Держава (том второй)

Его очки упали рядом с папахой.

— Аким, что ты позволяешь? — не совсем уверенно крикнула ему Лиза, а одноклассник, неприятно улыбаясь, а скорее даже, скалясь, тянул для пожатия подрагивающую руку.

— Быстро поднял и подал солдату папаху, — в упор глядя в воловьи очи, презрительно произнёс Рубанов.

И столько внутренней силы и пренебрежения уловил в его голосе Шамизон, что без звука, втянув голову в плечи, засеменил и поднял папаху, аккуратно положив её рядом с солдатом.

— Сатгап! — с ненавистью выплюнула Клипович.

— Вон! — рыкнул на неё Аким. — Пошла вон! — с яростью глядя на женщину, выкрикнул он, и она поняла, что промедли хоть секунду, офицер ударит и её.

Даже в разгоняющих демонстрацию жандармах она не чувствовала столько ненависти. Для тех это была неприятная работа. А в глазах этого офицера она была не женщиной, а врагом… ненавидящим всё, что любил и чему поклонялся он.

Повернувшись, быстрым шагом пошла прочь, а за ней и вся компания.

Солдат с испугом глядел на офицера, не понимая, почему господин ударил за него другого господина. Ведь на Маньчжурском фронте от одного картавого агитатора слышал, что господа стоят друг за друга против простых людей.

Офицер, между тем, остановил сани, и они вдвоём с возчиком подняли недоумевающего инвалида, посадив его на скамью. Офицер расположился рядом и назвал адрес.

Через недолгое время, въехав в раскрытую дворником створу ворот, занесли безногого в дом.

Вскоре, вымытый и переодетый в запасную форму Антипа, поражённый солдат сидел за столом в окружении дворни, рядом с офицером. К его ужасу, полюбопытствовав, зашёл генерал, да так и остался.

После нескольких порций водки, немного освоившись, инвалид степенно и обстоятельно, вёл рассказ про свою службу:

— Сам я из пензенских мещан, закусывая, поведал он. — Осенью 1901 года призвали на действительную и определили в Мокшанский батальон, а уже в конце ноября мы покинули Финогеевские казармы в Пензе, и передисло…тьфу переехали в Златоуст. Служба была не чижолая. Наш командир, подполковник Побыванец, довёл до сведения 214-го Мокшанского батальона о скором… как это… перефор…тьфу…

— Переформировании, — подсказал генерал.

— Так точно! — забывшись, нижний чин надумал вытянуться во фрунт, и чуть не свалился со стула.

Благо, соседи — Власыч с Пахомычем, подхватили служивого.

— Вот это слово.., — когда укрепился на стуле, продолжил солдат, — в двухбатальонный полк. В то время рабочие Златоустовского завода выступили против директора.., и наши две роты, по приказу подполковника, стали их усмирять, — солидно, гордясь, что находится в таком обществе, выцедил ещё одну порцию.

«Э-эх. Армия всегда была с народом», — поддержал нижнего чина генерал–адъютант. — Что бы обо мне подумал брат? — с удовольствием закусил кашей. — А ежели жена увид–и–и-т…».

— …После этого к нашим шести ротам добавили ещё две, чтобы батальон можно было обратить в полк. А тут, как на грех — война… И 30 июля для торжественных проводов на фронт нашего 214-го Мокшанского полка, в Златоуст прибыл царь–батюшка и его генералы.

— Был я там, — блаженно щурясь, выпил ещё стаканчик Максим Акимович. — И от имени императора, по–твоему — царя–батюшки, вручил уже полковнику Побыванцу, поздравив его с чином, боевую шашку.

— А мы памятные подарки получили, и через месяц прибыли в Мукден, — продолжил нижний чин. — А в середине августа полк занял позиции на левом фланге русской армии на Долинском перевале, который успешно обороняли во всё время Ляоянских боёв.

— Так мы соседи были, — обрадовался Аким. — 11-й восточно–сибирский рядом воевал.

— В конце сентября наш полк участвовал в наступлении на Бенсиху, где я и потерял ноги, — всхлипнул солдат. — А сколько ребят там полегло… Полковника контузило, но он остался в строю, — глядел в одну точку на стене, заново переживая последний свой бой: «Знамя вперёд! — командовал Павел Петрович. — Оркестр вперёд!» — И под звук оркестра с громовым «ура!» мы бросились в штыковую и враг бежал… Потом меня вынесли… Но это я уже не помню… очнулся, когда остался без ног, — заскрипел зубами. — Теперь милостыню всю оставшуюся жисть просить стану, — горестно замотал головой. — Но людя'м не скажу, что на войне пострадал… А то вон ноне как вышло… Папаху ногами пинали… Скажу, под поезд попал… — заплакал он.

— Да не будешь ты побираться, — грохнул по столу кулаком Аким. — И будешь гордиться, что Родину защищал, — рассказал отцу, чему недавно стал свидетелем, и почему привёз домой солдата.

— Общество наше больно демократией… — глядя на сына, произнёс Максим Акимович.

Аким промолчал, а Власыч с Пахомычем согласно покивали головами, будто чего поняли.

Вечером, вместе с Ольгой, пришла заплаканная Варя.

Аким провёл дам в гостиную, и долго рассказывал гостье о Зерендорфе, временами стараясь незаметно вытереть слёзы.

Днём вновь гулял по городу, а вечером, чтоб рассеять эту чёртову тоску, временами заползавшую в душу и заслонявшую краски бытия, решил посетить Александринский театр, на который наткнулся близ Невского.

Играла Комиссаржевская… Хотя ему было безразлично, какой театр: Александринский, Мариинский или Михайловский. Безразлично, что ставили и кто играл.

Хотелось просто отвлечься от мыслей и окунуться в чужую жизнь.

В антракте он стоял, опершись спиною и локтем на барьер оркестра, и небрежно держа в опущенной левой руке, затянутой в замшевую перчатку, фуражку.

Рубанов заметил, что дамы любуются им, и потому, несколько рисуясь, стал безразлично обводить взглядом ложи. Оглядев второй, поднял глаза к третьему ярусу и увидел Ольгу.

Она сидела в первом ряду балкона и, улыбнувшись, помахала ему веером.

Обрадовавшись, поднял руку с фуражкой в приветствии, и направился к выходу, встретив Ольгу на лестнице у бельэтажа.

— Мадемуазель, вы прекрасно выглядите, — поцеловал её руку и залюбовался девушкой.

Они прошли в фойе, и, беседуя, ходили по коридору, ловя своё отражение в зеркалах.

— Мы с тобой — очень видная пара, — улыбнулся Аким и ещё раз с удовольствием поцеловал дамскую руку.

— Представь, я тоже это заметила, — улыбнулась в ответ. — И, по–моему, нами даже любуются…

— Поехали со мной в Рубановку, — неожиданно предложил он, взяв Ольгу за руку. — Зима. Снег. Старинная усадьба. И мы вдвоём…

— Я согласна уехать с тобой даже в Маньчжурию, а не то, что в Рубановку, — затаив в глазах счастье, произнесла она.

«Звонко стучали её каблуки по мрамору галереи со статуями. И, в такт им, ещё звонче стучало сердце…» — скрывая счастье, вспомнила тривиальные вирши давно забытого поэта.