Держава (том второй)
Шрифт:
Солдаты не балагурили, как всегда, а молча месили грязь, ёжась от проливного дождя.
— Даже поужинать не успели, — услышал Аким чей–то злой голос. — Ни пивши, ни евши… Скорей отступать… А то как бы не опоздать… Японцы–то жрут, поди, — узнал по голосу Дришенко. — А у нас вечерняя прогулка.
— Ты прав, — глухо произнёс Зерендорф, обернувшись к Акиму. — Только погибнуть остаётся, чтоб позор смыть…
— Не погибнуть, а победить, — испугался за друга Рубанов.
Утром русские войска, оставив против Оку и Нодзу, 4-й сибирский
Последним, по возведённому сапёрами дощатому мосту, прошёл хромоногий солдат 10-го корпуса ведя на верёвке упирающегося осла.
— Даже скотиняка, и та отступать не хочет, — ворчал он. — А значит, она умнее наших генералов…
При свете восходящего солнца Аким оглядел свою полуроту, и не узнал вчерашних бодрых, весёлых и бравых солдат.
Перед ним плелись морально разбитые и опустошённые бледные призраки.
— Рубанов, что у вас за строй? — тихо подъехал на изнурённой лошадке полковник Яблочкин. — Солдя–я–ты, — сделал язвительное ударение на букву «я». — Не воины, а сражатели! — слез с лошадки. — Чётче шаг. Ать–два. Ать–два, — стал подбадривать нижних чинов.
— Да пошёл ты! — взъярился старый солдат Егорша, сдёргивая с плеча винтовку.
И столько ненависти увидел в его усталых глазах полковник, что безропотно взобрался на лошадку, и, опустив голову, поехал дальше, не подумав даже возмутиться.
— Что случилось? — подошёл Зозулевский.
— Полковника послали, — как о чём–то само собой разумеющимся, со вздохом доложил Рубанов.
Восприняв это как неуместную шутку, капитан, достав карту–четырёхвёрстку, начал объяснять диспозицию:
— Сегодня собираемся вот здесь. Завтра сближаемся. Послезавтра, 21-го, наносим долгожданный удар, — хлопнул по плечу поручика. — Совсем ты, Рубанов, спёкся, — попробовал подбодрить офицера. — Всё равно мы их когда–нибудь победим!..
На следующий день началось то, что в диспозиции обозначалось, как сближение.
До Куропаткина дипломатично довели мнение армии, и он выбрался из вагона на оперативный простор. Чтоб как–то поднять свой авторитет, вместе со свитой объехал построенные войска.
— Здорово молодцы! — делая неунывающий вид, поздоровался с 11-м стрелковым полком.
Ответом ему была тишина!
В русской армии, на протяжении всей её истории не было случая, чтоб не откликнулись на приветствие командующего.
Яблочкин бегал перед фронтом полка, и чего–то кричал, размахивая руками.
Но полк безмолвствовал, провожая взглядом сникшего командующего.
«Теперь он в жизни из вагона к войскам не вылезет, — устало, но без ненависти, глядел на генерала Рубанов. — Сам загнал себя в угол сомнениями и нерешительностью».
Солнце пекло. Полк направили на новые позиции, и он затерялся в жёлто–зелёном океане гаоляна.
Хотелось пить. Солдаты медленно шли, вяло переставляя ноги, и мечтали лишь о привале. О бое, и тем более победе, больше никто не думал. Лечь и отдохнуть — вот главная цель и предел мечтаний. Плохо скатанные шинели, как всегда
тёрли спины, а холщёвый мешок, зараза, оттягивал плечо.Прошли гаолян, и на краю поля с посевом чумизы, наконец–то скомандовали привал.
Колодцев не было. Ручьёв тоже. Солдаты, попадав на землю, лизали чёрную жидкую грязь в найденных на поле лунках.
Глядя на этих измотанных, измождённых и во всём разуверившихся людей, в глазах которых не отражалось ничего, кроме бесконечной усталости, Рубанов понял, что бой они проиграют… А может даже, и войну.
Он с трудом поднял лежащих под палящим солнцем людей, и повёл их дальше, непонятно куда, и уже непонятно зачем.
Куроки не стал ждать, когда против него развернутся все русские силы, а сам перешёл в наступление, оттеснив передовые части 17-го корпуса, заняв Нежинскую сопку и деревню.
Как оказалось, эта сопка являлась весьма стратегической, а её потеря нарушала всю академическую схему боя.
Вместо дальнейшего развёртывания армии, командующий все силы бросил на взятие пресловутой сопки. Больше в этот момент его ничего не интересовало, а менять диспозицию он не хотел.
Для достижения маниакальной цели, в распоряжение генерала Бильдерлинга предоставил 44 батальона, и предназначил в резерв весь 3-й сибирский корпус.
Несмотря на то, что имелся тройной перевес, Куропаткин вдруг засомневался и отложил атаку до вечера, дабы ещё раз проутюжить высоту артиллерией.
К вечеру солдаты, у которых и так оставалось немного сил, были полностью неспособны воевать.
Да и не хотели.
Зато наступательным порывом, отбросив наконец, сомнения, воспылал командующий. Изредка это на него находило… А может даже, первый раз — стоит задуматься, коли полк не отвечает на приветствие.
Но за упущенное время обстановка в корне изменилась и, как всегда, не в нашу пользу.
Бильдерлинг отдал приказ своему лучшему командиру дивизии, что недавно ещё так рвался в бой, но тот, выдвинув какие–то ничтожные аргументы, наступать отказался.
Отлаженный армейский механизм неуклонно начинал давать сбои.
Для русской армии и вообще для русского человека, на первом месте стоит идея и душевный порыв, всё остальное — вторично.
А подъёма духа как раз–то и не было… Не было и Суворова или Скобелева, чтоб вдохновить и поднять солдат и офицеров.
В бой пошла другая, необстрелянная дивизия, которая потерпела полное поражение и в беспорядке отступила.
Виновных быстро нашли. Ими оказались никому не известные бузулукцы.
10-й корпус Случевского каким–то образом очутился далеко позади общей линии фронта.
«Вперёд! Наступать!» — слал ему записки с вестовыми, так как телефон не работал, Куропаткин.
Корпусной вызвал амбициозного генерала Васильева, приказав тому двигаться вперёд, но получил такой словесный отпор, что решил подавать в отставку, доложив Куропаткину, что войска полностью измотаны, и наступать не имеется, ну никакой возможности.
«Да что же вчера вы просили меня бросить хоть одну дивизию вперёд?» — прислал ему записку возмущённый командующий.