Держава (том первый)

Из–за них раздался хохот трудового народа, свист, матюги и вновь полетела туча камней.

От попадавших камней городовые падали с лошадей. Полковнику камень ударил по колену. От боли аж круги пошли в глазах, а затем огромный каменюка, под радостное улюлюканье, заехал полицмейстеру по голове.

Счастью обороняющихся не было предела.

— Что теперь сделаешь с нами, прохвост жандармский, — орали за забором.

Палибин, истекая кровью, велел отступать.

Патронов у его людей было мало. Свыше пришёл приказ выдать всего по два заряда на нос, а шашками против камней много не навоюешь.

Такое же поражение полиция потерпела и у шлагбаумов. Конный офицер и городовые у брусьев шлагбаума были окружены толпой.

— В камни бей, — заорал опьянённый безнаказанностью Гаврилов, и десятки камней полетели в полицию.

Кони бесились от боли и страха, сбрасывая седоков. Городовые, закрывшись руками, шпорили коней, чтоб те вынесли их из каменного ада.

— Шлагбаум открой, — дал команду Гаврилов, выпустив часть конницы. — Шлагбаум закрой! — снова скомандовал он, отрезав оставшихся городовых от своих — и вновь град камней.

И так несколько раз.

Разбитая конница отступила к деревне Мурзинка и к Преображенскому кладбищу.

В это время подошла конка с пешей полицией. Вагон был набит до отказа.

— Бей фараонов, — орали рабочие, и сотни камней обрушились на полицейских.

Выйти из вагона под камнепадом было немыслимо, и спрятаться тоже негде.

Некоторые полицейские всё же сумели выбраться наружу, но и здесь было не легче. Они моментально избивались камнями и обезоруживались.

Стрелять никто и не думал, а то бы вообще порвали на части.

Через небольшое время вагон был разбит и полон камней.

Оглядев дело своих трудовых рук и стонущих полицейских, притомившийся народ наконец–то понял, что натворил. Гаврилов это понял ещё раньше, и успел тихо испариться с места событий.

Переговариваясь об удачной обороне, заводчане группами и поодиночке расходились по домам.

Жандармы были разгромлены и рассеяны. Их начальника перевязывали в медпункте Обуховского завода.

И тут раздался далёкий барабанный бой, и уже не по мощёному проспекту — все камни повыдёргивали, а по просёлочному тракту, бодро маршировали до зубов снабжённые патронами две роты пехотного полка.

Но пришли они к шапошному разбору. Вся дорога и поле было густо усеяно кепками, шляпами и полицейскими фуражками.

Не откладывая в долгий ящик, начались аресты. В течение трёх дней арестовали более 600 человек.

Демократическая пресса, видя такой произвол, ясное дело, не дремала.

Профессор Рубанов уже обсудил ситуацию с Абрамом Самуиловичем Шамизоном, и в газете появилась статья, обличающая царских сатрапов в многочисленных арестах безвинных людей, которых дома ждут малые дети.

Вовремя подсуетились и адвокаты.

В результате из 600 человек до суда дошли только 37, да и то десятерых оправдали.

Среди осужденных были две женщины. Работницы Карточной фабрики: Марфа Яковлева и Лидия Бурчевская.

Судили за то, что «принимали деятельное участие в беспорядках, выбирая камни из мостовой, и подавая их лицам, которые швыряли оными в полицию».

По мысли Гераськи, главная цель была достигнута. Его, как неправедно уволенного, восстановили на работе. И даже мастер, за нанесённый удар, побоялся показать на него, не говоря уже о других пострадавших рабочих.

Василий Северьянов и Александр Шотман относились — к следствием необнаруженным лицам. Сколько их не искали, как сквозь землю провалились.

А на «нет», как говорится, и суда нет…

Анатолий Гаврилов за свою стратегическую распорядительность и метание камней получил 6 лет каторжных работ, отбывать которые отправился на прохладный остров Сахалин.

Пресса просто кипела негодованием, несмотря даже на то, что Петербургская судебная палата оправдала 10 человек.

