Дело о старинном портрете
Шрифт:
— В шестой палате, — ответила она и понеслась дальше, а я подумала: хорошо, что сиделка не принялась расспрашивать, зачем мне нужен этот больной.
Палату я нашла быстро. На разобранной кровати сидел худой изможденный человек с длинными седыми кудрями и смотрел в окно.
— Добрый день, мсье Лермит, — тихо сказала я. — А я вам яблок принесла.
Он медленно повернулся всем телом, посмотрел на меня выцветшими глазами и произнес:
— Мне душу странное измучило виденье,
Мне снится женщина, безвестна и мила,
Всегда
О, как она меня глубоко поняла… 42
— Вы меня знаете? — опешила я.
— Вы та, о которой рассказывал Андре. Я вас сразу узнал. Заберите меня отсюда, — зашептал старик словно в горячечном бреду. — Они думают, что я ненормальный, а я просто знаю то, чего они понять не могут. Вот и называют меня душевнобольным.
42
Стихотворение французского поэта Поля Вердена (1844— 1896) «Сон, с которым я сроднился» («Mon reve familier») в переводе Иннокентия Анненского. (Прим. авт.)
— Кто — они? — спросила я. — Больные? Врачи?
— Да что больные! — презрительно махнул он рукой. — Здесь все полоумные, кроме меня! И врачи тоже! Ну, может быть, кроме доктора Бланша. Они мне какой-то новомодный душ прописали. Душ Шарко! Надели на меня обруч с дырками и давай воду холодную качать. А она еле капает. Я говорю: «Дайте мне, я все переделаю, и струи будут бить в десять раз сильнее!» Не дают. В женском отделении рантьерши дугой выгибаются: кричат, вопят, а за ними сиделки ходят, терпят их художества! Да сиделки им не помогут! Не тем лечат! Набрать бы вместо них крестьянских парней да запереть по паре в палате. Сразу выздоровеют! А то придумали — истерия 43 . Что за истерия? Да у них просто матка места себе не находит, вот и корчит их от вожделения.
43
Истерия — от греч. hystera, матка. С древнейших времён истерию связывали с заболеванием матки. (Прим. авт.)
Старик действительно оказался безумцем. Вряд ли я смогу узнать у него что-либо о гибели Андрея, но все же решила попытаться.
Скажите, мсье Лермит, чем занимался Андре?
Старик вдруг дернулся и изумленно посмотрел на меня.
— Андре? Рисовал. Он всегда рисовал.
— Что он рисовал?
— Как что? Мадам, вы сумасшедшая! Если художник рисует, то он рисует картины.
Я чувствовала, что терпение покидает меня. Хотя старик был прав — несмотря на душевную болезнь, он четко отвечал на мои вопросы, и мне нужно было сердиться только на саму себя, потому как я толком и не знала, что именно нужно у него выспрашивать.
— Вам знакомы эти картины? — Я принялась разворачивать холсты, обернутые вокруг ручки зонтика.
Энгра Жан-Люк сразу отложил, лишь скользнув по нему взглядом, а вот одна из картин Андрея, та, где треугольники и квадраты соединялись хаотичными линиями, его заинтересовала. Он посмотрел по сторонам, подошел к печке-голландке и взял из нее уголек. Потом вернулся к картине и стал дорисовывать ломаные линии,
приговаривая «Так, и вот так…».— Что вы делаете?! — закричала я и попыталась отобрать у него холст. — Это же картина Андре!
— Знаю, — невозмутимо кивнул он.
— Зачем вы ее пачкаете?
— Не пачкаю, а исправляю.
Я почувствовала, что начинаю понемногу сходить с ума. В этой больнице, среди подопечных доктора Бланша, сумасшествие наверняка было заразной болезнью и передавалось через кашель или брызги слюны. Еще немного, и меня можно будет отправлять к тем несчастным, которых запирают по палатам.
Я с опаской отодвинулась от Жан-Люка и стала наблюдать за его действиями. Отбирать у него картину не было смысла — все равно это была мазня. Купила-то я ее только из-за подписи на обороте.
Вдруг за стеной раздался истошный вопль. Я вздрогнула и очнулась. Жан-Люк Лермит сидел и пристально смотрел на меня. Как ни странно, взгляд у него был осмысленный и спокойный.
— Вот вам правильный путь. — Он протянул мне свернутый в трубку холст. — Я нарисовал на картине каверны.
— Какие каверны? — удивилась я.
— Я там жил, мадам, — глухо произнес он. — С тридцати лет.
— Где вы жили? В кавернах? — Я не сразу сообразила, что по-французски каверна может обозначать пещеру.
Жан-Люк не успел ответить. Его лицо исказила судорога, он дернулся и нелепо завалился на правый бок. Я в ужасе выскочила в коридор и закричала:
— Доктора! Позовите скорее доктора!
На мой вопль прибежала пожилая сиделка в длинном фартуке.
— Доктор Бланш на кухне, снимает пробу, бегите за ним туда, — сказала она. — А я разожму ему зубы — у него падучая. Еще язык прикусит, не дай Бог!
Сиделка принялась хлопотать над больным, а я побежала туда, откуда доносился запах тушеной рыбы и овощей.
— Доктор, доктор, — закричала я, — там у больного эпилептический припадок! Скорее!
— У кого припадок? — удивился Бланш моему появлению и отложил в сторону ложку.
— У Лермита!
— Значит, вы все-таки до него добрались, — нахмурился он и поспешил в палату. Я побежала за ним.
Жан-Люк уже не бился в судорогах, а спокойно лежал на кровати. Его нос заострился, глаза впали, а морщины глубоко прорезали щеки. Выглядел он — краше в гроб кладут.
Доктор Бланш посмотрел на разбросанные по палате картины:
— Откуда это? Ваши проделки, мадам?
— Я решила развлечь Жан-Люка и принесла ему холсты порисовать, — пролепетала я, поспешно свертывая полотна.
Доктор поднял с пола картину Энгра.
— Вы дали ему рисовать на этом?! Вы кто? Сумасшедшая миллионерша? Чего вы добиваетесь?
— Доктор, для психиатра вы слишком возбудимы и неадекватно реагируете на раздражение. Я уже говорила вам, что ищу убийцу моего друга, а Жан-Люк был с ним знаком. С моим другом, а не с убийцей, — пояснила я, заметив недоумение в глазах Эспри Бланша.
— И поэтому вы позволяете себе доводить до эпилептического припадка больного человека? Вам мало смертей?
— Но я же не знала, что Лермит страдает эпилепсией!
— Я требую, чтобы вы покинули пределы больницы.
— Хорошо, доктор, только разрешите мне задать один вопрос: что такое каверна, кроме того, что это пещера в горах?
— Полость, возникающая в органах тела при разрушении и омертвлении тканей, — машинально ответил он.
— У Жан-Люка они были?
— Не знаю, я же психиатр, а его лечащий врач — доктор Гревиль.