Демократия. История одной идеологии
Шрифт:
Это стало великим пропагандистским завоеванием для западного лагеря: шутка ли, полностью присвоить себе такое слово, невзирая на то, что все западные страны в действительности двигались семимильными шагами к ничем не сдерживаемому господству свободной торговли и уже нарастили государственный аппарат (а иногда рядом с ним и теневой), готовый на все ради борьбы с «коммунизмом». То, что все это можно было определить как «демократию», явилось для них даром с небес.
Такое недоразумение сильно исказило политический язык. Прав был Розенберг, когда в последней книге, которую он опубликовал в Германии перед тем, как покинуть ее, «Демократия и диктатура в «Государстве» Аристотеля», пояснял, что «демократия» не является синонимом «парламентарной системы», и что, по сути дела, Россия в первый год революции была «демократией», а современная ей Третья французская республика — «олигархией» [662] . И за век до этого такого же направления мысли придерживался мэтр либерального конституционализма Карл Венцеслав фон Роттек [663] , когда в «Государственном лексиконе» отмечал, что, строго говоря, в конституционном государстве должна была бы править одна партия: демократическая [664] .
662
Rosenberg A., Aristoteles uber Diktatur und Demokratie,
663
Карл Венцеслав фон Роттек (1775-1840) — профессор истории права и политической экономии Фрайбургского университета, либеральный мыслитель, автор 9-томной «Всеобщей истории» (1813-1818), 4-томного учебника по теории государства и права (1829-1836), а также соредактор и один из авторов 15-томного «Государственного лексикона, или Энциклопедии государственных наук» (1834-1843) (прим. пер.).
664
«Фактически может править любая партия, но по праву — только демократическая» (Suppi. IV, Frankfurt, 1848, р. 232, s.v. Parteien).
Дело в том, что, поскольку демократия — не форма и не тип государственного устройства, она может присутствовать, или присутствовать лишь частично, или отсутствовать, или утверждаться вновь в условиях самых различных конституционно-политических форм.
В этом и состоит — если хорошенько вглядеться — глубинный смысл загадочного геродотовского диалога.
В конце концов — или при нынешнем порядке вещей — лучшей судьбы удостоилась «свобода». Она забивает демократию. Свобода, разумеется, не для всех, а для тех, кто в состязании выказал себя более «сильным» (будь то нации, регионы либо люди); свобода, которую защищал Бенжамен Констан в своей знаменательной хвалебной речи «богатству», «одолевающему любое правительство»; или свобода, добытая в бою, как ее понимают члены нью-йоркского неонацистского общества «Рыцари свободы» [665] . Иначе и быть не могло, ибо свобода имеет некое небезопасное свойство: она либо является тотальной — проявляется во всех сферах бытия, включая личностное поведение, — либо ее нет совсем; и всякий сдвиг в пользу менее «сильных» приведет к ограничению свободы всех остальных. В этом смысле отвечает истине вывод Леопарди о неразрывной, неизбежной связи между свободой и рабством. Леопарди считал, будто почерпнул эту мысль из трудов Ленге и Руссо, но на самом деле это его заслуга, вершина его философии. Ленге и Руссо до такого не договариваются. Эта мысль полностью подтвердилась только в настоящее время, после того как оказались тупиковыми пути, указанные Марксом, и провалились соответствующие эксперименты. Рабство, разумеется, распределено по всей поверхности Земли, умело рассредоточено и скрыто под бодрыми лозунгами СМИ. Вот что пишет Леопарди в своем «Зибальдоне»:
665
Некоторые их действия освещались в итальянских радионовостях 8 августа 1999 г. (программа 1, в 8 ч.).
Философы и публицисты давно подметили, что истинная и совершенная свобода какого-то народа не может поддерживаться, даже не может существовать, не пользуясь внутренним рабством. (Так у Ленге, думаю, и у Руссо, в «Общественном договоре», кн. III, гл. 15, и у других. Можешь посмотреть также «Essay sur l’indiff'erence en mati'ere de religion» [«Очерк о безразличном отношении к вопросам религии» Ф.-Р. Ламенне], гл. X, место, где в примечании приводятся слова Руссо вместе с двумя строками автора). Из всего этого они заключают, что отмена свободы произошла от отмены рабства, и если сейчас нет нигде свободных народов, это потому, что больше нет рабов. Это утверждение, если вглядеться пристальнее, ложно, ибо свобода была утрачена по другим причинам, всем известным, о которых я упоминал сто раз. Гораздо вернее будет сказать, что отмена рабства произошла от отмены свободы, или, если угодно, то и другое произошло от одних и тех же причин, но только таким образом, что первая предшествовала второй, и по смыслу, и фактически. Вывод, повторяю, ложен, но принцип необходимости рабства именно для свободных народов неоспорим [666] .
666
Смотри по этому поводу комментарий Aldo Corcella, “La libert`a senza Гuguaglianza: Leopardi, le societ`a antiche e VIndia”, в Studi sulla tradizione classica, per Mariella Cagnetta, Laterza, Roma-Bari, 1999, pp. 193-211.
