Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики

Надо отдать ему справедливость: это было действительно опасное испытание. Два человека садились в самолёт. Пропеллер начинал крутиться, надсадно скрежетать, перекрывая остальные звуки парка, самолёт раскачивался взад-вперёд, постепенно увеличивая амплитуду… И вдруг совершал полный круг, петлю Нестерова! И ещё раз! И ещё!!! Дух захватывало! Я отказывался уходить, расставленными ногами, как баран, упираясь в землю, неотрывно глядя на отважных покорителей безумного аттракциона. Дед дёргал меня за руку и говорил: «Вон, видел – лужа на земле? Это их мозг чегез уши вытек…»

Но самой волнующей загадкой, жемчужиной в раковине парка был (слева в конце аллеи) Летний театр – весь струнный от тонких витых колонн, воздушный, лёгкий, сказочный деревянный ларец с двумя остроконечными пинаклями. Я был влюблён в его застывшее кружево, мог смотреть на него часами, придумывая спектакли, какие «в древности» игрались на его сцене, воображая зрителей, сто лет назад приходивших на представления.

Внутрь уже много лет никого не пускали: здание обветшало и требовало серьёзной реконструкции. «Поди найди сегодня мастеров, – говорил дед, – вровень с теми, кто создал это чудо».

Потом уже мы с Жоркой сами бегали туда со своей Красной набережной, и Жорка подначивал меня проникнуть внутрь, уверяя, что в воротной башне и в самом театре можно наделать кучу тайников. Однажды уговорил, и мы пробрались на аварийную галерею театра. В отверстии между прогнившими деревянными, дивной красоты перилами первого яруса ложи, в розовой мгле тёмного зала, пропахшего кошками, мы спрятали какую-то чепуху, чтобы наведаться туда через семьдесят лет – так Жорка назначил. Он любил круглые цифры: пятьдесят, семьдесят, сто…

Это был один из первых его схронов, в которые он меня посвятил.

А когда, почему и как началось это лисье закапывание кусочков жизни по разным углам, как превратилось даже не в манию, а в дело всей жизни… – этого сказать не могу. Может, в тот год, когда пришло известие о смерти его матери?

Помню несколько отрывистых фраз, услышанных мною. Разговор между дедом и Тамарой на нашей кухне. Разговор она затевала секретный, но была глуховата и потому говорила громче, чем требовалось, то есть просто орала на весь дом. Дед, наоборот, бубнил что-то мягко-увещевательное. Я же обладал длинным носом, который, как Буратино, на всякий случай совал во все дыры, боясь пропустить что-то грандиозно-тайное. Чтобы я проследовал дальше по коридору или прикрыл дверь в свою комнату, когда на кухне звучат приглушённые голоса? – да такого в жизни быть не могло. Тем более что Тамара, повторяю, голосом своим взволнованным не владела, даже слегка взвывала, шмыгая носом:

– Макаро-о-оныч… ну как я ему скажу, а? Как я его враз круглым сиротой сделаю?

Если я правильно понял, Тамаре прислали телеграмму из той психушки, где держали чокнутую Жоркину мать. Почему именно Тамаре, а не дядь Володе, прямому родственнику мальчика? Да потому, что Тамара всегда за всё отвечала, сама себя назначала ответственной: по подъезду, по сбору денег на похоронные венки, по проведению субботника, по воспитанию чужого мальчика… Её отношения с Жоркой – тема особая и трогательная, когда-нибудь под настроение и рюмку расскажу.

– Это всё же мать, а? – подвывала она. – Макароныч?! Виноватая, больная, сумасшедшая… Но дело-то она довела до конца, сдюжила, а? Это ж тоже воля нужна: петлю завязать, да на стояк её приладить, да с унитаза прыгнуть…

Вытаращив глаза, я стоял под дверью кухни и жадно слушал эту восхитительную сагу. Из сбивчивого бормотания Тамары выходило, что не в первый раз Жоркина мать пыталась свести счёты с жизнью, пока, наконец, не преуспела в этом – в больничном туалете. Я понял, что с дедом Тамара пришла советоваться: говорить ли Жорке о смерти матери, и если да, то КАК говорить; или погодить, чтобы маленько подрос.

