Дневник одного тела
Шрифт:
* * *
66 лет, 2 месяца, 16 дней
Вторник, 26 декабря 1989 года
Гироскоп! Это называлось гироскоп! Сегодня утром такой гироскоп все еще вертится внутри меня, но вокруг все уже стоит на месте.
* * *
66 лет, 3 месяца, 8 дней
Четверг, 18 января 1990 года
Короткое головокружение, когда ступаешь на гололед, хотя и не скользишь. Ставлю сначала одну ногу, потом другую. Руки в поисках равновесия поднимаются вверх. Хотя соль, рассыпанная муниципальными службами, сделала свое дело – лед стал шершавым, серым, безопасным, совершенно не скользким. Но чтобы снова почувствовать себя уверенно, мне все же хочется добраться до чистого асфальта – до противоположного тротуара. Значит, я обладаю некой «культурой головокружений» и, как всякий носитель определенного знания, становлюсь жертвой ошибочных толкований.
* * *
66
Суббота, 19 мая 1990 года
Вернувшись из Соединенных Штатов, Брюно был срочно вызван в коллеж: Грегуар якобы увлекся игрой в «шарф» – это такое удушение понарошку, жертвой которого стало уже несколько человек. Понятное дело, администрация страшно взъелась на Грегуара и его товарищей по игре. Им грозит исключение. Брюно обеспокоен, он недоумевает по поводу «смертельных устремлений», свойственных современным детям вообще и Грегуару в частности. Ответ Грегуара окончательно сбивает его с толку: Да ничего такого тут нет! Просто это жутко приятно, вот и всё! (Конечно, когда ребенок видит отца два-три раза в год, его не очень тянет на откровенность.) Мне же эта история напомнила похожую игру, в которую в этом же возрасте мы играли с Этьеном. В сущности, это была та же самая игра. Мы только иначе имитировали удушение, а цель была та же самая: этакое заигрывание с сознанием, попытка подойти к пределу, за которым следует обморок, или даже перейти его. Для этого мы прерывали друг другу дыхание: один надавливал другому на грудь, а тот в это время делал глубокий выдох, чтобы выпустить из легких весь воздух. Результат не заставлял себя ждать: игрок тут же вырубался. Чудесное ощущение: головокружение, потом – потеря сознания в чистом виде. Как только «задушенный» приходил в себя, он помогал испытать то же самое своему товарищу. Мы обожали это – терять сознание! Знали ли об этом взрослые? Не помню. Так что у игры в «шарфик» есть предшественники. Я дал Грегуару маленький урок анатомии – сонные артерии, шейные вены и все такое, – чтобы он понял, как это опасно. Он спросил, почему же это так приятно, если от этого можно умереть. Я не стал отвечать, что в этом и есть объяснение. Рассказал ему о чувстве опьянения, которое вызывается недостатком кислорода в крови, и о том, какую опасность это представляет для головного мозга. Тот же эффект, что при погружении на большую глубину или подъеме на большую высоту, оба эти вида спорта считаются опасными и требуют постоянного контроля. Оставшись снова наедине с Брюно, я спросил его, неужели в возрасте Грегуара он никогда не играл ни во что подобное. Никогда в жизни! Ну-ну, и эфир не нюхал, чтобы немного отключиться? Помнится, я как-то у тебя в комнате почувствовал похожий запах… Брось, папа, это совсем другое дело! Да нет, не другое, и я тогда был так же встревожен, как он сегодня.
* * *
66 лет, 7 месяцев, 13 дней
Среда, 23 мая 1990 года
Реакция Тижо, когда я рассказал ему историю с Грегуаром, включая урок анатомии: Повезло твоему внучку, что у него такой дедушка! Манес, например, чтобы рассказать ему о кровеносной системе, зарезал бы свинью. Впрочем, эта игра в «шарфик» ничуть Тижо не удивила. Он считает, что все эти удушения, пятновыводители, клей, эфир, лак и что там еще нюхают, являются составными частями эволюционного процесса, который, заканчиваясь современными наркотиками и алкоголем, служит старой как мир навязчивой идее: взглянуть, что же кроется там, по ту сторону проклятого переходного возраста, и узнать, есть ли хоть какой-то просвет в окружающем мраке. А потом, увлекшись разговором, Тижо спрашивает: Ну а ты? Вот ты дожил до солидного возраста, ты знаешь, к чему идешь?
