Девять воплощений кошки

Они двинулись в Египетский зал.

И Ладья Вечности…

Яркая – синяя, красная, блещущая позолотой, не потускневшая от времени, выплыла навстречу, словно искушая в последний раз:

Поднимайтесь на борт.

Плывем все вместе в Ночь, что вот-вот увенчает собой День.

Ты в сердце моем, и нет ничего другого… Ты время жизни… До самого захода твоего… до конца все глаза обращены к тебе…

– Эти строки, дорогие мои друзья, этот гимн, сочиненный четыре тысячи лет назад…

Катя услышала ликующий, чуть дребезжащий старческий голос Виктории Феофилактовны, читавшей египетский гимн экскурсантам.

И увидела лейтенанта Дитмара.

Колонны в форме папирусов из желтого песчаника, выраставшие словно из-под земли. И гранитный барельеф. И Василису Одоевцеву в черном парике.

И засохший цветок лотоса из древнего венка.

А потом она увидела Анфису – у окна.

За спиной смотрительницы Арины Шумяковой.

Взор той был обращен к дверям Египетского зала на них: на Елистратова, на консультанта в рабочей спецовке, на Катю. Затем медленно она обернулась к комнате Мумий и саркофагов, посмотрела в сторону следующего зала, откуда двигались сквозь толпу оперативники группы захвата.

Шумякова сделала шаг назад, совсем заслоняя собой Анфису, почти наступая ей на носки кроссовок. И медленно расстегнула свой мешковатый пиджак.

Под пиджаком – заправленная в юбку белая блузка. И пояс – самый обычный, на котором туристы крепят кошельки.

Только вот у Шумяковой на поясе был не кошелек, а что-то совсем иное.

Небольшой прямоугольный предмет с мигающим красным индикатором. Она положила на этот предмет ладонь.

– Добро пожаловать, – громко, перекрывая гул голосов, сказала она. – Я давно вас жду.

Все находившиеся в зале обернулись на ее голос. Виктория Феофилактовна умолкла.

Елистратов… поднял руку в предупреждающем жесте.

Катя… остановилась, ощутив внезапную слабость и страх.

– Ой, Арина Павловна, вы мне на ногу наступили, плохая примета, а то поссоримся, – голос Анфисы, опустившей камеру…

Люди в зале задвигались.

– Всем стоять на месте, – громко, повелительно объявила Шумякова.

– Граждане, посетители музея, прошу вас всех оставаться на местах и сохранять спокойствие, – сказал Елистратов.

По его тону Катя поняла – они проиграли. Фактор внезапности, на который они все уповали, не сработал. План «быстрого тихого задержания» в одно мгновение полетел ко всем чертям.

– Что происходит? – спросил удивленно кто-то из посетителей. – Это шоу? Перформанс?

– Да, это перформанс. Мой перформанс для вас, – громко ответила Шумякова. – Для особо любопытных объявляю: здесь в музее я поставила F42D1.

– Профи, – шепнул одними губами консультант-взрывотехник Елистратову. – Это электронный детонатор для подрыва нескольких зарядов с временным интервалом. На ней самой взрывчатки нет. Это не пояс смертника, это гораздо хуже. У нее дистанционный пульт, сенсорный. Уговаривайте, тяните время, просите отпустить заложников. Могут быть большие жертвы. Надо вывести людей из здания.

– Арина Павловна, о чем вы? Что все это значит? – спросила Виктория Феофилактовна.

– Меня пришли арестовать за убийства, и я к этому давно готова. Я взорву и себя, и музей, и всех вас.

Катя ждала, что все закричат, замечутся в панике среди витрин и колонн. Но стояла такая пронзительная тишина…

Так тихо может быть лишь в Нижнем царстве…

– Граждане, сохраняйте спокойствие! – Елистратов выступил вперед.

– Стойте, не двигайтесь, – приказала ему Шумякова. – Анфиса, вы у меня за спиной. Что же вы не снимаете? Забыли про камеру? Смотрите, какие у них у всех лица, какие они все тихие, покорные. Готовы слушать… такие внимательные, никто не отворачивается… Вы хотите шарахнуть меня своей камерой по башке, да? Сзади? Здесь у меня сенсорный пульт… Даже одно непроизвольное движение пальца, когда вы меня ударите по голове, и… Бах!

Анфиса, стоящая сзади, опустила камеру, которую хотела использовать как камень.

– Так-то лучше, – Шумякова не оборачивалась. Говорила так, словно имела глаза на затылке.

В этот момент Катя заметила Юсуфа – среди экскурсантов, замерших у дверей Египетского зала в зал Золото Трои. Затем двери, ведущие в тот зал, бесшумно закрылись.

– Арина Павловна, отпустите людей и давайте спокойно поговорим, – сказал Елистратов.

– Отпустить? Ну, нет. Тут такая благодарная аудитория. Многим, наверное, интересно узнать, почему я это делаю. Пенсионерка, смотрительница музея, которую никто никогда не замечает, все словно смотрят сквозь… он ведь меня даже не узнал, представляете? После всего, что было, что он и его сестра сделали мне, он меня даже не узнал тут, в музее. Хотя видел по нескольку раз на дню. Только в самое последнее мгновение, когда корчился, когда задыхался, когда я сама сказала ему, кто я…

– О ком вы говорите? Что происходит? Я не понимаю, как вы смеете такое говорить: «Я взорву музей» – да вы в своем уме, вы сумасшедшая! Вы спятили! Это же наш музей, тут бесценные вещи, предметы искусства, это наш храм! – Виктория Феофилактовна ринулась вперед.

