Держава (том первый)

— Откуда вы знаете? Вы что, дама что ли? — недовольно глянула на прислушивающихся гимназисток. — И к тому же, сударь, говорите о ЛЮБВИ, и вульгарно жуёте пирожок с зайчатиной.

— Пирожное. Пирожок уже съел, — поперхнулся он. — А чего надо жевать?

— Следует не жевать.., а читать стихи, в коих воспевается дама сердца, — нежно улыбнулась своему рыцарю. — Да ешь уж свой заячий пирожок, — разрешила она.

— Только пирожные остались, — растерялся офицер.

Гимназистки отчего–то блаженствовали.

— Ну что сказать, — с сожалением отложил он половинку пирожного. — В детстве я много читал о любви…

— А сейчас вышли из этого возраста, — прыснула она.

— … о луне и одиночестве, о скалах и романтических дубравах, о розах и лилиях, — не слушая её, перечислял Аким, — о еротах разных…

— О чё–ё–м? — смущённо рассмеялась Натали.

— О проказах резвых младых шалунов…

Натали заинтересованно смотрела на кавалера.

— Не только в поэзии, но и в жизни кипят любовные страсти… Недавно мне рассказали о новогоднем скандале в «Эрмитаже», когда князь Ухтомский и сахарозаводчик Солнцев подрались из–за какой–то дамы…

— Читала… Это не стихи… Репортёры просто обмусолили скандальный эпизод. Что ещё? — иронично глянула на закатившего глаза к потолку кавалера.

— Всё! — схватив пирожное, бросил его в рот.

— Вот все вы, мужчины, такие. Подраться можете, а поговорить о любви — вас нет. Дамы более утончённые натуры, и любовь для нас, нечто возвышенное… А не ероты разные… Дамы могут просто любить мужчину, не расчитывая на взаимность, не рассчитывая на ответное чувство… Когда мы были в Ялте, там жил Чехов. И многие гимназистки и институтки были без ума от него. Мечтали лишь увидеть писателя, даже не рассчитывая, что он обратит на них внимание, даже не рассчитывая общаться с ним… Лишь только видеть, лишь только смотреть на Чехова, и благодаря ему, прикоснуться к вечному… Ведь как это впечатляюще, увидеть бессмертие, ощутить его где–то рядом… «Ну чего эти гимназистки уставились на Акима… Ведь он не Чехов», — вызывающе глянула на враз потупившихся девиц.

— Да читал в газетах об этих «возвышенных натурах», — с иронией произнёс Аким, наконец–то насытившись и обретя, благодаря этому, ясность ума. — Пишут, что в Ялте, где живёт Чехов, образовалась целая армия бестолковых, — глянул на гимназисток, чем, в сочетании с последним словом, обрадовал Натали, — … поклонниц его художественного таланта, именуемых «антоновками»…

После этой тирады дружно посмеялись, причём Натали глядела на девиц.

Обидевшиеся гимназистки, подумав, что смеются над ними, фыркнув рассерженными кошками, покинули уютную кондитерскую.

— … бегают по набережным Ялты за писателем и стараются чем–нибудь привлечь его внимание, — не заметив ухода гимназисток, закончил мысль. — Сударыня, а вы, часом, не преследовали знаменитого беллетриста? — сардоническим тоном поинтересовался у дамы.

— Представьте себе — нет. Зато в Москве видела самого Льва Толстого. И он спросил у меня, сколько времени, — приврала она, рассчитывая этим поднять свой статус в глазах любимого.

— А он не спросил у тебя, как пройти в библиотеку? — пошутил Аким, но видя, что дама нахмурилась, прикусил язык. — Всё, всё, всё.., — поднял вверх руки. — Дамы — это высшие существа, и не нам, мужланам, вторгаться в их внутренний мир, — развеселил подругу.

— Сударь, как вы лицемерны, — сквозь смех произнесла она и, встав на цыпочки, чмокнула Акима в щёку. — Ах, какая я эмансипэ, — с удовольствием рассматривала растерявшегося, и прижавшего ладонь к щеке, кавалера.

А на следующий день — служба.

Приняв рапорт дежурного по роте, согласно гвардейскому обычаю не повышать голоса, Аким поздоровался с выстроенной на молитву и перекличку ротой:

— Здорово, братцы.

Рота дружно ответила, а Пал Палыч иронично хмыкнул на «братцы».

«Вообще меня ни во что не ставит, — вспыхнул Аким. — Хоть он и прослужил четверть века, да к тому же георгиевский кавалер, но лишь фельдфебель, а я — офицер», — скомандовал «вольно», и тут же, увидев входящего Гороховодатсковского, не по гвардейской, а по юнкерской привычке завопил:

— Смир–р–но, — вновь заслужив пренебрежительную улыбку фельдфебеля.

