Девочки

— Вы, кажется, очень любите своего брата? — спросил Минаев.

— Я, брата? Больше всего на свете!

В час ночи бал кончился. Гости пошли ужинать вниз, в апартаменты Maman, а девочек отвели в столовую, где для них был накрыт чай с фруктами и печеньем.

Долго не могли заснуть в эту ночь счастливые выпускные, долго передавали они друг другу свои впечатления, и у каждой в сердце сильнее разгоралась жажда жизни, каждая еще больше рвалась из стен института. Этот бал был только преддверием тех настоящих балов, о которых каждая читала и слышала от подруг.

Но никого не было счастливее Людочки. Теперь ее служба и ее обязанности казались ей легкими и приятными. Ведь должна же она чем-нибудь заслужить громадное счастье, предстоящее ей. Институт будет для нее тем монастырем, в который в средние века дамы добровольно заключали себя, ожидая своих рыцарей, ушедших в крестовые походы. Мысль, что Andre — ее жених и что она в свои выпускные дни будет его видеть, гулять с ним, переполняла восторгом ее сердце.

X Первая несправедливость

Салопова захворала. Болезненная, слабая девочка, она почти никогда не ложилась в лазарет; частые флюсы, лихорадку и мигрень переносила терпеливо и на всякий вопрос отвечала только: «Господь сколько терпел, а мы ничего снести не хотим, сейчас ропщем». Но на этот раз лихорадка истощила ее силы.

Салопова осунулась, пожелтела еще больше и ходила совсем молчаливая, и только когда между девочками возникала ссора или несправедливость.

Салопова подходила к ним и молча становилась возле; слушая упреки, бранные слова, она строго, пристально глядела то на ту, то на другую. Девочки краснели и начинали кричать: «Да убирайся ты вон, Салопова!», иногда даже одна говорила другой: «Пойдемте, медамочка, браниться в коридор, там никто не помешает!» Но Салопова, как тень, пробиралась за ними всюду, и девочки смущались, а затем замолкали или обращались к ней на суд.

— Да ты разбери сама, Салопова, ведь она… — Салопова выслушивала обеих и говорила всегда: «Господь всех прощал и нам завещал не ссориться!» И большей частью ссора кончалась, девочки, ворча: «ханжа эта Салопова», расходились, а потом и забывали о ссоре.

Едва ли хоть одна из класса любила Салопову, с ней никто не ходил обнявшись, никто не болтал по ночам на кровати, но, когда девочка раз упала на молитве и ее, бледную, с закрытыми глазами, унесли в лазарет, в классе вдруг образовалась пустота, а вечером, когда все легли в кровать, тем, кто спал около нее, стало жутко, до того привыкли они видеть ее на коленях перед образом и, засыпая, слышать, как она благоговейно, с чувством шепчет молитвы.

Через два дня после того, как Салопову взяли в лазарет, целая группа девочек пришла ее проведать, вскоре это приняло характер паломничества, приходилось даже чередоваться, каждую побывавшую у нее класс осыпал вопросами:

— Ну, что Салопиха? Что говорила?

— Да ничего не говорила, ведь у нее одна просьба: придешь — читай ей Евангелие, а уходишь — просит не ссориться, да ведь как просит-то, чуть не со слезами!

— Ну и что же, ты обещала?

— Да ты бы видела, какими глазами она смотрит, когда говорит, тут все что хочешь обещаешь.

У девочек появились в карманах маленькие Евангелия, которые, по их просьбе, купил отец Адриан, ссоры стали гораздо реже. Не успеют двое войти в азарт, раскричаться, как третья скажет:

— Ах, Господи, а я сегодня к Салопихе, ну что я ей скажу, как спросит? — И ссора затихала сама собой.

Пробовали девочки носить ей гостинцы, но Салопова тут же при них раздавала все другим.

— На что мне лишнее, не надо, и так дают больше, чем съешь, — говорила она, — ты вот лучше потешь меня, посиди подольше да почитай! — И девочки не только охотно сидели, читали, но даже вынимали за ее здравие просвирки и ставили свечи.

— Франк, Франк, ступай-ка сюда! — кричала Чернушка, вернувшись после завтрака в класс.

— В чем дело? Чего тебе?

— Ты знаешь, нас больше не хотят пускать в лазарет к Салоповой.

— Ну-у? — Франк присела на парту, возле потеснившихся Евграфовой и Ивановой. — Отчего так?

— Да вот спроси, — Чернушка указала на Иванову.

— Это все каракатица Миндер нажаловалась, говорит, с утра до вечера шмыгают по коридору, мешают ей давать уроки музыки, ведь она с кофульками занимается, ну, говорит, рассеиваются.

— Да с чего это она, ведь никто из нас в музыкальную не заходит. Надо поговорить с Марьей Ивановной.

— Страсть у этой Франк звать их всех по имени и отчеству. По-нашему — Каракатица, а по ней — Марья Ивановна.

— Да ведь пора же нам, медамочки, бросить эти прозвания, ведь мы выпускные.

— Поехал Баярд на высоком коне В золотом зипуне. Конь, что ни шаг, оступается, А наш рыцарь в пыли все валяется! —

затянула Евграфова песню, которой дразнили Франк. Франк вскочила.

— И буду, и буду всех звать по имени и отчеству, зато и сама буду Надеждой Александровной Франк, а вы из института выйдете и все останетесь «бульдожками», «чернушками», «свинюшками», «зверюшками».

— А ты — выскочка, в «передовишки» лезешь, — выпалила Чернушка, только недавно усвоившая слово «передовая». Сидевшие девочки расхохотались, повторяя: «передовишка».

— А ты, а вы… — Франк не находила слов и только, блестя глазами, трясла своей рыжей головой.

— А к Салоповой так и не пойдем, — закричала Иванова, заглушая спор.

Начавшаяся было ссора сразу заглохла.

— Нет, пойдем, — упрямо заявила Франк, — я, по крайней мере, иду.

— Да ведь не пустят.

— И не пустят, да я пойду. Ведь опасно только по парадной пробежать да нижним коридором, а уж влетим в лазарет — Вердер не выгонит. Кто со мной?

— Конечно, я! — Чернушка, веселая, ласковая, схватила за руку Франк. — Вместе, да?

И девочки, забыв ссору, уже целовались и строили план операции.

Вечером, в семь часов, когда Билле углубилась на кафедре в какой-то немецкий роман, Чернушка и Франк незаметно шмыгнули из класса, слетели по лестнице, проскользнули мимо швейцарской, пока Яков отсутствовал, так как при случае он мог и наябедничать. Тихонько, едва касаясь пола, промчались по нижнему коридору, где налево шли музыкальные классы, а направо были комнаты Maman, и благополучно появились в лазарете перед очами добродушной толстой Вердер — лазаретной дамы. Обе девочки, едва сдерживая дыхание, присели и объявили, что присланы из класса узнать о здоровье Салоповой. Вердер похвалила девочек за внимание, но объявила им, что больной хуже и доктор не велел никого пускать к ней.