Держава (том первый)
Шрифт:
Уловив умилительный звон, пожарный поднял три пальца.
— За каждое колено выдвижной лестницы, — объяснил их роль.
— Идёт! — согласился Иваныч, жалея в душе хотя бы ещё о двух поднятых пальцах: «Как бы славно было, ежели бы пять флаконов взяли».
— Кто идёт? — слез с забора, но ещё не проникся темой Зерендорф.
— А вы–то, господин фельдфебель, откуда взялись? — отсчитывая рубли, съязвил Рубанов. — Только без господина скачка, — отдавая деньги, предупредил пожарного.
Первым сняли Игнатьева. Граф всё–таки и подпоручик.
Пока он просил
Ухая и матерясь, тот спустился с небес на землю и полез обниматься к своим спасителям.
Как очутились на крыше, герои не помнили.
Подошедшему армейскому капитану Зерендорф на полном серьёзе отрапортовал, что проходят совместные учения роты и пожарных.
Капитан поверил. Уж очень правдивый вид был у юнкеров в офицерских погонах.
К обеду, бывшая государева рота в полном составе, во главе с полковником Кареевым, прибыла на станцию.
Дубасов глянул на высокое здание буфета и присвистнул, поразившись, как сумел вчера залезть на крышу.
Эта мысль всё время, пока ехали в пригородном поезде, штыком мосинской винтовки, колола его голову.
Выгрузившись на перроне Балтийского вокзала, привычно построились в колонну.
Знаменщик Антонов бережно вынес белое древко с золотым копьём.
Музыканты грянули: «Под знамя Павловцев мы дружно поспешим», и офицеры, чеканя шаг по каменной мостовой Вознесенского проспекта, направились к своему училищу.
Перед подъездом остановились и Антонов, волнуясь сильнее первогодка, передал ему знамя. И тот с трепетом, под звуки оркестра и треск барабанов, понёс знамя в подъезд родного Павловского училища, которое для старшего курса стало приятной, но перевёрнутой жизненной страницей.
Бывшие юнкера это чувствовали и потому без мальчишеского задора, чинно и без шума, уступая друг другу дорогу, стали входить в подъезд.
До вечера они находились в родных стенах училища и прощались с ним, обходя классы, столовую и спальную комнату. Под роспись в журнале получили по 300 рублей, и в сафьяновой коробочке каждому офицеру выдали знак об окончании училища.
Аким полюбовался небольшим золотым венком из лавровых и дубовых ветвей, увенчанных золотой императорской короной. На венок были наложены совмещённые золотые вензеля: сверху — Николая Второго, и под ним — Павла Первого.
Поцеловав знак, он прикрепил его на левую сторону гимнастёрки.
Вечером, кто жил в Петербурге, разъехались по домам, договорившись на следующий день встретиться в ресторане.
Впереди был 28-ми дневный отпуск.
В ресторан Аким пошёл в белом офицерском кителе от старика Норденштрема, с золотыми погонами на плечах, и с золотым знаком на груди.
Юнкерская жизнь кончилась, начиналась офицерская.
Потом был званый ужин дома.
Отец, к зависти младшего сына, подарил Акиму офицерскую шашку.
Вытащив её из ножен, Аким полюбовался блеском стали и прикоснулся губами к лезвию.
Георгий Акимович саркастически хмыкнул. Они с супругой подарили молодому офицеру 1000 рублей.
— Весь Питер обсуждает 6 августа, и как офицеры отметили этот день.
— Дядюшка, — по–взрослому ответил ему Аким, —
весь Питер всегда обсуждает Татьянин день…— О-о! Юноша… Татьянин день — это святое, — вступился за студенческий и профессорский праздник Георгий Акимович, по привычке уцепившись за печень. — Это великий праздник просвещения…
— Чего-о?! — тоже саркастически хмыкнул старший его брат. — Это праздник больной профессорской печени, — развеселил Любовь Владимировну.
Младший обидчиво замолчал, но руку с печени убрал.
Глеб с матерью, разумеется, на деньги последней, преподнесли Акиму походный погребец.
Когда гости ушли, Аким с интересом рассмотрел подарок. Он даже потряс, определяя вес обитого оленьей шкурой и окованного жестью сундучка, который был менее аршина в длину и около трёх четвертей в ширину.
— Нужная вещь, — позавидовал брат. — Когда кончу Николаевское кавалерийское, мне такой же подари.
— Размечтался, — раскрыв крышку, услышал звонкую мелодию. — Фарфоровую кошку–копилку тебе подарю, — произнёс Аким, разглядывая внутренности сундучка.
В верхнем отделении он увидел круглый походный самоварчик на четыре маленьких стакана, которые помещались рядом. Затем вытащил и повертел в руках медную кастрюльку с крышкой–сковородкой. К ней была приделана длинная железная ручка.
Но это ещё не всё!
К зависти брательника, Аким вытащил и разложил на столе мисочку для супа, две мелкие и две глубокие тарелочки.
Брат его в это время вытащил из погребца небольшой чайник и зачем–то постучал по днищу.
Аким, отстранив его, чтоб не мешал, выложил на стол сахарницу, солонку, перечницу и чернильницу.
— В неё горчицу положи, — с долей язвительности, замешанной на зависти, посоветовал брат.
Опять его отодвинув, вынул два небольших штофа с красивыми пробками. Всё это богатство покрывалось подносом, приделанным к крышке, где было ещё прилажено зеркальце.
Не выдержав издевательств, Глеб сам нахально отстранил брата, попутно показав зеркалу язык — детство–то ещё играло, и приподнял за приделанные ушки вкладное вместилище этой роскоши, обнаружив под ним нижний отдел, где хранились два ножа и две вилки, две столовые и четыре чайные ложечки, карандаш и прекрасный перочинный ножик, который младший брат выклянчил у старшего, тут же спрятав сокровище в карман.
— Вот бы полковник Кусков возмутился, — со смешком произнёс Аким, рассматривая рядом лежащие полотенце, расчёску, бритвы, гуталин и две сапожные щётки. — Станешь юнкером, не держи вместе с тарелками сапожные щётки. Береги нервы вахмистра и мадам Светозарской. К тому же, не всегда рядом может оказаться сортир, — потряс брата юнкерским юмором, — но всегда окажется наряд не в очередь.
В Рубановку этим летом семья не поехала. Какая Рубановка, когда одного сына надо одевать–обувать и готовить в гвардейские офицеры, а другого — в кавалерийские юнкера.
Как Аким не доказывал, что он взрослый уже человек и к тому же офицер, на Ирину Аркадьевну это не производило абсолютно никакого впечатления, и постройку обмундирования старшего сына она взяла в свои нежные женские руки.
Ателье и магазин Николая Ивановича Норденштрема на Невском 46, стал родным её домом.