Гороховодатсковский, поздоровавшись с ротой, отпустил её пить чай.

— Чего не весел, подпоручик, — чтоб подбодрить, слегка хлопнул Рубанова по спине.

— Да слишком фельдфебель высокомерен.

— Что, честь не отдаёт?

— Да нет, честь–то отдаёт, но за человека не считает, — направились в ротную канцелярию офицеры.

— Терпи, мой друг, — закинув ногу на ногу, расположился в кресле Гороховодатсковский, и налил из графина воды, залпом опорожнив стакан.

— «Эрнест», «Контан», «Кюба?» — с улыбкой перечислил рестораны Аким.

Покрутив головой, нет ли поблизости полковника Ряснянского, подпоручик произнёс:

— Не то, не другое, не третье. Неуставной кафе–шантан с массой вина и девиц. Когда вы составите мне компанию, мой друг? Или сильно дорожите плюмажём, — выпил ещё стакан воды и блаженно выдохнул воздух. — А Пал Палыч младших офицеров, в том числе и меня, за людей не считает… Как же. Самому императору в полковой праздник серебряную чарку с водкой подносит… Его величество, при этом, уважительно величает фельдфебеля по имени отчеству… И после этого ты хочешь, чтоб он нас почитал? — потянулся к графину Гороховодатсковский, но сдержался, видно подумав о последствиях. — Он нашего ротного мальчишкой считает, хотя тому 34 года. Старик практически. А Пал Палычу скоро 48 будет. С 1875 года служит, и за Горный Дубняк георгиевским кавалером стал. Таких в полку трое. Во 2-ой роте фельдфебель Иванов Василий Егорович и полковой знаменосец Евлампий Семёнович Медведев. Тем по 46 лет и тоже получили георгиевские кресты за Горный Дубняк. Даже полковник Ряснянский величает их по имени отчеству, так как, наравне с гренадёрками, относит к полковым реликвиям, — хохотнул он и продолжил: — Те, в свою очередь, ревностно чтят полковые традиции, и жучат молодых солдат, воспитывая в духе почтения к этим традициям, к белым петлицам полка, и особенно к своим серебряным шевронам за сверхсрочную службу, — махнув рукой, вновь наполнил стакан водой и выпил. Задумчиво посидев минуту, икнул и произнёс: — Не–е–т, это не мадам Клико.

Вечер Аким решил провести дома, а не в казарме, так как его брат заболел и был отпущен для излечения в отпуск.

Дверь распахнул швейцар Прокопыч.

— Ваше превосходительство, — по привычке брякнул он и заморгал маленькими, в тяжёлых веках, глазками.

— Не превосходительство, а сиятельство, — отстранил мешавшего проходу швейцара и вошёл в вестибюль.

Тут же появился бессменный денщик Антип. Этот, в отличие от швейцара, встал во фрунт и чётко доложил:

— С прибытием домой, ваше высокоблагородие, — и гордо скосился на свои три лычки на погонах.

— О-о! Поздравляю с чином старшего унтер–офицера, — протянул ему пять рублей. — Выпьешь за моё здоровье. Учись, Прокопыч, как следует офицера приветствовать, — прошёл в комнаты, сбросив на руки огорчённому швейцару николаевскую шинель.

В эту минуту, с нетерпением ожидающий брата Глеб, предстал перед ним во всей своей юнкерской красе, несколько смазав торжество встречи громким чихом.

— Будь здоров, господин младший портупей–юнкер, — глянул на красные погоны с двумя золотыми нашивками. — Если так дело пойдёт, скоро Антипа догонишь, — обнял брата, затем отступил на шаг и оценил ладно пригнанный, защитного цвета китель, заправленные в высокие хромовые сапоги со шпорами, синие рейтузы с красным кантом и висевшую на боку шашку. — Глеб, ты кого здесь рубить собрался? — вновь обнимая младшего брата, хохотнул старший и, оправив сюртук, снял и бросил на шинель замшевые перчатки.

Ни шашки, ни револьвера Глеб не увидел.

«А ведь без шашки офицеру не положено, — подумал он. — Хочет показать, что бывалый воин и устал от оружия… Да и кто на извозчике–то его заметит», — снял шашку и бережно положил на шинель и перчатки брата.

Антип пренебрежительно глянул на две юнкерские лычки, затем с уважением на свои три, щёлкнул каблуками сапог, и направился вслед за уносящим вещи швейцаром, так как в комнату впорхнула улыбающаяся Ирина Аркадьевна, а она, по его разумению, была главнее самого фельдфебеля.