День ангела

Все родные ему люди умерли. Они умерли не сразу, с успокаивающими перерывами между своими смертями: сначала отец, дед и бабушка, которых он мало запомнил и поэтому не тосковал без них, потом сероглазая Манон, потом Медальников, которому он был бы должен помочь, потом, позже всех, ушла мама, и Ушаков остался настолько одиноким, что всякий наугад открытый в записной книжке номер телефона сначала пугал его: казалось, что тот или та, чья жизнь протекала под этим вот номером, тоже могли исчезнуть за время, прошедшее с их последнего разговора или последней встречи.

Ничто не держало его, никто в нем уже не нуждался. Вчерашняя женщина, с которой он не хотел бы расстаться, окажись она не беременной (Ушаков усмехнулся, когда вспомнил, что беременность не помешала ей лечь с ним в постель!), ни о чем не спросила его, будто никакие обстоятельства его жизни не могли бы помешать ей сделать то, что она сделала. И в этом он тоже увидел подтверждение, что люди вокруг несвободны и все от чего-то зависят, а он так свободен и так бесприютен, что всем это ясно, не стоит и спрашивать.

Окна в доме были открыты, и комнаты переполнились пестрой мошкарой и маленькими белыми мотыльками, напомнившими ему море на юге Франции, куда его иногда увозили летом и где в легком тумане на горизонте дрожали от слишком сильного синего моря и слишком прозрачного воздуха белые паруса, которые казались похожими на мотыльков. Сейчас, когда перед его глазами порхали настоящие мотыльки, они вызывали в памяти море, и эта взаимная похожесть лесных мотыльков и лодок на морском горизонте с их белыми парусами вдруг обрадовала его, как будто на глазах совершилось двойное подтверждение подлинности и тех, и других.

Дневник Елизаветы Александровны Ушаковой

Париж, 1958 г.

Вчера были с Настей на кладбище. Потом зашли в наше любимое кафе на рю Дарю, неподалеку от церкви, долго сидели. Разговариваем мы немного. И я этому рада. Зачем вообще говорить? Хорошо, что она рядом, но мне нечего сказать ей, кроме того, что она и так видит. Она ведь видит меня, видит Ленину могилу, и что же еще говорить? Я ей сказала только, что мне жаль Георгия, который Ленечкину смерть переживает иначе, чем я: он не чувствует, что Ленечка от нас не ушел. Сколько раз я пыталась ему помочь, но ему, наверное, даже тяжелее от моих слов. Не дай бог, подумает еще, что я сумасшедшая.

Смотрю на мою Настеньку. Как она изменилась! Не в том дело, что годы ее состарили – кого они молодят? – а в том, что исчезла вся яркость, благодаря которой она так выделялась. Сейчас это просто лицо, очень тихое, незаметное, очень тонкое, немного бескровное, и только вчера, когда было сильное солнце и она раскрыла над головой шелковый зонт, весь в золотых и оранжевых узорах, я увидела на ее щеках и глазах отблески этого шелка и сразу представила себе ее такой, какой она была прежде.

– Тебя как будто высушили, – сказала я ей. – Ты была похожа на цветок, полный дождевой воды. Куда же ты делась?

Я уверена, что она на меня не обижается. Кто, кроме сестры, скажет ей правду?

Она только быстро глаза опустила. Как монашка.

– Другая на моем месте совсем черная бы ходила, Лиза.

Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой

Москва, 1934 г.

Лиза, прости, сил не было написать тебе, и ты, наверное, беспокоишься за меня. В понедельник я поехала встречать Патрика. Ждала долго, продрогла. Наконец показался поезд. До этой минуты меня всю колотило, а тут вдруг охватило полное безразличие и сразу захотелось спать. Патрик спрыгнул с подножки и направился ко мне. Пока он протискивался через людей, хлынувших из вагонов, я заметила, что с каждым шагом он все больше и больше закрывает изнутри свое лицо, а когда он подошел совсем близко и я увидела его глаза, все оборвалось во мне. У него были глаза человека, который носит в себе снаряд и боится, что каждую секунду этот снаряд может взорваться. Он еле дотронулся губами до моей щеки, взял меня под руку, и мы пошли. Сели молча в машину, почти молча доехали до дома. Товарищ Варвара открыла нам дверь.

– Спасибо, вы можете идти, – сказал он ей.

Она хотела что-то возразить, но передумала, напялила свое пальто и ушла.

– Мне нужно помыться.