Елистратов удержал ее, быть может, даже излишне грубо.

Зрачки Шумяковой расширились – глаза стали темными, огромными, она шевельнула пальцами на дистанционном пульте и…

– Нет, нет, постойте, погодите! – крикнула Катя. – Они же должны узнать все. Арина Павловна, мы знаем, и вы знаете тоже. Но расскажите и другим – почему. Сколько страданий и боли… Олег Гайкин тут, в музее не узнал вас, но причинил вам такую боль…

– Это не он, а она убила мою дочь. И моего неродившегося внука. Наглая, обкурившаяся сука – его сестра. Одно мгновение там, на дороге, и я лишилась самого дорогого – дочери, которая ждала ребенка. Сразу две жизни! Знаете, сколько бы лет было сейчас ему? Двенадцать! И все эти годы мы могли быть вместе – я, моя дочь, мой внук, мой брат… Думаете, время лечит эту боль? Время калечит и убивает, потому что впереди – ничто, пустота, одиночество, старость, смерть. Смерть в одиночестве. И никакой справедливости, никакой правды. Даже от тех, от кого мы эту правду ждем. От них. Да, да от них, – Шумякова указала пальцем свободной левой руки на генерала Елистратова. – Вот он, генерал МВД, и он пришел меня арестовать за то, что я сделала, за то, что я отомстила за смерть своей дочери и своего внука. Хотите знать, кто их убил? Дети министра – сестра и брат, сестра – наркоманка, севшая за руль в наркоте, а брат – дохлый слюнтяй, которого собственная семья заставила взять ее преступление, ее ДТП на себя, потому что он – астматик, и его ни один суд не признает виновным, потому что он больной. А человек, что должен был во всем разобраться и сказать правду прямо тогда, потому что видел все, был свидетелем и носил погоны – офицер ГАИ, за взятку согласился солгать. Но ему показалось, что он недостаточно нажился, и он продал… да-да, продал информацию о том, как она, эта мразь Юдина, переехала мою беременную дочь, – мне, ее матери. Он продал мне эти сведения за деньги, и я заплатила ему. Мой внук так и не родился. Моя дочь потеряла ногу и повесилась. Сразу две жизни! Когда я пыталась достучаться до правды – меня все посылали к черту, отговариваясь, что дело давно закрыто и чтобы я вообще не возникала. Никто не поплатился за преступление, никого не осудили. Всем было плевать. Вам всем на меня было плевать.

– Но ведь прошло столько лет, – воскликнула Катя.

– Я не заметила, – Шумякова смотрела в никуда. – Это они замечали время – она и он, сестра и брат. Я иногда теряла их из вида, потом снова находила. Они устраивали свою жизнь, делали карьеру, ездили за границу, они жили. Это я умерла. Но я знала, что рано или поздно я их убью. Ее сначала, а потом его. Я хотела сделать это сразу. Но Андрей, мой брат, остался у меня на руках калекой. И я ждала годы, ухаживала за ним. Я знала, что если убью, то за мной рано или поздно придут, как сейчас, потому что свяжут два и два, найдут концы, оставшиеся после того ДТП. Если меня посадят, что будет с моим братом? И я ждала его смерти, потому что тогда у меня будут развязаны руки. Мой брат скончался, и я устроилась в музей, я знала, что Гайкин работает здесь. Через него я хотела выйти на нее – Юдину, его сестру. Я ждала, я следила за ним, но они не встречались. И вдруг она сама явилась сюда с этой аудиторской проверкой. Я подумала, что это знак мне… Великий, тайный знак. Что я на верном пути. Месть матери – это ведь тоже справедливость, правосудие, когда нет правосудия иного. Я убила Юдину здесь, в музее. А потом и ее брата. Он был меньше виноват, гораздо меньше… Но он все равно был безмерно виноват передо мной, потому что все эти годы лгал, лгал, лгал…

– Он переживал смерть вашей дочери! Всю свою жизнь он винил…

– Да что мне проку от его переживаний и чувства вины? Когда в самый важный момент он солгал и продолжал лгать, выгораживая эту бессердечную тварь, свою сестру.

– Но вы же тоже заботились о своем брате-инвалиде! – воскликнула Катя. – Разве вы не видите, что ваши судьбы схожи, все так сплелось…

– Я их убила. И все расплела и поставила все на свои места, – Шумякова усмехнулась. – Слышите, вы все, я их убила. Она, она узнала меня там в коридоре… А он – нет, до самого конца, до того, как свалился и захрипел, задыхаясь. А я испытала редкое удовольствие и радость. Для матери, потерявшей дочь и внука, убивать – приятно. Слышите, вы все, – я мать, и мне приятно было отомстить убийцам. И мне приятно отправиться на тот свет здесь, в этом музее, полном редких прекрасных вещей. Бесценных, невосполнимых. Вы сейчас утратите все это великолепие, – Шумякова улыбалась. Нет, она скалилась, как химера. – Столь же бесценна и невосполнима была жизнь моей дочери и внука. Но никто не хотел понять этого. Ничего, сейчас до вас дойдет. До вас, – она кивнула Елистратову, – и до вас, – она кивнула Виктории Феофилактовне, – и до них, тех, кто там, наверху. Кто думает, что помыкать и ставить себя выше нас – это нормально. Этот взрыв все, все услышат.