Дети Гамельна

А в ответ на стрелы человеки лупили из своих страшных ружей на любой звук, на каждую шелохнувшуюся ветку. Короткие стволы с воронкообразным раструбом на конце извергали целые тучи картечин, прочесывающих растительность частым гребнем. И не один храбрый воин умирал сейчас, пораженный смертельным серым металлом.

Под надежным прикрытием трех десятков стволов несколько верзил подкатили маленькие бочонки к самой Священной роще. И начали обливать ее водой со странным запахом. Затем главный верзила чем-то щелкнул, стукнул. Сверкнула искра, потянуло дымком.

И Роща вспыхнула. Жаркий огонь лизнул вечные стволы, куснул корни и опалил жаром дыхания нежную листву…

Ааат Хуум, воинский вождь кобольдов Севера Черного Леса застонал от обиды и злости. Прародители племени уходили в небеса черным дымом в треске пылающей древесной плоти. Окрестности содрогались от безумных стонов неописуемой боли, неслышимых для верзил. За что маленькому народу такая кара?! Ведь кобольды лишь съели трех маленьких человек и одного большого. И все. Но человеков ведь много. Зачем быть такими жадными?! И зачем грозить цвергами? Ведь с ними мир уже второе лето… А верзилы виноваты сами! Съели последних кроликов в округе! Вот кобольдам и нечего стало класть в рот...

Если бы человеки просто пришли для боя, все могло обойтись, но они подожгли священные деревья, и предводитель кобольдов сделал ошибку, которой и ждал от него куда более искушенный в искусстве войны предводитель людей. Вождь вскинул в небо морду и завыл, протяжно и злобно, призывая воинов к схватке. Многие полегли под огненным градом, но целых и невредимых оставалось куда больше. Хватит, чтобы убить всех пришельцев и запасти мяса до самой осени.

Даже у опытных наемников на мгновение дрогнули сердца, когда склоны холма буквально вскипели – десятки карликов возникли, словно из ниоткуда, чуть не затопив разноцветной толпой вершину. Они рвались вперед со злобным воем, густо повисшим над лесом, размахивая ножами, копьецами и короткими сучковатыми дубинками в маленьких, но сильных руках. Но недомерки так и не поняли, что лишились своего главного оружия – неизвестности и вселяемого в людские сердца страха. Сейчас, при свете солнца, для солдат они были уже не страшной напастью, а просто толпой мелких дикарей с плохим оружием. Такие не могли испугать опытных бойцов, видевших куда более страшных противников, вроде испанской пехоты, французской кавалерии или настоящей замогильной нежити.

Швальбе даже не пришлось отдавать приказ. Наемники слаженно дали еще один залп, заскрипели извлекаемые из ножен клинки. Никто не спешил навстречу карлам, пусть лучше те сами бегут по склону вверх, тратя силы еще до боя. Капитан без лишней суеты прицелился и выстрелил из своей охотничьей дуры, попав точно в лоб ближайшему из нападавших. Пуля была небольшой, но кобольду хватило и этого. Удар свинцового кругляша подбросил и развернул тельце в цветастом кафтанчике прямо под ноги следующим за ним. Вслед за солдатами Швальбе обнажил тесак. Обычно капитан предпочитал кавалерийский палаш – оружие для крепкой немецкой руки, не какая-нибудь городская пырялка с иголку толщиной. Но в лесу длинный клинок был бы неудобен, здесь требовался клинок покороче.

Первые кобольды с верещанием добежали до солдат и упали под разящими ударами, как мешки с тряпьем.

– Режь! – рыкнул Швальбе, отдавшись на волю безумия схватки. – Всех!

И закружилась круговерть отчаянного боя, где одна сторона многократно превосходила другую по численности, но полностью уступала во всем остальном.

– Видит Бог и Богородица! Не хотел я этого!
– в который раз изливал душу хмурым сержантам преизряднейше нагрузившийся Швальбе.

Была у капитана одна особенность - на работе он казался суров и сосредоточен, как волк на охотничьей тропе. Но когда отряд разбирался с очередной напастью, командир крепко напивался и шел вразнос. Он начинал печалиться о каких-то муторных и непонятных солдатам вещах вроде «милосердия», «тоже, наверное, создания божьи» и прочего в том же роде. Узнай об этом вышестоящие инстанции, можно было бы и еретиком прослыть, со всеми последствиями, но наемники держали языки на привязи. В конце концов, более дельного и удачливого командира еще поискать, а что до странностей – кто без них обходится, тот пусть первый начнет бросаться камнями. Пока не пришибли в обратку.

