Держава (том второй)
Шрифт:
— Да что это вы, сударь, какой критичный сегодня… Сына надо в театр сводить, — спохватилась Ирина Аркадьевна. — Дабы после этого… как его… Шанхая… — защёлкала пальцами.
— Ханшина, — подсказал Аким.
— Ну да. К прекрасному приобщить.
— А вот! — поднял бутылку со слоном Максим Акимович.
— Я уже не могу с твоим отцом, — схватилась за лоб Ирина Аркадьевна. — Иногда хуже японца бывает, — вызвала улыбки на лицах мужчин. — «Мефистофеля» дают в Мариинке, а поют Шаляпин и Собинов.
— Друг мой, ну что тебе Шаляпин, — обратился к сыну отец, мстя жене за «японца». —
— Максим, ну что ты такое говоришь, — возмутилась супруга. — Как ты можешь сравнивать своего фельдфебеля с гордостью России — Шаля–я–я-пины–ы–ым, — поднявшись, пропела она, вытянув к потолку правую руку.
В комнату с поклоном вошла мадам Камилла.
Усаживаясь под аплодисменты мужчин, махнула ей, чтоб вышла.
— Вот здесь, душечка, я с тобой полностью согласен. Несравнимые величины — мой фельдфебель и какой–то там певец.
— Ма–а–аксим! Ну что это за мещанская «душечка?», — рассердилась Ирина Аркадьевна. — Ты становишься Скалозубом, о чём не раз уже говорила тебе.
— Спасибо за «кумплимент». Это очень хороший человек, о чём тоже не раз говорил тебе. Побольше бы нам таких полковников, и японцы давно бы были разбиты. А то полковник Орлов… В газетах о нём писали. Как раз в Шахейском сражении его пехотный полк отличился… Сломя головы от японца солдаты бежали… Теперь их орловскими рысаками прозвали, — рассмешил Акима.
— Папа', а кто же заменил Куропаткину Харкевича? — задал вопрос Аким.
— Алексей Ермолаевич Эверт. Молодой генерал. Умный, смелый и верующий… Не то, что Собинов.
— А что Собинов? — встрепенулась Ирина Аркадьевна. — Должен полком на войне командовать?
— Ему и отделение доверить нельзя, — критически оглядел супругу. — И в «Мефистофеле» петь не будет.
— Это почему? — поразилась жена.
— Твой знаменитый, числящийся в запасе тенор, чтоб не идти на войну, облачился в больничный колпак и халат, разыгрывая из себя нервно–расстроенного сумасшедшего… То ли Наполеона, то ли Мефистофеля… Точно не знаю. Сейчас сочиняет «Записки из жёлтого домика». Но уверен, как только война закончится, выздоровеет.
— Ну, тогда мальчику следует Норденштрема посетить и мундир, шинель, китель двубортный, брюки заказать, — быстро, на деревенский манер, стала загибать пальцы. — Кроме военного обмундирования, у поставщика Высочайшего двора, швейцарца Генри Фолленвейдера, в магазине на Морской 18, закажем цивильную одежду: сюртуки, жилеты, костюмы, смокинг обязательно…
— И цилиндр с тросточкой, — вспомнил унтер–офицера 145-го Новочеркасского полка Дубасова, Аким.
— Это в другом магазине, — всё приняла за чистую монету Ирина Аркадьевна. — Не в сиреневом же кителе в театр идти, — горестно возопила она собиновским голосом.
— Тогда ещё белый теннисный костюм, — неожиданно поддержал жену Максим Акимович.
— И лыжный с конькобежным, — стараясь выглядеть серьёзным, дополнил гардероб Аким.
—
А вам, сударь, я закажу велосипедные штаны, — строго глянула на супруга, уразумев, что любимые мужчины подтрунивают над ней.— Фрак ещё не помешает и к нему два белых жилета, — тоже загнул пальцы Аким, после того, как отведал из бутылки, со слоном с бутылкой…
— Ну и… фуражки, ремни, эполеты, кокарды… — поддержал сына Максим Акимович, тоже отведав продукцию акционерного общества господина Тамазова, что в Кизляре.
Затем долго смеялись, радуясь, что сын немного оттаял и тоже шутит.
В полдень следующего дня их дом посетила Ольга, помазав какой–то медицинской дрянью и перевязав герою Маньчжурской войны, как выразился Максим Акимович, практически зажившую уже рану.
Вечером, проводив гостью, Аким поехал к отцу Зерендорфа, чтоб рассказать о сыне и отдать ордена и шашку.
Поднявшись на второй этаж четырёхэтажного дома, постоял у двери, успокаивая сердце, и надавил кнопку звонка.
Открывшая ему пожилая прислуга в белом чепчике на седых волосах, окинув взглядом бледного офицера со свёртком в руках, хотела захлопнуть дверь, но услышала голос из комнаты — пропустить гостя.
Прямой, стройный, подтянутый полковник вышел к Акиму, и замер в двух шагах, не поздоровавшись и не пожав руки.
С безысходной тоской глядел он на свёрток, из которого виднелась шашка сына с красным анненским темляком.
— Я читал в «Русском инвалиде», но не поверил, — заиграл желваками.
С молчаливым недоумением, как о чём–то совершенно ненужном, слушал о подвигах сына, разглядывая разложенные на столе ордена и пробитый пулей бинокль, что Аким решил выдать за Гришкин, дабы усилить его героизм.
Рубанов не понимал ещё, что отцу, потерявшему сына, героизм не важен и безразличен… Что он радует и вызывает гордость лишь тогда, когда сын жив и невредим.
Глаза полковника стали сухи, отрешённы и пусты.
Теперь он ясно осознал, что ЕГО нет… Единственного сына. Единственного на всей земле родного человека… И что впереди? Одиночество и старость…
Безучастно взял со стола тёмно–вишнёвый крест с золотыми перекрещенными мечами и недоумённо покрутил в руке.
Отблеск от лампы, попав на рубин ордена, бросил кровавые блики на ладонь. И отцу показалось, будто держит не орден, а сердце сына.
Почтительно стоявший рядом Аким, чуть не с суеверным ужасом, впервые осознал бег времени, увидев, как моложавый ещё мужчина, вдруг на глазах постарел, сник и ссутулился, словно позвоночник стал ватным и мягким, и не мог удержать спину прямой.
Старик хотел отбросить кровавый орден, и неожиданно для себя заплакал. Горько и по–детски жалобно всхлипывая, прижал орден к груди, поняв, что это была последняя вещь, которой касался ЕГО СЫН.
ЕЩЁ ЖИВОЙ СЫН…
И он вдруг ощутил и почувствовал сыновье тепло, и прижал рубиновый крест к губам, а потом провёл по щеке, и ему показалось, что это СЫН, прощаясь, погладил его, успокаивая и утешая.
«Вот оно, почтение к награде», — подумал Аким, отчего–то вытягиваясь во фрунт перед этим несчастным, на глазах постаревшим человеком.