Цветущий бизнес

Иванова покачала головой.

— Паясничаешь?

— Паясничаю, — с присущей мне самокритичностью призналась я.

— Фиглярствуешь?

— Фиглярствую.

— Да?

— Да.

— А у самой полные штаны от страха?

— Поясничаю и фиглярствую, да, а что прикажешь с такими штанами делать? Ты же садистка, Иванова, тебе же доставляет удовольствие издеваться над беспомощными людьми.

Иванова усмехнулась.

— Вот за что люблю тебя, заразу, так за твой паганый язык. Всегда знаешь как укусить побольней. Смотрю и учусь, словно мне это может пригодиться.

Мое плохое состояние не располагало к бесполезным разговоров. Хотелось правды.

— Иванова, — сказала я, отдавая себе отчет, что сейчас буду врать. — Раз уж ты не убила меня и призналась в своих грехах, так уж расскажи что тебя на эти грехи толкнуло. Я прощу тебя и дело с концом. Живи дальше, только не показывайся мне на глаза.

При слове “живи” она грустно покачала головой и сказала то, что заставило меня понять: Иванову я люблю, хоть она и мерзавка. И пусть меня за это режут на части.

— А вот жить-то мне, Софья, уже не придется, — сказала Иванова, и душа моя облилась слезами.

— Почему не придется? — спросила я. — Не способна ты на самоубийство, а я тебе здесь ничем не помогу по причине своей нравственности и, главное, слабости.

— На самоубийство я действительно не способна, да и без того сосчитаны все мои денечки. Знаешь как люди устроены?

— Конечно знаю, — охотно подтвердила я.

— Ничего ты не знаешь, — развеяла мое заблуждение Иванова. — Люди думают, что они бессмертны. До тех пор пока жизнь не покажет им свой кулак. Мы понятия не имеем что такое здоровье, когда оно у нас есть, и лишь с исчезновением его начинаем понимать в чем было истинное счастье. Всю жизнь я сталкивалась с чужими страданиями, наивно полагая, что меня они не коснутся. Лечила других людей, не подозревая, что как раз себя-то вылечить и не смогу. И вот стою на краю могилы и понимаю как глупо прожита жизнь. А я смертельно больна и ничего уж нельзя исправить.

Это было так красиво и так поэтично, что я заслушалась, но быстро вспомнила кто есть на самом деле эта Иванова, и очнулась.

— Умираешь? И поэтому ты решила на тот свет отправить толпу здоровых людей, — возмутилась я. — Полагаю, на разведку.

Иванова не рассердилась.

— Напротив, — спокойно возразила она, — я решила спасти жизни тех, которые не подозревают еще, что они покойники.

— Нет, это ужасно. Что ты несешь? Я не могу это слушать. Иванова, лучше скажи мне, как ты дошла до жизни такой?

Она вздохнула.

— Ох, Софья, я не виновата. Мама хотела, чтобы я стала хирургом, и я стала им, хотя всегда интересовалась совсем другим. Всем тем, что можно назвать одним словом: танатология.

— Танатология? — задумалась я. — Что-то знакомое. Танатос — смерть. Логос — учение. Наука о смерти?

— Да, — грустно кивнула Иванова. — Наука, изучающая процесс умирания. Видимо от этого я так рано и ухожу из этого мира. Не проходят бесследно копания в покойниках. Танатология изучает процессы, происходящие в организме в последние предсмертные моменты и после смерти, и признаки смерти. Все это занимало меня всю сознательную жизнь. Боясь огорчить маму, я не решилась поменять специальность, но смерть влекла меня на протяжении всей жизни. Я изучала ее, не жалея ни времени ни сил, благо возможности у меня были всегда.

— Бедный твой муж. Теперь я его понимаю. Он рядом с тобой медленно умирал, а ты его изучала.

— То же происходило и с твоими, — беззлобно буркнула Иванова и добавила: — Это участь всех мужей. А наши русские мужья не любят медленно и пытаются ускорить процесс всеми доступными способами и средствами. Но, вижу, тебе не интересно.

Я испугалась.

— Интересно, умоляю, рассказывай.