– Но масло с собой мы взяли, – ответил Мирослав.
– Заранее взяли.

– Ага. Местных изрядно удивили, – вмешался в разговор обычно молчаливый Вацлав.

– Взяли. И сожгли их ко всем чертям! И сожжем снова и снова. Пока хватит сил... – Швальбе неожиданно перешел от уныния к фанатизму и готовности защищать весь людской род. Произнеся эту короткую речь, он разлил остатки вина по кубкам. – Сержанты, как я вашей толстокожести завидую… - капитан умолк, задумчиво разглядывая перчатку, распоротую скользящим ударом вражеского ножика.

– Кто-то видит во сне горящих тварей, а кто-то не хочет видеть слезы женщин, чьих детей мы сегодня спасли, – высказав неожиданно сложное и глубокомысленное соображение, Мирослав поставил пустой кувшин под стол. – Но как эти полезли всем гуртом, думал все, в штаны как пить дать наложу. Их же под пару сотен было, с бабами их мерзкими и детенышами.

– Не считая тех, кого мы по кустам накрыли по первости. Ну и тех, у кого хватило ума уносить ноги, пока не поздно.

– Вот видишь, капитан, а если бы эта стая пошла на деревню? Сколько бы выжило?
– Мирослав, несмотря на выпитое, был трезв и сосредоточен.

– В том-то и дело… - вздохнул капитан. – И как бы нам ни было жаль Старых, мы должны драться за людей…

– И за деньги, - строго дополнил Мирослав, остальные закивали, подтверждая суровую мудрость его слов.

– Куда ж без денег, - согласился Швальбе.

– Да, чуть не забыл, – подал голос Вацлав, - Мир, кто такие «боггарты», про которых судачит вся округа?

Сержант улыбнулся в ответ, улыбкой уже немолодого и повидавшего жизнь человека.

– Пусть судачат, не жалко, - сказал Мирослав.
– Это те же кобольды, но говорят они с йоркским акцентом.

История шестая. О Бисклаверте, наемном убийстве и иных загадочных явлениях.

Не спалось сегодня. Что-то тягостно на душе было, как будто не вчера только проповедь читал о недопущении уныния в час сей трудный... «Старею», - мелькнула непрошеная мысль. Епископ поднял глаза на распятие, висящее на столбе посреди палатки. Иисус был строг, задумчив и молчалив. Как обычно, впрочем. У него на глазах могли резать сотнями благочестивых христиан, а на небе даже облачка не появилось бы, что за знамение принять можно.

Впрочем, лучше не думать о подобном. Неисповедимы пути Господни. А опасные мысли могут привести к беде…

Полог шевельнулся, как будто сквозняком потянуло. Епископ сел на кровати, напряженно вглядываясь в темноту. Крысы? Может быть. Но лучше кликнуть служку, пусть светом разгонит окружившую темень. Священник открыл, было, рот, но не успел. Что-то черное метнулось через всю палатку, словно ночные тени обрели плоть. Боль полоснула по горлу, словно острейший кинжал, растеклась по телу чернильной каплей в стакане воды. В предсмертной конвульсии епископ Нюрнбергский взмахнул руками, задев тень, и его ладонь скользнула по густой, жесткой шерсти…

…В последний раз поймать влажным носом тягучий лесной воздух, с наслаждением клацнуть зубами, ловя надоевшую блоху, прыгнуть через пень, чувствуя, как перекручивает тело за краткий миг полета… Боль преображения кратка и ужасна, длится от силы пару мгновений, но они растягиваются, словно часы в геенне. Жидкий огонь растекается по жилам, опаляя с головы до пят адским пламенем, а сразу за ним – столь же обжигающий холод, и тело падает уже не на сильные, послушные лапы, а на враз ослабевшие руки. Поначалу еще неопытные обернувшиеся безвольно валятся на землю, как кули с мукой, но со временем приходит сноровка – и вот падение превращается в перекат, уже не зверь – человек присел на колено среди деревьев, чутко ловя окружающие звуки и запахи.