Возвращаясь к тому, с чего мы начинали, отметим, что доблестные страсбургские законодатели, старательно пишущие «европейскую конституцию», что-то вроде правил совместного проживания в привилегированном квартале мира, полагали, будто, извлекая на свет Перикла, произносящего эпитафию, они всего лишь выполняют риторическое упражнение, но, сами того не желая, попали в самую точку. Пресловутый Перикл в самом деле с некоторой опаской говорит о демократии и больше всего ценит свободу. Они прибегли — не зная того — к самому благородному тексту, какой только можно было найти, не для того, чтобы привести кусок поучительной риторики, а для того, чтобы сказать то, что действительно нужно было сказать. А именно, то, что победила свобода — в мире богатства — со всеми ужасными последствиями, какие принесла и еще принесет всем прочим эта победа. Демократия же осталась в других эпохах; о ней когда-нибудь задумаются, начав все сначала, другие люди. Может быть, уже не европейцы.
Послесловие
Эта книга, вышедшая в Англии (издательство «Блэкуэлл»), в Испании («Критика»), во Франции («Сей»), была отвергнута — несмотря на первоначальное одобрение — мюнхенским издательством «Бек». В оправдание такого серьезного решения было приведено три аргумента: 1) «the complete silence about the Gulag»; 2) «your description of the Hitler-Stalin Pact»; 3) «you put the Adenauer-government more or less on the same level as Franco’s dictatorship». — 1) полное молчание относительно ГУЛАГа; 2) ваше описание пакта между Гитлером и Сталиным; 3) то, что вы ставите правление Аденауэра примерно на ту же доску, что и диктатуру Франко. Пункты 1 и 2 определялись как «crucial point», основной пункт.
Привожу эти замечания по-английски, поскольку в таком виде мне их прислали в письме от 22 июля 2005 г. Когда полемика по этому поводу разгорелась в немецких, итальянских, испанских, греческих, швейцарских, североамериканских газетах, замечание № 2 приобрело следующую форму: «Canfora spricht etwa davon, dafi es ein Mythos sei, dafi mit dem Hitler-Stalin-Pakt die Teilung Polens vor-bereitet worden ist» (интервью Детлефа Фелкена, главного редактора (Cheflector) издательства «Бек», газете «Frankfurter Allgemeine Zeitung» от 16 ноября 2005 г., с. 35). Это означает: «В сущности, Канфора утверждает, будто тот факт, что раздел Польши последовал за пактом между Гитлером и Сталиным, является не более чем мифом».
Любопытно, и вместе с тем, наверное, симптоматично, что эта грубая выдумка (я никогда не писал подобной ерунды!) не была сообщена непосредственно мне, а запущена через газеты. Мы
еще вернемся к этому вопросу. Пока достаточно сказать, что неверный перевод («den Mythos einer Auf-teilung Polens zu konstruieren» вместо «было нетрудно создать миф о Польше, «разделенной» между Гитлером и Сталиным» /с. 252/) лежит в основе этой надуманной претензии. Помимо всего прочего, вся страница, в которую входит данная фраза, посвящена именно тому факту, что Польша подверглась разделу, а также «сокрушительному» удару, какой нанес коммунистическому движению и европейскому антифашизму «пакт» 1939 года [667] .667
Таким образом, «миф» здесь означает не «выдумка», а высшая степень обобщения, способствующая безраздельной концентрации внимания и односторонней, безапелляционной оценке рассматриваемых фактов. Я имею в виду «миф» как «идеологизированное представление о реальности» (см. Sabatini-Coletti, Dizionario della lingua italiana, статья mito). (Прим, автора).
Прежде чем продолжать, укажем еще на одно знаменательное явление. В 1993 году появилась очередная книга серии «Становление Европы»: Чарльз Тилли «Европейские революции (1492-1992)» с обычным предисловием Жака Ле Гоффа; ее выпустили практически одновременно все издательства — участники проекта. В указанной книге на страницах с 301 по 320 приведена краткая история СССР начиная с Октябрьской революции. Так вот, в данной главе не только не встречается ни разу слово ГУЛАГ (или соответствующее понятие), но единственным упоминанием о сталинских репрессиях является следующая фраза: «В тридцатые годы система консолидировалась / .../ И все же чистки 1937 и 1938 гг. обнаружили насильственный характер этой консолидации» (с. 309). На той же странице читаем: «При Сталине Советский Союз сформировался как удивительно слаженное многосоставное целое». И немного ранее: «Сталин осуществил нечто вроде революции сверху, при первых проблесках революционной ситуации — то есть намечающегося раскола в советских структурах» (абсолютно то же самое утверждаю и я на с. 351-352 данной книги). Что же до раздела Польши, Тилли рассматривает его в связи с «политическими разногласиями между Советским Союзом и новыми независимыми государствами, образованными у его северо-западных границ» (с. 308). Следующая за только что процитированной фраза звучит так: «Оккупация Советским Союзом половины Польши (1939), поражение Финляндии в русско-финской войне (19391940) и последующее урегулирование отношений между двумя странами, а также вступление в военные альянсы, за которыми последовало присоединение к СССР Латвии, Литвы и Эстонии, привело к коренным изменениям в этих государствах» (с. 309). Наконец, чудом эвфемизма представляется оборот, описывающий послевоенную историю Восточной Европы: «Особое значение имело использование советских войск для подавления диссидентских движений в Венгрии, Чехословакии и Польше» [668] (с. 311).