— Поскольку я хирург, меня больше всего интересовали процессы, близкие к хирургии. Не хватало знаний, я училась. Это помогало и в моей специальности. Я двигалась вперед, делая головокружительную карьеру, хотя не стремилась к этому никогда. Меня интересовала только наука, а наука — сплошная интрига. К тридцати я уже понимала, что одним лишь трудом в академики не пробиться, да и это казалось мне ничтожной платой за дело, которому посвящаешь всю свою жизнь. Я хотела большего.

— Чего же?

— Мне нужна была всемирная слава, признание бесспорное, абсолютное. У меня есть талант, я развивала его трудолюбием. Так шаг за шагом я продвигалась вперед, подталкиваемая честолюбивыми мыслями о великом открытии. Было что-то детское в моих мечтах, но они начали претворяться в жизнь. К сорока годам я поняла, что стою на пути великих открытий. Ты знаешь что такое трупное окоченение?

Мне сделалось дурно.

— Слава богу, нет, — борясь с тошнотой, сказала я. — Если и знаю, то лишь в очень общих чертах.

— Это своеобразное состояние мышечной ткани трупа, которое начинает проявляться спустя два-четыре часа после наступления смерти. Скелетные мышцы начинают постепенно уплотняться, становясь короче. Это создает препятствие для совершения пассивных движений в суставах нижней челюсти, верхних и нижних конечностей. Так вот сначала меня интересовала сократительная способность мышечной ткани, которая обусловливается наличием в миофибриллах мышц специфического контрактильного белка — актомизиона. Я начала изучать сложнейший физиологический процесс — сокращение мышц, состоящий из серий биохимических превращений. Эти превращения в основном определяются состоянием аденозинтрифосфорной кислоты — АТФ. В ее присутствии происходит сокращение миофибрилл, при ее синтезе наступает их расслабление. Синтез АТФ обусловлен тем, что миозин обладает свойством аденозинтрифосфатазы, которая расщепляет АТФ, при этом высвобождается большое количество энергии, в результате чего мышца переходит в расслабленное состояние. Ресинтез АТФ осуществляется двумя путями. Первый состоит в ферментном переносе фосфатной группы от креатинфосфата на АТФ, чем обеспечивает ее ресинтез. Второй, более медленный, связан с гликолитическими и окислительными процессами. Нарушение ресинтеза АТФ…

Вы уж меня извините, но в этом месте я запротестовала. По вдохновенной физиономии Ивановой я поняла: это у нее на долго и нет смысла ждать, когда пройдет. Я ждать и не стала, а завопила, всем своим видом выражая нетерпение:

— Стой! Стой, стой, стой, стой. Остановись, Иванова, лучше по-хорошему остановись.

Она пришла в себя и с детской обидой на взрослом лице спросила:

— Почему остановиться?

— Потому. Мне, Иванова, конечно, лестно, что ты так хорошо во всем этом разбираешься, да и сама я была не прочь узнать каким таким образом все это у меня туда-сюда двигается пока я еще жива и не достигла трупного окоченения, но (уж извини) полный курс твоей этой, как ее…

— Танатологии, — подсказала Иванова.

— Правильно. Молодец, следишь за мыслью. Так вот полный курс танатологии я уж никак не потяну, и лекцию, пусть и захватывающе интересную, но вынуждена прервать.

— Почему? — вконец расстроилась Иванова.

— Да потому, — неважно борясь с раздражением ответила я. — Потому что ты сама сказала, что скоро умрешь, а мне бы хотелось узнать правду до того, как это случится. Разговору же о мышцах я не вижу конца. Ты столько лет занималась этим, а сейчас хочешь все изложить за один раз. Нет уж, давай сделаем хоть короткий перерыв, во время которого ты мне расскажешь для чего убила Верочку и Моргуна.

— Да для этого же и убила, — возмутилась Иванова. — Никогда у тебя не хватает терпения, всегда забегаешь вперед. Знаешь, что с тобой хорошо делать? С тобой хорошо есть гов…

— Знаю, знаю, — поспешила я перебить ее. — Давай не будем о кулинарии, а перейдем сразу к сути.

— Если ты дослушаешь меня до конца, то суть откроется сама собой, — пообещала Иванова, но я ей довериться никак не могла.

Я уже наслушалась ресинтезов и аденозинтрифосфатаз и хотела чего-нибудь простого и понятного, жизненного, а потому воскликнула: