хозяина в глубине лавки.

— Доктор Блюменшвейг! — окликнул он, торопливо выходя из машины.

Джин в удивлении широко раскрыла глаза, а на лице молодой еврейки появилось выражение досады. Но старик, внимательно посмотрев сквозь очки на Мансарта, отстранил молодую женщину и зашагал ему навстречу, восклицая:

— Здравствуйте, дорогой старый друг, мои драгоценный старый друг!

Они сжали друг друга в объятиях; раввин пробормотал священный текст из «Плача пророка Иеремии»:

— «О, если бы голова моя стала океаном, а очи мои — фонтанами слез, чтобы я мог день и ночь оплакивать гибель дочери моего народа!»

С трудом сдерживая слезы, он продолжал:

— Мог ли я знать, мог ли я думать в тот момент, когда увидел вас там, в Берлине, в тридцать шестом году, что произойдет потом с моим народом! Я зная, что нас ждут страдания, что, возможно, мы их даже заслужили. Но вряд ли я мог бы спокойно существовать, если бы предвидел тогда то, что просто невозможно было представить даже при самом пылком воображении, — что шесть миллионов сынов иудейских будут погублены этим бешеным маньяком всего за несколько лет! Ну да что теперь говорить, все это уже позади. Мы снова возложили на себя бремя житейских забот и горестей и все же с надеждой смотрим вперед. Много раз я пытался установить с вами связь, потому что у меня есть кое-какие мысли, касающиеся вашего народа, и мне хотелось бы поделиться ими в первую очередь именно с вами. За все эти годы мне не удалось разыскать вас, а вот теперь бог Авраама привел вас ко мне!

Он повернулся к молодой женщине, представляя ее:

— Это жена моего сына, Ревекка. Дочь моя, это Мануэл Мансарт. Мы познакомились много лет тому назад в моей книжной лавке в Берлине.

Молодая женщина холодно кивнула головой и косо взглянула на Джин. По-видимому, она была шокирована проявлением чувств своего тестя и его, как ей казалось, антиамериканским поведением — демонстративными объятиями с негром в общественном месте. Сама она старалась по возможности избегать цветных. А тут еще эта женщина… Она, очевидно, тоже цветная. А если нет, то почему она в компании цветного? Было ясно, что молодая особа не одобряет сложившейся ситуации.

Не замечая или умышленно игнорируя досаду Ревекки, раввин сказал:

— Не присесть ли нам на минутку? Мне хотелось бы немного поговорить с вами до нашей встречи в следующую пятницу.

— В следующую пятницу?

— Да. Разве вы не получили приглашения?

Они вошли в машину Мануэла и уселась на заднем сиденье, в то время как Ревекка не спеша направилась к воротам парка.

— Что-то в этом роде я получил, — ответил Мануэл, — но взглянул только мельком, так как никуда не собирался идти.

— Ну, друг мой, вы непременно должны принять это приглашение. Послушайте, с тех пор как мы встретились, я очень много путешествовал. В тридцать девятом году я бежал в Палестину. Оттуда ездил со специальной миссией по Среднему Востоку, особенно по арабским странам, а затем был в Африке. Я жил среди черных феллахов Эфиопии и евреев Северной Африки и Судана. Я там многое понял, очень многое. Африка поднимается, Мануэл. Насилие над Эфиопией — дело прошлого. Эфиопия воздела руки к господу, и он принял их и соединил в братском пожатии с руками других народов — народов Кении и Уганды, обширного Судана — египетского, английского и французского, Конго и Танганьики, обеих Родезии, народов многострадальных португальских колоний и даже измученного народа Южно-Африканского Союза; всюду крепнет это рукопожатие, но сильнее всего в Британской Западной Африке, где великой Нигерии и Гане суждено начать освобождение всего континента. Но, друг мой, вас не должно удивлять, что в тот момент, когда пробуждается могучая Африка, зашевелились и шакалы. В этом заключается и разгадка того факта, что императору Эфиопии только что пожалован орден Подвязки. Еще никогда за всю историю Европы начиная с эпохи Возрождения белые колонизаторы не оказали такой чести ни одному цветному. Единственное, пожалуй, исключение — японский император, одержавший победу в войне против России. Ни один индиец или китаец, ни один уроженец Восточной Азии, даже ни один белый колонист из Канады, Австралии и Новой Зеландии не осмеливался мечтать об этой высшей из всех английских наград. Почему это делается теперь? Подумайте, Мануэл, подумайте! Почему именно теперь? Я скажу вам почему. Потому что Африка начинает подниматься во всей своей мощи, полная мучительных воспоминаний об английской торговле черными рабами, о вековом порабощении негров в Америке, о европейской эксплуатации, об ужасном бремени насилий, убийств, грабежей и унижений. Близится конец господства белых в Африке, и уже смутно вырисовываются контуры свободного черного мира. Вот почему Англия спешит задобрить цветных, И не только Англия, но и Америка, вероломная наследница ее империи. Одна из моих задач в Америке связана вот с чем. Находясь в Африке, я узнал об одном возникшем в Соединенных Штатах проекте — прибрать к рукам негритянских лидеров в Африке и Америке, чтобы с их помощью управлять и руководить чернокожими массами. Мануэл, вы ведь входите в так называемый Фонд негритянских колледжей, не так ли?

