Держава (том первый)

Он не был бюрократом, и в отличие от других министров принимал не в кабинете, а обходил просителей в приёмной. Такой стиль работы остался у него со времён ректорства в Московском университете.

«Это плохо… Это очень плохо, — переживал Карпович, — в моём распоряжении один–единственный выстрел… Сделать другой мне не дадут… Главное — неожиданность».

И когда министр разговаривал с его соседом, быстро встав, выхватил револьвер и выстрелил в голову, в аккуратно зачёсанные каштановые волосы, но рука дрогнула, и пуля попала в шею.

Никто к нему сразу не бросился… Он имел возможность выпустить в лежавшего на паркете человека всю обойму, но силы покинули его. Глядя на расползающуюся лужу крови у своих ног, он бросил пистолет и бессильно закрыл лицо руками.

— Зачем, зачем, зачем я сделал это? — шептал он, безучастно позволяя подбежавшим людям крутить ему руки и связывать. — Не бойтесь, я не уйду, я сделал своё дело, — дрожащими губами произнёс убийца.

____________________________________________

После покушения на министра, Санкт—Петербургский митрополит Антоний встретился с Победоносцевым, чтоб обсудить вопрос о вере православной. О том, почему молодые люди и интеллигенция отходят от веры русской, отпадают от церкви и идут в секты.

— Во многом здесь виноват писатель граф Толстой, — сделал вывод митрополит, — а глядя на него и читая богоборческие тексты, молодёжь начинает глумиться над православием, над церковными таинствами и святынями. Дошло до того, что не снимают в церкви головные уборы, юродствуют, оскорбляя чувства верующих, и насмешничают над ведущими службу преосвещенными, обзывая делающих им замечания прихожан… Из многих епархий я получаю сведения о подобных дерзостях. Теперь все в синоде пришли к мысли о необходимости обнародования в «Церковных Ведомостях» синодального суждения о графе Толстом, о его отходе от веры православной… и, может, это в какой–то мере повлияет на его сподвижников и последователей, кои именуют себя толстовцами, — выговорившись, нервно провёл ладонью по седой окладистой бороде.

— Ранее я считал отлучение необходимым, — поднялся и стал ходить по кабинету Победоносцев, — и даже написал письмо императору Александру Третьему, ныне, к горю нашему, почившему в бозе.., но теперь так не думаю. В сложившейся внутриполитической ситуации такой акт будет воспринят как правительственная демонстрация, а не как давно ожидаемая верующими мера церковного воздействия.

— Позвольте с вами не согласиться, — тоже поднялся из кресла митрополит Антоний, — Толстой отвергает учение о Троичности Бога, непогрешимый авторитет Вселенских соборов, церковные таинства. Свои интересы ставит выше, чем изначальные христианские идеалы… И мы, несмотря на это, не отлучаем его от церкви, это он покинул её, — вновь уселся в кресло, поправив на груди тяжёлый крест. — А ваша подпись, Константин Петрович, необязательна, — положив левый локоть на край стола, добавил он, — вы не являетесь членом Священного синода.

— Да это бунт! — улыбнулся Победоносцев. — Взяли в моду у студентов. В душе я с вами полностью согласен, — тоже сел в кресло, — но вот государь?! Его величество возражает против любых мер по отношению к графу.

— Константин Петрович, ещё раз повторю, мы не отлучаем Толстого от церкви, а лишь констатируем, что граф сам отошёл от неё. И, главное, не закрываем ему дорогу к возвращению… В лоно церкви нашей, — перекрестился на икону в углу.

«Но выговор–то от батюшки–царя получу я, обер–прокурор Синода, а не митрополит Санкт—Петербургский и Ладожский», — подумал он, глядя в спину уходящему Антонию.

22 февраля 1901 года Синод принял Постановление, через три дня опубликованное во всех газетах.

Как и ожидал Победоносцев, именно в этот день он и получил высочайший выговор, ввиду чего письменно извинился перед императором за то, что «…не испросил согласия Вашего Величества на самую редакцию Послания синода. Я докладывал, что Синод вынужден к сему смутою, происходящею в народе, и многочисленными просьбами о том, чтобы высшая церковная власть сказала своё слово… Послание составлено в кротком и примирительном духе…»

«Да это поднимет ещё большую смуту в народе, — читая Определение Синода, думал Николай. — А что скажет Европа? «Известный всему миру писатель, русский по рождению, православный по крещению, граф Толстой в пресыщении гордого ума своего дерзко восстал на Господа и Христа и на святое Его достояние… В своих сочинениях и писаниях.., он проповедует с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христовой, и тем сознательно и намеренно отторг себя

сам от всякого общения с Церковью православною», — здесь они правы, — мысленно прокомментировал Николай, продолжив читать Определение: «… Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею… Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние и разум истины». — Шероховатости есть, но в целом неплохо», — подумал государь, просматривая семь подписей под документом.

Лев Николаевич тоже прочёл в газете Определение Синода, и даже расстроился, отметив, что слова «отлучение» в нём нет.

«Очень жаль, ничего до конца делать не хотят. И «анафему» побоялись объявить. А хорошо было бы. Во всех церквях моё имя поминали бы», — надел крестьянский тулуп, нахлобучил старенькую шапчонку, что выменял у дворника и, по обыкновению, направился гулять по привычному маршруту.

Пройдя Остоженку, Волхонку, по Охотному ряду вышел на Лубянскую площадь.

— Тётя, смотрите, это же Лев Николаевич, — потрясённо зашептала Натали, схватив Зинаиду Александровну за локоть и удерживая её на месте.

Прогуливающаяся по Лубянке публика узнала писателя и стала окружать его тесным кольцом.

— Ур–р–а-а Льву Николаевичу-у, — раздался задорный молодой голос.

— Ур–р–а! — поддержала его толпа.

Но не вся!

— Вот он, дьявол в образе человека, — прокуренным басом зарычал расхристанный мужичок.

— Иди в свою мясную лавку и головы свиньям руби, — ответил ему тот же задорный молодой голос. — Ур–ра–а Толстому-у, — вновь заорал студент и его поддержали господа в бобровых шубах и дамы в мехах, студенты и гимназисты.

Крестьян в этой толпе не было. Как–то не принято у простого сословия бесцельно гулять по Москве в два часа пополудни.

Стоявшая у высокого десятиэтажного здания публика начала аплодировать опальному писателю. В пику властям и Синоду просвещённая дворянская и купеческая Москва устроила овации Толстому.

— Спасибо, спасибо, — благодарно твердил тот, высматривая городового, с помощью коего мечтал выбраться из круга почитателей.

«Так и затоптать могут от приступа благодарности», — наконец, с помощью освистанного студентами конного жандарма, выбрался из толпы и сел в остановленные городовым сани.