* * *
66 лет, 8 месяцев, 25 дней
Четверг, 5 июля 1990 года
По пути в Мерак заскочили к Этьену с Марселиной. Этьен – нахмуренный лоб, пристальный взгляд, замедленные движения, но нас встретил с улыбкой. Хотя, если честно, улыбался только его рот, непроизвольно, этакой улыбкой-реминисценцией, как будто он вспоминал, как улыбался когда-то. А вот имени Моны он вспомнить не смог. Начиная фразу, он заканчивает ее словами: «и все такое, понимаешь?». Понимаю, мой старый друг, понимаю…
Марселина призналась нам по секрету, что болезнь Этьена быстро прогрессирует. Потеря памяти, конечно, неловкость в некоторых движениях, но больше всего ее пугают припадки ярости, которые находят на него при малейшей непредвиденности: затерявшаяся вещь, телефонный звонок, бланк, который нужно заполнить. Он не выносит неожиданностей, говорит она, малейшая помеха приводит его в бешенство.
Единственное, что действует на него успокаивающе, это его коллекция бабочек. Последний очаг сопротивления в разгромленной крепости. Иди, взгляни на моего аполлона. Я в очередной раз поражаюсь несоответствию этих огромных пальцев и деликатности, с которой они манипулируют тончайшим бархатом своих жертв. Перед расставанием он говорит мне по секрету: Только не говори Марселине, но мне конец. И добавляет, указывая на свой череп: Голова.
* * *
66 лет, 10 месяцев, 6 дней
Четверг, 16 августа 1990 года
«Поллюция», объявляет Мона, загружая простыни мальчиков в стиральную машину. Ночная? И дневная тоже, говорит она, отправляя туда же пару грязных носков и двое заскорузлых от спермы трусов.
Ну да, для соплей придумали носовые платки, для слюны – плевательницы, для экскрементов – бумагу, для мочи – судно, для «слез Возрождения» – тонкий хрусталь, а
для спермы – ничего. Так что, когда подросток мужает и семя у него начинает изливаться где попало, ему приходится скрывать конфуз при помощи подручных средств – простыней, носков, туалетных рукавичек, полотенец, кухонных и банных, носовых платков, бумажных салфеток, черновиков сочинений, страниц из дневников, фильтров для кофе, все идет в дело, даже шторы, даже половые тряпки и ковры. Поскольку источник этот неиссякаем, а поводы для семяизвержения – неисчислимы и непредсказуемы, все, что нас окружает, превращается в тайный спермосборник. Абсурд. Срочно требуется изобрести некий сосуд для сбора спермы и вручать его мальчикам в день первого семяизвержения. Это событие надо оформить соответствующим ритуалом, оно должно стать поводом для семейного торжества, виновник которого наденет украшение на шею и будет носить с не меньшей гордостью, чем часы, вручаемые в день первого причастия. И подарит его своей невесте в день помолвки, заключила Мона, которой мой проект показался интересным.* * *
66 лет, 10 месяцев, 7 дней
Пятница, 17 августа 1990 года
До недавнего времени слово «поллюция» (от латинского polluere – «осквернять») обозначало непроизвольное ночное семяизвержение, называемое еще сперматореей. Избрание этого слова, этого самого – «поллюция», – для обозначения загрязнения окружающей среды ядовитыми отходами производства относится к 1960-м годам, когда весь этот индустриальный бардак достиг апогея.
* * *
66 лет, 10 месяцев, 9 дней
Воскресенье, 19 августа 1990 года
В юности всегда остается неуверенность: а стану ли я мужчиной? Летом мою сперму принимали на себя листья платана. Не слишком удобно.
