Держава (том второй)

«Под себя староста собачью масть подобрал», — доброжелательно оглядел собаку, Ефима и окрестности, Аким.

— Только гроздья рябины не сумела закрасить, а наоборот, выделила их. Я даже не знал, что неподалёку от дома рябина растёт: «По ассоциации с собачьим языком, красные гроздья заметил, — встретился с удивлённым взглядом няни. — Ну конечно, через час ответил. Она уже и забыла, о чём сказала, из дома выйдя» — улыбнулся старушке. — Никогда внимания не обращал, — перевёл взгляд на корячившегося конюха. — Как встанешь, сани заложи… Не в ломбард разумеется, — хмыкнул он, отступая ещё на шаг и пропуская Ольгу, нарядившуюся на этот раз в шубку.

— Что случилось с Ефимом? — заволновалась она, поздоровавшись поклоном с бабушкой.

— Да сажень крыльца очистил и кувыркается с собакой от радости. Сейчас кататься поедем… Наверное…

Подняв за шиворот конюха, потащил в конюшню.

Ольга последовала за ними и собакой, любуясь парком, барским домом, хозяйственными постройками и даже конюшней, сказочно красивой от налипшего на брёвна стен снега, и вальяжно расположившегося на крыше белоснежного сугроба.

Миновав арку с залепленными снегом цифрами, тройка бодро понеслась к Рубановке.

Улицы после Рождественской ночи оставались пустынны. Не было даже собак. Вскоре оставили позади побелённые снегопадом избы с белым дымом из труб.

Дорогу замело, и сани временами проваливались в глубокий снег.

Усталые кони пошли шагом, недовольно фыркая и осуждающе мотая головами.

Из белой дымки тумана неуверенно выглянуло неяркое солнце, и вдали заблестели золотом три купола невидимой в тумане рубановской церкви.

По краям дороги пушистыми метками торчали белые кусты, а за ними — белые ёлки и белое небо, по которому плыли золотые купола.

«Всё это может быть только на Рождество, — подумал Аким. — И холодные искры снега, и далёкий лай собак, и светлый дым из печных труб, и сникшие до земли от навалившейся белой тяжести, ветви с красными бусинами рябины, — любуясь которыми, неожиданно вспомнил рассыпанные коралловые бусы Натали, и до такой степени захотел увидеть её, что сам удивился этому. — Рождество… Но сказки закончились ещё в детстве…».

Вздохнув, прислушался к одиноко бренчавшему на белой дуге колокольчику.

«Ежели бы ехали с Натали, то он бы «нежно заливался», как любят слагать в своих виршах влюблённые поэты», — обернулся на сидевшую за его спиной красивую женщину.

Солнце вошло в силу, растворив туман и мазнув по верхушкам деревьев розовым цветом…

— Смотри, Аким, как необычно окрасились деревья… Словно на картине, — встретилась с ним взглядом.

— Ну да. Художника Саврасова или симпатичного Поленова, — не очень пафосно произнёс он, и Ольга замолчала, почувствовав отчуждение и недоумевая, чем его вызвала.

«Наверное, просто устал и не выспался», — решила она, раздумав заниматься самоанализом: когда и что сказала или сделала не так.

— Аким, смотри, — через минуту воскликнула Ольга, — не дерево, а белотканный шатёр, — уронив на колени муфту, захлопала от восторга в ладоши, любуясь разлапистым, в снегу, широко разросшимся деревом с розовой на солнце верхушкой. — Божественно, — захлебнулась счастьем… А вон мост словно из сказки…

Пренебрежительно окинув насмешливым взором обыкновенный, с налипшим снегом мост, к тому же без перил, Аким стряхнул наваждение, вызванное мыслями о Натали, и уже бодро произнёс:

— Он стал бы сказочным, коли сумел бы повторить все эпитеты, посвящённые ему отцом… Но услышав его слова, с тебя сразу сошло бы романтическое настроение, — хмыкнул Аким, окончательно вернувшись в реальность.

«Слава Богу, сошла с него меланхолия», — обрадовалась женщина.

— А вон там непременно живёт колдун, — указала на засыпанное снегом, брошенное строение за белой стеной деревьев.

— Там живёт косолапый мишка не из сказки, а из суровой действительности… И он хочет узнать, по какому праву ты укрыла ноги шкурой его братишки… Р–р–р-р! — хриплым ефимовским похмельным басом зарычал он.

Ольга ответила визгом, и затем — смехом.

— Но ты же защитишь меня? — спросила она, перестав смеяться.

— Непременно, — стегнул коней и, поднявшись на ноги, безжалостно погнал их по дороге к барскому дому, белевшему посреди небольшой, будто игрушечной, с оснеженными домами, деревни. — Чернавка, — выдыхая пар, по слогам произнёс он, останавливая взмыленных коней у запорошенного крыльца небольшого двухэтажного бревенчатого дома, с кирпичными четырёхугольными столбами колонн, поддерживающих балкон. — Стиль явно не готический, — выбрался из саней и подал руку даме.

— Нас же не приглашали! — застеснялась та.

— Это в столицах, да губернских городах приглашения ждут. А в уездных — всё по–простому, — указал на несколько саней с выпряженными лошадьми. — Ещё и спать не ложились, — кивнул на освещённые окна второго этажа, откуда заунывный граммофон устало скрипел вальс «Разбитое сердце».

«Очень актуальная мелодия для Рождества, — мысленно позлословил Аким. — Чего–то злой я после Маньчжурии», — осудил себя, входя в растворённую нетрезвым слугой дверь.

— О–о–о! — загудел пожилой чернавский барин, поднимаясь с наполненной рюмкой из–за стола, и размышляя тяжёлой головой, как обратиться к гостям.

Его опередила супруга.

— Просим, просим, гости дорогие, — указала на два свободных стула, покрытых домоткаными кружками. — Сейчас приборы чистые принесут, — засуетилась она, тихо чего–то объяснив не совсем трезвой прислуге.

— Мы из Рубановки… С Рождеством вас, — общим поклоном поздравил присутствующих Аким, а Ольга сделала реверанс.

— А–а–а-а! — обрадовался барин, выходя из–за стола и обнимая Акима.

— Неужели сынок наших соседей, Рубановых? — счастливо ахнула его супруга. — Я вас ещё вот таким помню, — указала ладонью небольшое расстояние от пола.

«Что–то уж слишком маленьким», — сбросил на руки слуге шинель и помог девушке снять шубку.

— Моя невеста Ольга, — представил гостью, бросив густую краску на её и так румяное от мороза лицо.

«По–моему она поплевала, шепнув: тьфу–тьфу, не сглазить», — оторопел офицер.

— Аким Максимович, вы вернулись с последней войны? — с огромнейшим уважением то ли спросил, то ли констатировал факт чернавский помещик.

— Так точно. Нахожусь в отпуске по ранению. А барышня служила в Маньчжурской армии сестрой милосердия, и вынесла меня из боя с пулей в груди, — пошутил он. — Рождество же.