Дед её довольно сурово оборвал:

– Нет уж, Тамага. Никакой лжи не надо. Смегть жизни не стгашнее, а жизни он уже хлебнул. Выдюжит.

– Так что, – ужаснулась она, – брать его и ехать на похороны?

– А иначе и быть не может, – отрезал дед. – Мать пговодить – высший долг сына.

Я на цыпочках ушмыгнул в прихожую и выскочил во двор – разыскать Жорку и вывалить на него ослепительную новость. Меня давно интриговала его загадочная сумасшедшая маманя, интересно было посмотреть, как Жорка примет известие: скажет что-нибудь, заплачет или просто рукой махнёт – ну и что, мол, жил без неё и дальше проживу… Однако увидев его, одиноко пинающего мяч на дворовой площадке (с этим его сосредоточенным отстранённым лицом, будто он решал какую-то неразрешимую задачу), я почему-то запнулся, скис… и понёсся обратно в подъезд.

«Давай вернёмся через сто лет!» – предложил я азартно в тот момент, когда в розоватой кошачьей мгле Летнего театра он расписывал, как старинными людьми мы возвращаемся, пробираемся к заветному лазу и…

Но не успели: однажды вечером – нам с ним было лет по двенадцать – я задремал на диване, а проснулся от яркого света: над городом расцвела необычайная заря. Вскочил с дивана и подбежал к окну.

Горел Летний театр… И так празднично горел, ликующим таким жаром! Бледно-оранжевое свечение охватывало изрядную часть вечереющего неба. Далёкие крики разносились над городом, где-то гудели сирены пожарных машин. А минут через пять в нашу дверь загрохотали кулаком: это прибежал Жорка. И мы стояли рядом, соприкасаясь плечами, оба в майках и трусах, смотрели на зарево пожара из окна кухни, понимая, что ничегошеньки, ничегошеньки сделать не можем…

Улетал в небо, истаивал в гудящем пламени мой кружевной восторг – мой театр, со всеми его тюлевыми-резными чудесами, с придуманными про него историями, призрачными артистами и зрителями – моё детство, мои педальные машинки, моё мороженое, сладкая жижа на дне бумажных стаканчиков, вкуснее которой нет на свете, наш заныканный клад на сто лет – всё сгорело до чёрной древесной трухи, такой страшной, такой тоскливой при утреннем свете.

Позже на этом месте воздвигли другой Летний театр, бетонный могильный курган; у острых на язык астраханцев он немедленно получил кличку «Элеватор». Действительно, похож. И по сей день никогда ничего хорошего в нём не происходило.

Вспомнить бы, что мы там с Жоркой прятали – в детском тайнике нашего сгоревшего Летнего театра…

4

Если вспоминать все пожары моего детства (почему-то в те годы пожар считался стихийным явлением, как сильная гроза; никто не заморачивался расследованиями поджогов – пожар он и есть пожар); если, говорю, вспоминать прочие огненные всполохи, надо бы рассказать о загадочном Горелом доме, который гнилым зубом торчал у нас во дворе за гаражами. Возможно, давным-давно, до революции, – двухэтажный, с фронтоном, с двумя колоннами на крыльце, – он принадлежал какому-нибудь доктору или адвокату. Но лет сорок назад был обглодан пожаром. Ко времени моего детства уже никто и не помнил, что там стряслось: то ли подпалили его по соседской злобе, то ли случайно он занялся от чинарика, брошенного в палисадник, полный тополиного пуха; а может, просто старую проводку закоротило. Но сгорел он не полностью, занялся, вспыхнул, попыхтел-поиграл пламенем и заглох.

Мы ещё называли его Домом ведьмы: там, в одной из двух пригодных для жизни комнат, обитала бродячая старуха. Бродячая, потому как целыми днями шныряла с тачкой по окрестностям, собирая всякий хлам – старые газеты, оставленные на скамейках, бутылки, жестяные банки, дырявую обувку и прочее барахло, которое потом сдавала в контору «Вторсырьё». Мы за ней бегали следом, глазели на тачку, та была изумительна: собранная из двух старых велосипедов, трехколёсная, с велосипедными багажниками по обеим сторонам, даже со звоночком. Чудо-тачка! Сегодня её бы назвали дизайнерской.