Дети Ченковой

— Музыку.

— Ты что, играть на этом умеешь?

— Нет, не умею.

Отец перестал хмуриться. Он осмотрел трубу со всех сторон, взял у меня ведро и понес его маме.

Я вошел в дом, подпрыгивая и растирая закоченевшие пальцы.

Отец в ту же минуту оказался возле меня.

— Что же ты намерен с этой штукой делать? — спросил он.

— Играть на ней.

— Как же ты станешь играть, раз не умеешь?

— Ученым еще никто не родился.

Отец взял у меня инструмент, надел себе на плечо. Он прижал губы к мундштуку и даже покраснел от натуги.

— Он заткнут чем-то, кажись, — сказал отец, вытирая рукой слезы, выступившие на его глазах.

— Нет, он не заткнут, — сказал я.

— А ты сам-то пробовал?

— Нет.

В душе я допускал, что в трубе может что-нибудь такое торчать: полотенце или там шапка — внуки-то Загрушки могли ведь туда насовать все, что хочешь.

Я увивался возле отца — уже очень мне хотелось самому затрубить.

— Дайте, папа, я попробую.

— Отстань! — не сдавался отец.

Он еще раз надулся, по лицу даже пятна красные пошли. Я глядел на него: его глаза напоминали большущие зеленые орехи.

— Никакого толку не будет! — сказал он и подал мне инструмент.

Я приложил к губам мундштук.

— Великоват для тебя, — заметил отец.

— Что?

— Геликон.

— Ничего не великоват!

— Да, да. И мундштук великоват.

— Нет. Просто еще холодный. А пока мундштук не прогрелся, играть нельзя.

— Еще чего!

— Нет, правда!

— Кто тебе сказал?

— Я уж знаю.

— А как же в мороз музыканты играют?

— Они не играют.

— А почему бы им не играть?

— Из-за холодных мундштуков.

— А они все-таки играют.

— Так надо мундштуки-то прогреть сначала.

Я дунул в трубу, и она издала звук, похожий на хруст. Я поглядел на отца.

— Он чем-то заткнут, — завел опять свое отец.

— Мы попробуем сделать что-нибудь.

— Что?

— Не знаю.

— Погоди, я принесу проволоку.

— Зачем?

Я снова прикоснулся к мундштуку и извлек из геликона несколько бессмысленных звуков.

— Плохо, очень плохо. Так не играют, — сказал отец.

Я надулся так, что глаза на лоб полезли, словно я хотел кого-нибудь напугать. И снова дунул в трубу; в ней что-то хрястнуло, послышался настоящий звук.

— Что ты сделал? — удивился отец.

— Ничего.

— Труба не заткнута?

— Нет.

— Как же ты додумался?

— Вот так и додумался.

И вдруг мы оба очень обрадовались.

— Ну, покажи, я тоже попробую, — предложил отец.

— Погодите!

— Давай сюда! — Он выхватил у меня геликон и попробовал дунуть в него.

Брм-брм-брм-брм… — забурчало в трубе. Раньше всего зазвенела люстра, потом задребезжали двери и оконные стекла.

— Ну-у, — нетерпеливо протянул я.

— Чего тебе?

— Идите уж одеваться.

— Что-о?

Отец разозлился, потому что я напомнил ему о службе.

— Ты что, о работе должен мне напоминать? — проворчал он.

— Вы на автобус опоздаете.

— А тебе какое дело?

Тут лицо его прояснилось, и он громко рассмеялся.

— Чему вы смеетесь?

— Гляди! У тебя на губах колесико!

Он быстро снял со стены зеркальце и подал мне. Я взглянул и тоже рассмеялся.

— И у вас на губах колесико!

— У меня?

— Глядите сами! — И я сунул зеркальце отцу.

И мы оба засмеялись: у обоих вокруг рта оказались красные кружочки.

ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ

Отец возился с геликоном недолго. Попробовал он сыграть на нем «Детвянских жандармов», но у него ничего не вышло. Тогда он разочарованно положил инструмент на постель.

— Пустое занятие, — сказал он, прихлопнув за собой дверь, и вышел во двор.

Вскоре он вернулся рассерженный еще больше прежнего.

— Послушай, — сказал он, — и ты думаешь, что теперь целыми днями дудеть будешь?

— Как — дудеть?

— Не валяй дурака! Или ты думаешь, что тебя целыми днями слушать станут?

— Я буду играть потихоньку.

— Как ты будешь играть потихоньку, если от этого весь дом дрожит?

— Дядя Загрушка велел мне учиться, — защищался я.

— Дядя Загрушка? А кто он такой, чтобы тебе приказывать? Кто тебя кормит? Дядя Загрушка?

— Он капельмейстер.

— Дядя Загрушка может дома распоряжаться. Ясно? Ты уроки учить не будешь — из школы ко мне придут, а не к дяде Загрушке!

— А я буду учить, и никто ни к кому не придет.

— Так ты же их не учишь.

— Учу.

— Знаю я тебя.

В школе-то мои дела шли не блестяще. В дневнике то и дело появлялись двойки, а иной раз и колы выскакивали. Иногда только тройки, а про пятерки и говорить нечего — они и взаправду всего разика два попадались.

— Слушай, — сказал отец теперь уже совершенно серьезно, — трубу ты отнесешь в комнату и, пока не будет у тебя пятерок, не думай к геликону прикасаться.

— Круглые пятерки?

— Понятно, только круглые.

— И до тех пор трубить нельзя?

— До тех пор ни-ни!

Я подошел к инструменту, погладил его.

— Я сказал: геликон мы унесем в комнату и будем ждать отличных отметок.

— А если мне не поставят?

— Не поставят — значит, не заслуживаешь.

Отец подошел к кровати, неумело взял инструмент и унес из кухни.

Я пошел за ним.

— Папочка!

— Что?

— Хоть бы на минутку вы мне его оставили.

— Что еще тебе?

— Ну, поиграть.

— Уроки выучил?

— Я выучу.

— Не выучил? Садись за стол и учи! В твои годы мне отец велосипед пообещал. Сперва, когда у меня будут хорошие отметки, потом, когда я в саду землю вскопаю… Всегда какое-нибудь «потом» находилось. И отметки были приличные, и сад я вскопал, дров из лесу натаскал, и забор починил, а велосипеда и посейчас не вижу.

— А я трубу получу?

— Как бы не так!

Тут вошла мама.

— Ты только погляди, что он принес! — Отец показал на инструмент.