Он даже не взглянул на меня, закрылся в ванной комнате. Его не было, наверное, больше часа. Я слышала, как льется вода, и не знала, что делать. Мне было страшно и в то же время безразлично. Странное это желание заснуть, наступившее еще на вокзале, не проходило. В ванной стало совсем тихо. Почему-то мне пришло в голову, что он разрезал себе вены. Я изо всей силы ударила ладонью по двери. Опять полилась вода, но он не отзывался. Мне казалось, что с ним что-то случилось, и нужно звать дворника, ломать дверь. Но дверь открылась сама, и он вышел в халате, босиком. Прошел мимо меня, взял свой чемодан, который стоял в прихожей, и начал доставать из него какие-то листки исписанной бумаги и тетради. Он доставал и складывал их на пол рядом с зеркалом, по-прежнему не глядя на меня. Я подумала, что он уже все знает про Уолтера, но это была нелепая мысль – он же только что приехал!

– Я должен работать, – сказал он. – А потом мы можем поговорить с тобой, если у меня будет время.

– О чем поговорить? – прошептала я.

– Мне нужно сообщить тебе, что наша прежняя жизнь навсегда закончилась.

Еще немного, Лиза, и я бы сама начала ему рассказывать про Уолтера, но он вдруг сказал:

– В лучшем случае они выкинут меня из страны, а в худшем – расправятся как-то иначе.

– Кто «они»?

– Хозяева России. Но я за себя не боюсь. Я завтра же передам все материалы дипломатической почтой, и послезавтра «Манчестер гардиан» и «Лондон пост» их напечатают.

– Материалы о чем?

Я не поняла его. При чем здесь его материалы? Разве он говорил не о нас, не о нашей жизни? Он сидел на корточках перед зеркалом и рылся в своих бумагах. Я стояла. Вдруг он обхватил мои ноги и с силой рванул меня вниз. Я упала на пол рядом с ним.

– То, что я знаю теперь, – зашептал он мне в ухо, – это не то, что мы вычитывали из книг или знали по чьим-то рассказам. Запомни это! Я видел, как уничтожают людей. Не одного, не двоих, не десятерых! Их уничтожают тысячами! А все остальные продолжают есть три или даже четыре раза в день, ты слышишь меня?

Он вскочил, бросился в столовую, где на столе все было накрыто к завтраку. Сорвал салфетку с хлебницы.

– Там нет ничего! Дети коченеют в нетопленых домах! Пока не умрут! А умрут в страшных муках!

Он смотрел на хлеб остановившимися глазами.

– Я сам это видел.

Вермонт, наше время

Во сне Ушаков видел Настю, бабушкину младшую сестру. Она приезжала к бабушке в Париж, когда он был совсем маленьким, вскоре после смерти его отца. Во сне Настя оказалась до странности похожей на вчерашнюю Лизу, которая осталась с ним на ночь. У нее оказались такие же, как у Лизы, светлые волосы, и голос звучал почти так же. Сначала они с Ушаковым брели по воде, доходящей им до колен, – прозрачной и теплой, – и Настя рассказывала ему о чем-то, но, проснувшись, Ушаков ничего не вспомнил из ее рассказа. В памяти остался только самый последний кусок сна: Настя стояла, закутанная в ткань, похожую на ствол дерева, если бы только дерево могло стать настолько мягким, что его набросили на тело, как ткань. Это дерево или, вернее сказать, то, что напоминало его, было, как сразу же понял Ушаков, ее новым домом и той новой жизнью, которую Настя обрела после своей кончины.

– O`u prenez vous l’eau? [46] – спросил он.

И Настя, почти не отличимая от его любовницы – такая же вся светлоглазая, легкая, – знаками дала ему понять, что всем им хватает воды, и воды очень много.

Проснувшись с радостно бьющимся сердцем, он удивился, что еще продолжается ночь, которой не могло быть, потому что ночью с ним была Лиза, и ночь эта кончилась. Потом он сообразил, что заснул в своем кабинете, где искал на компьютере расписание нью-йоркских поездов, а в кабинете были опущены все шторы и было прохладно, темно, за исключением одного только пятна на стене, с ломкими и яркими узорами солнца от косо приоткрытого бокового окна, в котором белела прозрачная жимолость, так наивно заглянувшая в глаза Ушакова, словно она была белокурой французской крестьянкой, которая пришла на станцию продавать молоко и с ребячьим любопытством заглядывает в окна остановившегося поезда. Что-то очень счастливое было в его сне. Счастливое, да. И веселое.

46

Откуда вы берете воду? (франц.)