Дикие лошади

– Я половину ночи говорил с Голливудом, – заметил О'Хара. – Я напомнил им, что увольнение режиссера в середине съемок почти неизбежно приведет к катастрофе, потому что критики всегда первым делом цепляются к этому факту и большинство их статеек мусолит вопрос о том, насколько лучше был бы фильм, если бы все осталось как есть.

– Как бы далеко от истины это ни было, – сухо прокомментировал Нэш.

– В данном случае, – жестко сказал ему О'Хара, – если вы помните, вы сказали, что если они выкинут Томаса, то уйдете и вы.

– Да. Глупо.

О'Хара кивнул.

– В любом случае. Я буду напирать на то, что нападение этого психа – реклама, причем неплохая. К тому времени, как картина выйдет на экраны, зрители будут рваться на нее.

Он говорил это так, словно убеждал самого себя, поэтому спорить с ним я не стал. Вместо этого я спросил:

– Я понадоблюсь вам здесь в следующие несколько часов?

– Полагаю, что нет, – с сомнением ответил он, вопросительно глядя на меня.

– Ранний воскресный вечер, – объяснил я, – это чрезвычайно подходящее время для нанесения неожиданных визитов фермерам. О'Хара понял.

– Джексон Уэллс!

– Верно. – Я повернулся к Нэшу. – Не хотите ли встретиться с человеком, которого играете?

– Нет, не хочу, – твердо ответил он. – Я не хочу подцепить грубые манеры старого скрипучего пенька.

Поскольку я тоже не жаждал его общества, то почувствовал скорее облегчение, чем сожаление.

– Я вернусь сегодня часам к десяти вечера, – сказал я. – У меня по графику встреча с Монкриффом и Зигги Кином.

– Зигги… кто? – спросил Нэш.

– Акробат, – ответил я. – Никто не ездит на лошади лучше него.

– Он лучше, чем Айвэн? Я улыбнулся.

– Он получает в десять раз больше, а мог бы получать и в двадцать.

– Это дельце на берегу? – спросил О'Хара.

Я кивнул.

– Какое дельце на берегу? – заинтересовался Нэш.

– Не спрашивайте, – усмехнулся О'Хара. – У нашего мальчика бывают озарения. Иногда они работают.

– Что за озарения? – спросил меня Нэш.

– Он не сможет сказать вам, – ответил вместо меня О'Хара. – Но если он видит это, значит, увидим и мы.

Нэш вздохнул. О'Хара продолжал:

– Если уж говорить о видениях, когда будет готово отснятое сегодня?

– Завтра утром, как обычно, – заверил я его. – Когда вернется фургон.

Мы каждый день посылали пленки с курьером в Лондон, чтобы за ночь их обработали там в специализированной лаборатории «Техниколор». Пленки отвозили в оба конца в лондонском фургоне, водитель и сопровождающий охранник проводили ночь в Лондоне и день в Ньюмаркете, и до сих пор этот канал работал без задержек.

Каждый день, просмотрев отснятые накануне кадры, я сверялся с путаной раскладкой сцен и отбирал то, что считал пригодным к выходу на экран, делая первичную редакцию фильма по мере продвижения вперед. Это проясняло мои мысли и одновременно экономило много времени тем, кто в дальнейшем будет заниматься окончательной редакцией. Некоторые режиссеры любили работать с редакторами фильмов уже на стадии грубого ежедневного монтажа, но я предпочитал делать это в одиночку, пусть даже монтаж отнимал у меня половину ночи, но зато я в большей степени контролировал конечный результат. Скелет законченного фильма был моим собственным творением.

Удачным или неудачным, но моим. Жизнью на падающей башне.

Я направился на запад от Ньюмаркета, имея только смутное представление о том, куда еду, и еще более смутное представление о том, что буду говорить, когда доберусь до места.

Возможно, чтобы отсрочить этот момент, но в любом случае потому, что мне было по пути, я заехал сначала в Кембридж и остановился у больницы, куда отправили Доротею. На все запросы по телефону был один ответ: «Состояние тяжелое. Пациентка спит», который мог означать все что угодно – от предсмертного оцепенения до глубокой накачки обезболивающим. Как можно было предположить заранее, мое появление прямо перед столом медсестер не облегчило мне доступа к больной.

– Просим прощения, никаких посетителей.

Их ничто не убеждало. Абсолютно никаких посетителей, кроме ее сына. Вероятно, я могу поговорить с ним, если хочу.

– Он здесь? – спросил я, гадая, почему я должен удивляться. В конце концов, ничто не оторвет Пола от такого всеобъемлющего несчастья.

Одна из медсестер любезно пошла известить его о моем визите и вскоре вернулась вместе с ним.

– Матушка чувствует себя недостаточно хорошо, чтобы видеть вас, – без предисловий заявил он. – К тому же она спит.

Мы смотрели друг на друга с невысказанной неприязнью.

– Как она? – спросил я. – Что говорят врачи?

– Ей оказывается интенсивная медпомощь. – Заявление прозвучало сверхнапыщенно даже для Пола.

Я ждал. Наконец он добавил:

– Если не будет осложнений, она поправится. «Чудесно», – подумал я.

– Она не сказала, кто напал на нее?

– Она пока не может говорить.

Я подождал еще, на сей раз безрезультатно. Когда он впрямую начал намекать на то, что пора бы заканчивать разговор, я сказал:

– Вы видели, в каком состоянии ее дом?

Он ответил, нахмурившись:

– Я был там этим утром. Полиция взяла мои отпечатки пальцев! – В голосе его звучало возмупдение.

– Они брали их и у меня, – спокойно произнес я. – Пожалуйста, верните мои книги.

– Что?

– Верните книги и бумаги Валентина.

Он уставился на меня с непониманием и злостью.

– Я не брал книги Валентина. Их взяли вы.

– Я не брал.

Его душило негодование.

– Матушка заперла дверь и отказалась – отказалась! – дать мне ключ. Своему сыну!

– Прошлой ночью ключ был в открытой двери, – сказал я. – А книги исчезли.

– Потому что вы забрали их. Я-то точно не брал.

Я начинал верить Полу, как бы невероятно его слова ни звучали.

Но если он не брал книги, то кто это сделал? Разгром внутри дома и нападение на Доротею свидетельствовали о жестокости и спешке. Вывезти целую гору книг и полный шкаф бумаг – для этого нужно время. И Робби Джилл был уверен, что это произошло раньше, чем напали на Доротею.

В чем мог крыться смысл этого?

– Почему, – спросил я, – вас так волнует то, что книги не в ваших руках?

Где-то в его мозгу зазвучали сигналы тревоги. Я работал с актерами слишком много, чтобы не уловить напряжение глазных мускулов, которое так часто просил сыграть. Я подумал, что у Пола был мотив помимо жадности, но я лишь понял, что этот мотив существует, и ничего более.

– Лучше всего хранить семейные реликвии в семье, – ответил он и, прежде чем уйти, сделал последний выпад: – Ввиду состояния моей матери кремация, запланированная на завтрашнее утро, откладывается на неопределенный срок. И не беспокойте больше ни ее, ни меня своим приходом сюда. Она стара и больна, и я присмотрю за ней.