— Нет, друг мой! В него входят директора частных негритянских школ. А я был ректором государственного колледжа и потому не мог быть туда принят.

— В этом месяце Фонд созывает специальную конференцию в Радужном зале на верхнем этаже «Рокфеллер-центра». Приглашены многие выдающиеся негритянские деятели, в том числе и вы.

— Но, видите ли, я уже в отставке; кроме того, есть и другие причины, не позволяющие мне присутствовать на конференции.

— Нет абсолютно никаких причин, которые могли бы удержать вас. Мой сын служит в Национальной ассоциации промышленников, подлинных инициаторов этой затеи. Дело в том, что американские промышленники вложили большие капиталы в Южно-Африканском Союзе, в обеих Родезиях, Бельгийском Конго и Северной Африке. Теперь они ждут не дождутся того момента, когда смогут проникнуть в Западную Африку, заранее обеспечив себе содействие будущих ее правителей. Сейчас речь идет уже не о том, чтобы просто предложить африканцам «работу» за нищенскую зарплату. Американские монополисты готовы сделать африканскую правящую верхушку своими подлинными компаньонами, пойдя даже на кое-какие уступки ей в области социального равенства, что, как они рассчитывают, вскружит неграм головы. Поэтому они привлекли к участию в своем эксперименте некоторых представителей светского круга, пользующихся широкой известностью в этом крайне сложном мире. Например, приглашение вам послано некоей Зег де Лоренбер. Она происходит из семьи баронов, обнищавшей в царской России еще до революции. Она была завербована в шпионскую сеть Черчилля и сделалась ловким агентом Рейли. После второй мировой войны она фигурировала в Париже в качестве графини, затем приехала в Америку, где стала княгиней и открыла «салон красоты» в аристократической части Пятой авеню, обслуживая исключительно сверхбогачей. Недавно она вышла замуж за миллионера из южных штатов и одним махом вступила в светское общество и в сферу «большого бизнеса». Это ее идея — пригласить на блестящий, хотя и не слишком широко рекламируемый, светской прием африканских правителей, вест-индских лидеров и выдающихся негритянских деятелей США — представителей субсидируемой негритянской прессы, банковских и страховых компаний, зависящих от белых финансистов, а также некоторых ректоров цветных колледжей. Это и есть то самое собрание, которое состоится в следующую пятницу в полночь, после окончания конференции Фонда негритянских колледжей. Что такое?

Блюменшвейг обернулся на шум подкатившей машины, в которой сидели его сын с женой. Она встретила мужа при въезде в парк и, очевидно, предупредила мужа о создавшемся положении. Тот сдержанно приветствовал Мансарта и кивнул Джин. Он явно куда-то спешил, но сам раввин не торопился, и его строгий взгляд заставил сына остановиться.

— Бенджамин, ректор Мануэл Мансарт, как тебе известно, приглашен на следующую пятницу.

— Да, папа, я знаю и надеюсь, там с ним увидеться…

— Ты увидишься с ним, Бенджамин! Ты отвезешь его туда вместе со мной. Итак, ректор Мансарт, мы заедем за вами в пятницу. До свидания и да благословит бог Авраама, Исаака и Иакова вас и все ваше потомство на веки веков!