Держава (том второй)

— Правильно! — не спеша прожевал кусок мяса Аким, рассудив — куда Глеб теперь денется… — Старший брат, — ткнул в себя пальцем, опаснее японца и половину у тебя заберёт, — протянул наглую длань, взяв у опешившего казака купюры, и отслюнил тем самым пальцем, что указывал на старшинство, приличную толику рубчиков. — Да не бойся. Не совсем же я одичал… Все не возьму, — успокоил потерпевшего, протянув изрядно отощавшую пачку.

— Ты грабитель! — придя в себя, горестно заверещал тот, но делать было уже нечего. Финансы перекочевали в карман брата.

— Не расстраивайся, — попытался утешить пригорюнившегося Глеба Аким, — я же не мазурик какой, а родной брат, и рублишечки даже не поймут, в чьём они кармане.

— Если только по пуговке определят, — задумчиво подвёл итог покушения Зерендорф.

— Не хвались богачеством, — наставил на младшего брата обличающий перст, старший. — Да ещё перед кем? Перед воинами 11-го стрелкового полка, которые, если вспомнить нашего с Дубом учителя истории Трифона Пантелеевича, как спартанцы при Фермопилах задерживали японцев, давая возможность русским частям отступить.

— А японцы считают, что не отступили, а бежали, — расщедрился на ложку дёгтя Глеб. — Через пару дней после сражения на Ялу, мы хунхуза заарканили, и он на чистом хунхузском языке сказал: «Ибена Тюренчен, пау–пау. Лусхуя ламайла…».

— Чего-о? — даже привстали со своих зелёных «канапе» [10] подпоручики.

— Перевожу: «Японцы в Тюренчене стреляют. Русские бегут…».

— «Ибена» по–хунхузскому — японцы, — неизвестно чему обрадовался Зерендорф.

— А «Лусхуя» — русские, — неизвестно отчего огорчился Аким.

10

Канапе. Небольшой диван с приподнятым изголовьем.

— Вы, господа, схватываете всё на лету… Особенно мои деньжоночки, — укоризненно глянул на брата. — Вернёшь в двойном размере, — пошевелил губами, чего подсчитав в уме.

«Видно дебет с кредетом свёл… Или с кредитом», — кашлянул в кулак Аким, маскируя смех.

— Лошадка мохноногая, и с нею мужичок, а так же сундучок, вернее погребец, — запел Глеб, — на следующий день после боя появились в Ляояне, — стал он серьёзным. — В городе, как мне рассказали, даже паника возникла. Там бегство обозных солдат приняли за бегство всего Восточного отряда. Эти «труженики тыла», дабы оправдать себя, такого нагородили… И лишь на пятый день в Ляоян прибыли двуколки с ранеными. Они и рассказали правду о бое. О том, что японские батареи были замаскированы и вели огонь с закрытых позиций, в результате чего быстро перебили нашу орудийную прислугу с ездовыми лошадями, и захватили 22 русские пушки.

— И ещё 8 пулемётов, — горестно помотал головой Зерендорф. — Нашей артиллерии по уставу не положено прятаться. Вот они и стояли на открытых позициях.

— За предыдущую сотню лет сражений мы потеряли единицы орудий, захватив три тысячи вражеских пушек. Пушка для артиллериста сравнима со знаменем полка, — грустно произнёс Аким. — Но дело не только в артиллерии и отсутствии горных пушек. Плюс к этому — растянутость позиций. Фортификационные сооружения — дерьмо. Полностью оправдалась песня: «Строят сральник на ура, инженеры юнкера». Став офицерами, так по привычке и руководят возведением объектов и сооружений.

— Ну, хватит за едой–то, — осудил пехоту хорунжий.

— Ваша кавалерия всю разведку завалила, — обличительно наставил на брата палец Аким. — Вот тебе и ибена Тюренчен, пау–пау, — приязвительнейшим голосом произнёс он.

— Лусхуя ламайла, — хмыкнул брат.

— И резервы от линии атаки подальше убрали, — вставил Зерендорф.

— Это оттого, что Засулич не воевать, а отступать готовился… Все офицеры на этом мнении сошлись, — вздохнул Аким.

Когда обездоленный брат с облегчённым карманом покинул расположение славного 11-го стрелкового полка, Рубанов–старший с глубоким удовлетворением пересчитал финансы и пришёл к выводу, что при первой возможности следует съездить в Мукден, приодеться: «Алягерр ком алягерр», как говорят французы, что означает «На войне, как на войне», — подумал он, — где не только ибена пау–пау».