Владимир Ульянов, из далёкого и тёплого закордонья, гневно откликнулся в «Искре» злободневной статьёй, закончив её словами: «Нет, каторга не устрашит рабочих, вожаки которых не боялись умирать в прямой уличной схватке с царскими опричниками. Память об убитых и замученных в тюрьмах героях–товарищах, удесятерит силы новых борцов, и привлечёт к ним на помощь тысячи помощников, которые, как Марфа Яковлева, скажут открыто: «Мы стоим за братьев!» Правительство намерено, кроме полицейской и военной расправы с манифестантами, судить их ещё за восстание — мы ответим на это сплочением всех революционных сил, привлечением на свою сторону всех угнетённых царским произволом и систематической подготовкой общенародного восстания».

«Правильно товарищ написал, — читая «Искру», вспоминал выбитые булыжом зубы полковник Палибин. — Только он признал, что мы, царские опричники, дали должный отпор бунтующим рабочим и их вожакам. И про «царский произвол» тоже хорошо сказано… Вкатали ни за что выговорёшник, и высказали неудовольствие моими действиями. Их бы туда, царских сатрапов… во главе с министром Сипягиным… Да на десятитысячную толпу выдать по два патрона…».

Сипягин, сидя за рюмочкой коньяка с Рубановым — генералом, а не профессором, тоже анализировал произошедшие события:

— До меня дошли сведения, что заказчики бунта на Обуховском заводе — англичане. Завод наладил производство дальнобойных орудий со столь высокими боевыми качествами, что враждебные суда не сумеют приблизиться к русским портам… Вот и заплатили революционерам, чтоб попробовали прекратить производство и сорвать работу предприятия. И им, к сожалению, удалось… Это, конечно, только пробный камень… Не хочется думать, что будет дальше… А хорошего ничего не будет, если за такие деяния максимальный срок вожакам: одному — 6 лет, а другому — 5. Исполнителям арестанские роты до трёх лет и меньше… То есть, колоти полицию сколько хочешь, выбивай зубы, ломай шашки, отнимай ружья… За море удовольствия — полтора года в арестантской роте послужишь… Вот если бы адвоката измордовали… Рубанов? Может возьмёмся, за полтора года–то? Неповторимое удовольствие получим, и в газетах, опять–таки пропечатают… Уж братишка твой расстарается… Представь: «Царские сатрапы дали в нос и подбили глаз известному адвокату…». Слава какая будет.

— Знаешь, Дмитрий Сергеевич, — разлил по рюмкам коньяк Рубанов, — недавно, когда было моё генерал–адьютантское дежурство во дворце, император получил письмо от великой княгини Елизаветы Фёдоровны, жены дяди царя, Сергея, с просьбой и советом ужесточить меры в борьбе с террором. Николай даже зачитал мне его и высказал свои выводы.

При слове «выводы» Сипягин отставил рюмку и удвоил внимание.

— После дежурства я записал по памяти её письмо, чтоб не забыть:

«Милый Ники, ради всего святого, будь сейчас энергичен. Впереди ещё может быть много смертей. Покончи сейчас же с этим разгулом террора. Прости, если я пишу слишком прямолинейно. Но каждый день, который ты теряешь, только усугубляет положение. Мы должны быть смиренными, но даже Христос считал, что иногда необходимо быть суровым. Более, чем когда бы то ни было, дьявол работает во всём мире. А Россия — единственная страна, сохранившая верность христовой церкви».

— Какая умная женщина, Рубанов… Я полностью с ней солидарен, — в волнении заходил по комнате Сипягин. — Я не хочу сказать, что наш государь безволен… Но простой, добрый, смиренный, безмятежный и приветливый Ники, как отзывается о нём другой родственник, Константин Константинович Романов, не осилит тяжкой ноши управления государством. Оно сомнёт его… Вспоминаю слова Александра Третьего: «Надо стать страной, уважающей самоё себя, а не ищущей уважения со стороны!».