* * *
66 лет, 10 месяцев, 23 дня
Воскресенье, 2 сентября 1990 года
Конец школьных каникул. Дети пошли в школу, а мы остались выжатые как два лимона. Силы исчерпаны, и вот мы – как два пустых колодца. Сколько энергии тратят они между восходом и заходом солнца! Глядя на это, уже устаешь как собака! Их тела только и знают, что расходовать, в то время как наши перешли уже на режим суровой экономии. За две недели все наши жизненные запасы ушли на них. Эти ребятишки укорачивают нам жизнь, говорю я Моне. И мы валимся на постель совершенно без сил. Куда делось неутолимое желание, давшее жизнь этим новым поколениям? Я лежу обмякший, как тряпка, а Мона – сухая, как ветер пустыни.
* * *
66 лет, 10 месяцев, 24 дня
Понедельник, 3 сентября 1990 года
Кстати, я смотрю, что ничего не написал здесь о том, как с годами таяло наше с Моной желание. Дело не в том, сколько лет мы уже не занимаемся любовью (тема для глянцевого журнала), а в том, как после постоянных совокуплений наши тела смогли плавно перейти к нынешнему состоянию, когда мы получаем наслаждение только от тепла друг друга. Это постепенное угасание желания, похоже, не повлекло за собой психологической травмы, так, небольшая досада от того, что наши интимные органы перестали общаться между собой. В первые наши месяцы мы занимались любовью по несколько раз на дню, потом всю молодость мы делали это каждую ночь (за исключением последних месяцев беременности, отведенных на то, что Мона называла «окончательной отделкой изделия»), и так не меньше двух десятков лет – для нас было немыслимо засыпать вне друг друга, потом мы стали делать это реже, потом почти перестали, потом совсем перестали, но наши тела по-прежнему переплетаются во сне, моя левая рука обнимает Мону, ее голова покоится в выемке моего плеча, нога закинута поверх моих, рука лежит у меня на груди, наша обнаженная кожа соприкасается, наше тепло, наше дыхание, наш пот смешиваются, образуя этот особый аромат – запах супружеской пары… Наше желание угасло под ароматным покровом нашей любви.
* * *
67 лет, 3 месяца, 2 дня
Суббота, 12 января 1991 года
Возвращаясь от Вернов, сломал зуб. Никаких сомнений: верхний левый моляр. Язык отправляется на разведку, нащупывает подозрительный край, отступает, потом опять возвращается: так и есть, во рту у меня образовался горный пик. Одним зубом меньше. Куриное филе, запеченные кабачки, черничный пирог, вялый разговор, вроде бы зубу не с чего ломаться. Вот она – настоящая старость. Неожиданные поломки. Ногти, волосы, зубы, шейка бедра – мы рассыпаемся в прах в мешке нашего тела. Припай медленно отделяется от полюса, но бесшумно, без этого ледяного скрежета, что раздирает полярную ночь. Стареть – значит наблюдать за этим таянием. Он весь истаял, говорила мама о каком-нибудь больном старике. А еще она говорила: От него осталась одна тень, того и гляди отлетит. И я ребенком представлял себе восьмидесятилетнего старца, легкой тенью взмывающего в небо. Про умерших Виолетт говорила: Такой-то ушел, а я думал: куда ушел?
* * *
67 лет, 3 месяца, 15 дней
Пятница, 25 января 1991 года
Кстати, о зубах. Я собирался пообедать с ЖМЛ, моим любимчиком в последние годы работы в министерстве. Не получилось, он не смог прийти. Прислал записку с извинениями, вот такую: «Подвергнувшись вчера зверскому нападению дантиста, который скрылся, прихватив все мои четыре зуба мудрости, я, увы, не смогу сегодня встретиться с вами, даже чтобы похлебать жидкой кашки. Раздайте мою порцию нуждающимся и выпейте за упокой моей души. ЖМ».