Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики

– Ой, да ладно тебе! – Жорка закрывает кран, вытирает руки кухонным полотенцем и упирает их в бока: – …Где нашёл он тайничок с подвесками французской королевы! Признавайся: врал всё подряд, что в голову приходило, бейцим крутил!

Торопирен делает обиженное, даже оскорблённое лицо.

– Ты с ума сошел?! Разве такое можно придумать?! В таком деле – просто грех солгать!

И правда: грех солгать… Он и не лгал: бог с ними, с датами и красивыми деталями. (Как там пацан-то сказал: «С золочёной хренью»?)

Нет, он не лгал. Поч-ти. Важное слово. Разве не с Мишкой Котельниковым в сорок седьмом, ещё во времена Британского мандата на Палестину, в самом центре Тель-Авива, в подвалах тамплиеров, Цезарь тайно разбирал и заново собирал немецкие «мессершмиты С-199»? У Мишки были замечательные руки и отличные мозги – наследие папани, великого медвежатника Соломона Савельича. Это было начало легендарного Отряда-22, подразделения технического обслуживания новорождённых израильских ВВС, который принимал участие во всех войнах и операциях еврейского государства. Славно послужил своей стране Мишка Котельников, его первый дружок в Святой земле, пока 9 июля 1948-го не сбил его египетский лётчик в туманном небе Эль-Ариша…

Вообще-то Жорка считает, что Торопирен может придумать всё что угодно, с него станется, не раз бывал тому свидетелем. Но когда вопрос входит в такое пике, Жорка всегда даёт задний ход.

– Ладно-ладно, верю, – говорит примирительно. – Тогда скажи: как звали этого гения?

– Его звали, его звали, дай бог памяти… Вообще, это тайна. Но тебе скажу. Его звали… – и после победной паузы, торжествуя: – Дызайнэр Жора!

– Тьфу!!!

…А ведь он только много лет спустя понял, что Цезарь Адамыч, незабвенный его Торопирен, в тот день и впрямь предсказал его занятие, и ведь в самую точку попал, и чуть ли не в подробностях всё расписал. Правда, в покоях самой королевы ему побывать не пришлось, но касаемо замков и поместий прочей английской знати, в том числе и членов августейшей семьи… приходилось; не раз приходилось бывать.

4

«…После мединститута и работы на «Скорой» я перешел в НИИ лепры. Специальность моя – иммунолог-цитолог, так что с Цезарь Адамычем Стахурой, редчайшим мастером своего дела, я пересекался уже на почве профессиональной, научной. И вот тогда в полной мере оценил его парадоксальный ум, гениальные руки и мастеровое чутьё.

Помнится, однажды мне понадобился настольный стерильный бокс для манипуляций с культурами клеток. В России тогда не выпускали боксов такого типа. Я кинулся к Цезарь Адамычу. Он внимательно меня выслушал, мгновенно, со второго слова въехал в тему и вопросы задавал так, будто всю жизнь сам культивировал клетки и ткани: как буду входить? Будет ли ультрафиолет в самой комнате? Как подавать культуры, если мои руки в боксе? А культура – жидкая?..

Через два дня принёс безупречный бокс из оргстекла, в котором я и сработал свою диссертацию. Впоследствии я перевидал множество разных боксов подобного типа (о ламинарных мы тогда могли только мечтать!), но лучше не встречал ни наших, ни западных. Он учёл всё, буквально всё!

В другой раз мне потребовались лейтоновские пробирки, специальные такие, с плоским дном, на которое помещают стёкла с клеточной культурой. Их выпускала только французская фирма Pyrex. Он взял пробирку, покрутил её, похмыкал, изогнув кудрявую бровь… Через неделю принёс двадцать таких: «Ну, где твоя фирменная?»

Я таращился на пробирки, не веря своим глазам. И пока он не указал, не мог отличить в ряду идеально ровненьких ту самую, от фирмы Pyrex, – за которые, между прочим, наш институт платил валютой!