Через час после отъезда младшего брата, вестовой принявшего команду над полком полковника Яблочкина, передал, что тот собирает офицеров в своей палатке.

Надев сиреневые кителя, и иронично повосторгавшись друг другом, солидно — ротные командиры всё–таки, направились к драной резиденции полковника.

— Присаживайтесь, господа, на кресла из гаоляна, — пошутил Яблочкин, добродушно улыбнувшись в густую бороду и поправив висевшую сбоку шашку, тоже сел в импровизированное кресло. — Не слишком много вас осталось, — вздохнул он и продолжил: — Общие потери подсчитаны. Это 73 офицера и 2324 нижних чина. Погиб полковник Лайминг и подполковник Дометти, — перекрестился он. — Ранеными попали в плен подполковники Роивский и Урядов из 12-го полка. Слава Богу, живы, — вновь перекрестился он, — но находятся в плену: командир 1-ой роты Святополк—Мирский, командир 2-ой роты капитан Максимов, штабс–капитан Рава и подпоручик Сорокин. Дошли сведения, что в штаб японской армии в Тюренчене доставили пять пленных русских офицеров. Куроки пригласил их поужинать и во время трапезы спросил: «Сколько войск сражалось с нами на Ялу?»

«Шесть батальонов, ваше превосходительство», — ответил один из пленных.

«Я знаю, что в бою участвовали две русских дивизии».

«Всё верно. Мы и дрались, как две дивизии».

«Барон Куроки встал и произнёс тост: «За здоровье храбрых воинов…» — Вот так–то, господа. Своей храбростью 11-йвосточно–сибирский полк добился уважения врага. И не только врага, но и наших генералов, — снова улыбнулся полковник. — Многие нижние чины награждены Знаком отличия военного ордена, «солдатским Георгием». И, что большая редкость, сам генерал–адъютант Куропаткин в Харбине, где находится на излечении отец Стефан, наградил его Георгиевским крестом 4-ой степени, — значительно оглядел офицеров. — Отмечены наградами и все присутствующие здесь, — поднялся с вязанки гаоляна командир, и офицеры немедленно вскочили на ноги. — Молодые наши подпоручики высочайше жалованы Знаком к ордену Святой Анны 4-ой степени, для ношения на холодном оружии. Остальные получили более высокие награды. Списки награждённых и ордена привезут завтра из штаба дивизии. На общем построении, господа, и получим свои награды. Рубанову с Зерендорфом надлежит самим приделать орденские знаки к шашкам… Но в дивизии есть умельцы. За день прикрепят к эфесу орден и нанесут надпись «За храбрость», подвесив знаменитый красный темляк из орденской ленты с круглым помпоном на конце, — вытащил свою шашку и продемонстрировал молодёжи эфес с небольшим полувершковым орденом.

Подпоручики с душевным трепетом оглядели красный эмалевый крестик на золотом поле, окружённый красным ободком с золотой короной наверху.

Через несколько дней в полк прибыло пополнение, и Рубанов с Зерендорфом, оставленные пока командовать ротами, критически глядели на «сражателей», многим из которых стукнуло по сорок лет.

Задумчиво покрутив красный помпон на эфесе, Аким стал разбивать запасников по взводам.

«Как эти чёртовы солдатские сапоги трут, — прихрамывая, обходил неровный строй унылых людей, столкнувшись взглядом с весело пялившимся на него тридцатипятилетним бородатым запасным.

— Будьте здоровы, барин, — не по–военному поздоровался тот. — Ясно дело, не узнаёте… А я ведь из вашей деревни. Рубановский, — улыбнулся он. — В Питер с гостинцами от Ермолая Матвеевича Северьянова приезжал. И вас видел. И юнкером, и офицером. Призвали вот на войну, — расставил в стороны руки, изобразив недоумение. — А у нас ещё мосток не оправлен, — ухмыльнулся, вызвав ответную улыбку Рубанова.

— До сих пор не починили? — хмыкнул Аким, с трудом припоминая давным–давно виденного человека.

— Всё не досуг как–то, — засмеялся солдат. — То кузнец заблажит… Солнце у него завсегда высоко висит… То Коротенький Ленивец раньше времени напьётся…

— Что за мост такой заколдованный? — весело произнёс подпоручик, вспомнив милую Рубановку и ощутив на душе лёгкость и умиротворение. — Все живы–здоровы?

— Дед Софрон позапрошлый год прибрался, — с улыбкой, как о чём–то давно случившемся и маловажном сообщил Егорша. — Чуть не сто лет старикан прожил, — вслух подивился он.

— Вот что, — решил Аким. — Вестовым ко мне пойдёшь.