Держава (том второй)
Шрифт:
Но, согласно примете, лишнее веселье не к добру.
Как и в прошлые разы, где–то кого–то японцы обошли, и стали угрожать флангам.
13 августа, великолепно сражавшийся 11-й восточно–сибирский стрелковый полк получил команду генерал–майора Кашталинского, нет, не отступать, а отходить на новые позиции.
Да ещё, как нарочно, заморосил мелкий дождь, постепенно перешедший во вполне приличный ливень.
Горечь отступления Рубанову скрасили метаморфозы кителя, каждый час меняющего цвет.
Зозулевский даже поинтересовался, откуда это у поручика столько мундиров.
До подножия
По узкой скользкой дороге, запруженной войсками, шёл уже в сине–чёрном: «Гуталин проступил», — объяснил себе цветовую гамму.
Полк нагнал медленный, усталый обоз, и обошёл его по кромке разбитой дороги и по целине, утопая по колено в грязи. Солдаты спотыкались о сломанные колёса, оглобли, передки и другие части повозок.
Вечером, перед сном, Аким поразился весёленькому, голубому окрасу кителя, с вкраплениями бирюзово–янтарного тона, перемежающегося дымом и пламенем Наваринского боя, как у Чичикова, но подробности запамятовал, здраво рассудив, что при встрече спросит у Натали.
А когда утром надевал чуть просохший мундир, тот оказался полосатым в клеточку, цвета кофе с молоком. Причём в одних клеточках находилось кофе, а в других молоко, и будто бы туда солдат Егорша щедро добавил мёда с вишнёвым вареньем.
«Одно радует, что весь гуталин Егорша на рубашку истратил, с горестной сосредоточенностью одевался он.
На этот раз с самого утра пекло и жарило, словно на кухне офицерского собрания в мирное время.
Грязь мигом высохла, уютно облепив сапоги, так как с вечера их не почистили в расчёте на утренний дождь.
Солдаты расстегнули пегие, крашеные рубахи, у кого, конечно, оставались на них пуговицы, и шумным цыганским табором, гремя флягами и котелками на поясе, тащились по дороге к земле обетованной — Ляояну.
Солнце к обеду раскалилось не на шутку. Воздух стал сизым от жары и пыли.
Хотя грязь и оббилась с солдатских сапог, но их наполнила стопудовая тяжесть зноя.
Да ещё безалаберно скатанная шинель через плечо, неподъёмная винтовка, вещевой мешок, а у кого и два — обозу нет доверия — пушка стрельнет, до Владивостока, с перепугу, ускачут.
— Сейчас бы ливень, — мечтал Егоров.
— Или речку с ледяной водой в брод перейти, чтоб ноги остудить, — высказал свою точку зрения Дришенко. — А с Рубановкой Волга рядом… Купайся сколько хочешь, — полк втянулся в необъятное море гаолянового поля.
— Вот, оказывается, ад как выглядит. Зря в детстве карточки на рынке не купил, — еле переставляя ноги и раздвигая пораненными руками гибкие, упругие, толстенные стебли, Аким медленно пробирался вперёд.
— А мы думали, на дороге жара, — слабым голосом проверещал солдат Егорша. — Пошто в мои–то года эти мученья, — завёл старую песню.
— За грехи видать, дядька Егор.
— За мост? — с огромной бочкой желчи в интонации, поинтересовался тот.
— Никак нет, господин старый солдат. Кузнец денежку тебе дал на штоф пшеничной, а ты её в одну харю выдул, не поперхнулся, а обчеству набрехал, что расколол…
— Откедова знаешь? — и вовсе вспотел от звона расколотых нервов Егорша.
— Вот тебя при жизни черти и жарят в гаоляне… И весь полк
по твоей милости страдает… Кроме хромоногого взводного. Сумел на двуколке медбратской пристроиться, — раздвигал ободранной ладонью крепкие, неподдающиеся стебли, Дришенко. Потом придавливал ногой и делал следующий шаг. — Иди за мной, всё полегче грехи нести будет, — поддержал земляка.Истомлённая гаоляном рота, молча уже, пробивалась сквозь заросли, оставляя позади упавших в изнеможении товарищей. Сил помогать им не осталось.
«Не раненые чай, отдохнут и сами выберутся», — рассуждали самые выносливые, оставляя за спиной пылающую жаровню гаоляна, и падали без сил, отойдя от неё на несколько десятков шагов.
Немного очухавшись, скидывали тяжкий груз жарких сапоги, и блаженно лежали на ветерке, раскинув в стороны руки–ноги.
Придя в себя, совестились, направляясь в ад гаоляна, вытаскивать упавших товарищей.
— Вот сейчас порцию водки дай — даже нюхать не стану, — как ему показалось, немного оправдал себя в глазах земляка, Егорша.
Но к вечеру своё мнение кардинально изменил — ночь–то прохладная.
15 августа войска расположились на Ляоянских позициях.
Всё! Дальше не шагу! — было общее мнение.
— Лучше японезов в гаолян загнать, чем самим там греться, — озвучил мысли 1-ой роты Козлов.
— А мне пондравилось, — чувствуя вину перед товарищами, рассуждал Егорша. — Во–первых, спину прогрел, а то крючить уже от дождей начало, — загнул палец.
Согнув другой, долго думал ещё о каком–нибудь плюсе, перебирая в уме уйму различных вариантов, но через несколько минут распрямил ладонь и козырнул капитану Зозулевскому, чем весьма удивил офицера.
11-й восточно–сибирский стрелковый полк занял неглубокие окопы на невысокой сопке, в семи верстах к югу от Ляояна.
— Как всегда, толковой карты нет, — возмущался простуженным, с хрипотцой голосом Зерендорф.
— А вот эта, четырёхвёрстная — тебе не карта? — тоже возмущённым баском гудел Зозулевский. — А ежели чего не ясно, меня спрашивайте, — поднял свой командирский авторитет.
— На правом фланге, что за гора? — тут же захрипел Зерендорф, расположившись с биноклем на макушке сопки.
— Гора Муетунь! Что, в Ляояне никогда не были? По диспозиции, как Яблочкин объяснял, а ему — Кашталинский, высота прозывается «Кулак». Ибо народ наш, от нижнего чина и до генерала, благородный первый слог норовит изменить на китайское «Ху», в результате чего получается непотребство, а не гора, — опустил бинокль капитан. — Ещё вопросы есть, господа офицеры?
— Конечно, — встрял Рубанов. — Мы какой протяжённости участок обороняем?
— Вообще, господа, от горы Ху… Прости Господи. От высоты «Кулак» и полотна железной дороги, территория относится к правому участку. Вся позиция протянулась вокруг Ляояна на 20 вёрст. Правый участок, протяжённостью 5 вёрст, занимает 1-й Сибирский корпус Штакельберга. Левее, на так называемой Цофантуньской позиции стоит наш, 3-й сибирский корпус. Под углом к нам — 10-й армейский корпус. Правый фланг обеспечивается конным отрядом Мищенко. Можешь съездить и должок брату вернуть, — улыбнулся Зозулевский.