668
Строго говоря, в Польшу советские войска не входили. (Прим, автора).
Эта книга была безо всяких проблем опубликована издательством «Бек», одним из участников серии «Становление Европы», сразу после английского и итальянского изданий, в том же 1993 году, под названием «Europ`aische Revolutionen». И переиздана точно в том же виде в 1999-м. На суперобложке значится: «Revolutionen sind die Locomotiven der Geschichte (Marx)» [«Революции — локомотивы истории» (Маркс)]».
Из сказанного со всей очевидностью следует, что яростное неприятие моей книги имеет под собой какие-то другие основания. Тем более что мои суждения о фактах, таким образом представленных у Тилли, носят не столь олимпийский характер. Приведу пример. На заключительных страницах книги, предваряющих Эпилог, я писал, имея в виду историю СССР: «Кажется почти бесчеловечным рассуждать об «аналитических ошибках» и «культурных ограниченностях», когда речь идет о событиях, в ходе которых каждая из таких «ошибок» могла принести страдания и смерть человеческим существам» (с. 368). И добавлял, что подобные соображения можно приложить «к любому насильственному фактору изменения», из которых «сплетается история, включая историю христианства».
Невероятно, но меня обвинили в том, что я будто бы ловко выкрутился, к месту упомянув «отсталость». Д-р Фел-кен писал в «Corriere della Sera» от 18 ноября 2005 г., что я употребляю «терминологию, которая оскорбляет убитых женщин, мужчин и детей, объясняя жертвы отсталостью»!
За несколько страниц до этого (с. 351), в той же самой главе, я с восхищением вспоминал предвидение Бенедетто Кроче: в конце своей «Истории Европы» (1932) философ утверждал — по поводу СССР и его лидеров, — что рано или поздно «революционеры сами разрушат то, что создали» [669] . На той же странице Кроче, истинный историк, также написал: «Этим мы ни в коей мере не умаляем ни необходимости, следуя которой, русские революционеры были вынуждены избрать такой, а не иной путь, ни величия того труда, который они предприняли в сложившихся условиях и довели до конца». Я опустил эти слова (во многом отдающие должное советскому опыту), ибо, коль скоро этот опыт уже завершился, было гораздо важнее заострить внимание на прозорливости историка, чем упомянуть Кроче в числе тех, кто, пусть и находясь в противоположном лагере, имел мужество подойти к этому важнейшему историческому событию с пониманием, а не только с отвращением.
669
В. Croce, Storia d'Europa nel secolo decimonono, Laterza, Bari 1932, p. 357 (Прим, автора).
Основная идея, высказанная Кроче на этих страницах, относящихся к далекому 1932 году, состоит в том, что «коммунизм, который, как говорят, воплотился в реальность и явил себя в России, вовсе не коммунизм» (с. 356), а специфический этап истории России: раз этот этап закончился, необходимо подвести итоги, ступая по зыбкой почве соответствий между словами и вещами.
Такой вывод — в целом он совпадает с выводом Артура Розенберга в его «Истории большевизма», книге, вышедшей в том же самом году, — давно кажется мне наиболее приемлемым и близким к истине. Поэтому им и завершается последняя глава книги, не зря носящая название «Это и была «Новая история»?». Я, конечно же, отсылаю читателя к «Кампании во Франции» Гете, к его суждению очевидца о битве при Вальми, которое открывает главу (с. 348) вместе с мучительным вопросом, который Симона Вейль задает Троцкому: пророчество Гете тем самым оказывается поколебленным, ставится под вопрос. Ведь надо иметь в виду, и этим завершается глава, что «революции», эти ускорители истории, эти ее «локомотивы», в конечном итоге поглощаются и преображаются национальной историей, национальной спецификой, коренным образом меняя свое первоначальное значение. Вывод представляет собой апорию [670] , но все же зиждется на твердом убеждении в том, что нигде и никогда не бывает полного возврата ad pristinum. Когда радикальный переворот и фактура национальной истории встречаются, сталкиваются, переплетаются в конце приведенного в движение процесса — еще до того, как образ революции, представляющей саму себя, разрушится окончательно, — рождается нечто небывалое и непредвиденное: плод «истории», которая никогда не возвращается к отправной точке, уже почти ничем не похожий на «революцию», зачавшую его.
670
Апория — умозрительная логически верная ситуация, которая не может существовать в реальности. (Прим. ред.).