Он с удовольствием понаблюдал за моим оторопелым лицом и удовлетворённо проговорил: «Надо – ещё сделаю, у тебя их будет – жопой жуй!» Потом я узнал, что он сам (сам!!!) выдул их тут по соседству, в стеклодувном цеху неподалёку от нашего НИИ. Там выдували ёлочные игрушки: зайчиков всяких, мишек-лисичек… потом раскрашивали. Говорят, работяги очень его уважали, не только потому, что он подбрасывал деньжат – ребятам на выпивку, простой человек всегда распознаёт талант и руки настоящего мастера.

Был ещё случай: он виртуозно переделал обычный микроскоп в инвертированный (перевёрнутый – когда на стекло смотришь не сверху, а снизу). Это была фантастическая задача, и он с ней блистательно справился. Ему премию дали – четвертак. Вручали торжественно, на годовом собрании сотрудников НИИ. Он презрительно скривился, и от директора эта гримаса не ускользнула. После собрания он отыскал мастера за длинным праздничным столом, приобнял за плечо, склонился к уху – мол, что не так, Адамыч? «Да там одного полёта мысли на сто рублей!» – ответил тот.

Он мог сработать любую деталь, найти решение любой возникшей в процессе исследования проблемы. Это он придумал использовать модулан, эпоксидно-резиновую мастику, для вылепливания рук – вернее, для продолжения исчезающей руки… Вот уж где полёта мысли было на сто рублей: смешивая жёлтую и голубую пасту, он лепил кисти рук, формуя их под нужный инструмент, например под бритвенный станок, чтобы инвалид мог сам побриться. Помню эти заготовки на большом верстаке в его мастерской: рука для удержания ложки, рука для удержания молотка… Смотришь на это всё и чувствуешь себя в мастерской Создателя. Словно небесный горн ещё не остыл, словно продолжается работа по Сотворению мира. И красиво так вылепливал, тщательно, не топорно. Как это назвать сейчас? Протезированием? А может, продолжением тела или восполнением человека – в случаях, когда Господь недоглядел или откровенно схалтурил?

Кстати, он совсем не сторонился больных. Помню Гусейна, любопытного шустрого паренька, который заскакивал к нему «просто так». Цезарь Адамыч и чайку ему наливал, и печеньем угощал. У паренька отсутствовало ухо, но не вследствие болезни, таким он родился. И всё упрашивал Цезарь Адамыча слепить ему ухо, «как настоящее», а тот отмахивался: «Ты и так czarowny».

Гусейн и правда красивый: лет пятнадцать уже в стойкой ремиссии, вымахал в здоровенного лба, который достался в наследство Жорке и, кажется, выполняет его разнообразные поручения. Стоит полюбоваться на этого Ватсона, ей-богу: всегда в роскошном кремовом тренче, в дорогущей, купленной на Жоркины деньги, шоколадной шляпе-борсалино, из-под которой посверкивают жгучие глаза азербайджанского коммерсанта.

Признаться, я недоумевал – почему столь уникальный специалист, можно сказать природный гений, торчит в лепрозории на куцей зарплате и в ус не дует – в чём закавыка, ему что, большего не нужно? Был бы ленив – оно понятно, но работа у него была адова, каждая минута занята, рвали его на части, все отпуска и праздники летели к чертям. Был бы он алкоголик безвольный, которому некуда идти, неохота менять что-то, искать в жизни новый интерес… Словом, был бы он, как дядь Володя, наш дворовый певческий алкаш. Но Цезарь Адамыч спиртного в рот не брал и в наших институтских застольях практически не участвовал.

Одно время я был уверен, что, как ни смешно это звучит, он мог бы сам написать и защитить все диссертации, которые, в бытность работы в лепрозории, защитили с его помощью десятки сотрудников. Впрочем, с того дня, когда, разбирая бумаги после его похорон, мы с Жоркой обнаружили диплом с отличием об окончании Ecole d’Horlogerie de Geneve (на другое имя, которое оказалось запасным его именем, как протез из модулана, как восполнение человека, – а может, наоборот: знакомое нам имя и было восполнением?) – с того самого дня нам ничто уже не казалось смешным, мы ничему не удивлялись и ничем особо не восхищались. Ещё бы: обладатель Женевского клейма, символа наивысшего часового искусства, Цезарь Адамыч Стахура, или как там его звали по найденным нами документам, разумеется, мог сработать любой сложнейший инструмент для опытов по изучению проказы.