Дневник сельского священника

– Берегитесь!
– крикнул он.

Глаза его смеялись, лицо было напряжено, ветер вздымал дыбом длинные светлые волосы. Я увидел, как подъем дороги ринулся на нас, потом внезапно бросился наутек, описав растерянную кривую. Беспредельный горизонт дважды покачнулся, и вот мы уже летели вниз по Деврскому откосу. Мой спутник что-то крикнул мне, я в ответ рассмеялся, я чувствовал себя счастливым, раскрепощенным, все куда-то отступило. Наконец до меня дошло, что он несколько удивлен моим видом, возможно, думает, что напугал меня. Мезарг остался позади. Протестовать было свыше моих сил. В конце концов, подумал я, мне понадобилось бы не меньше часа, чтобы добраться туда пешком, так что я еще выиграл время...

К церковному дому мы подъехали на более разумной скорости. Небо заволокло тучами, с севера повеяло холодом. Я ощутил, что пробудился от сна.

По счастью, дорога была пустынна, мы не встретили никого, кроме старухи Мадлен, собиравшей хворост. Она даже не обернулась. Я полагал, г-н Оливье поедет дальше, в замок, но он очень мило попросил разрешения зайти ко мне. Я не знал, что ответить. Я отдал бы все на свете за возможность угостить его, в моей крестьянской башке твердо засело, что военного всегда мучат голод и жажда. Но я, естественно, не осмелился предложить ему моего вина, превратившегося в никуда не годное мутное пойло. Мы разожгли хворост в камине, и он набил свою трубку.

– Жаль, я завтра уезжаю, мы могли бы повторить...

– С меня, пожалуй, хватит, - ответил я.
– Людям не слишком бы понравилось, что их кюре носится по дорогам со скоростью экспресса К тому же недолго и разбиться.

– Вы этого боитесь?

– О нет... В общем, не так уж... Но что подумал бы монсеньер?

– Вы мне очень нравитесь, - сказал он.
– Мы подружились бы.

– Я и вы?

– Конечно! И не думайте, что я так говорю, ничего о вас не зная. Там только о вас и говорят.

– Дурно?

– Скорее... Моя кузина в бешенстве. Настоящая Соммеранж эта девица.

– Что вы хотите этим сказать?

– Да я и сам ведь Соммеранж. Мы, Соммеранжи, ненасытны и твердолобы, ничем не можем удовлетвориться, должно быть, дьявол наградил нас этой неуживчивостью, из-за которой мы не перестаем враждовать с собой, так что наши добродетели смахивают на наши пороки, и самому Господу Богу было бы трудно разобраться, кто в нашей семье негодяй, а кто святой, найдись случайно такой. Единственное качество, присущее нам всем, - мы, как чумы, страшимся чувства. Делить с другим наши радости мы ненавидим, но зато проявляем порядочность хотя бы в том, что не взваливаем на него свои беды. В час смерти это неоценимое достоинство, и истина обязывает меня отметить, что умираем мы неплохо. Так-то. Теперь вы знаете столько, сколько я сам. Все это в совокупности делает из нас неплохих солдат. К сожалению, это ремесло пока недоступно женщинам, так что женщины в нашем семействе, черт побери!.. Моя бедная тетушка нашла для них девиз: "Все или ничего". Я как-то ей сказал, что в этом девизе мало смысла, если только не рассматривать его как вызов. А вызов такого рода всерьез можно бросить лишь в свой смертный час, не правда ли? Никто из наших, однако, не вернулся, чтобы сообщить нам, был ли этот вызов принят и кем.

– Я убежден, что вы веруете в Бога.

– В нашей семье, - ответил он, - такими вопросами не задаются. Мы все веруем в Бога, даже самые худшие из нас - худшие, возможно, даже сильней других. Думаю, мы слишком обуяны гордыней, чтобы согласиться творить зло, ничем не рискуя: так что у нас всегда есть свидетель, с которым предстоит столкнуться, - Бог.

От этих слов у меня должно было разорваться сердце, потому что в них легко было бы увидеть богохульство, а меж тем они вовсе не смутили меня.

– Столкнуться с Богом не так уж плохо, - сказал я, - Это заставляет человека во всем идти до конца - ставить на карту всю свою надежду до конца, всю надежду, на которую он способен. Но только Бог иногда отворачивается...

Он уставился на меня своими светлыми глазами.

– Мой дядя считает вас ничтожным, грязным священнишкой, и он даже утверждает, что вы...

Кровь бросилась мне в лицо.

– Я надеюсь, вы не считаетесь с его мнением, он глуп как пробка. Что касается моей кузины...

– Хватит, прошу вас!
– сказал я. Я чувствовал, что слезы навертываются у меня на глаза, но ничего не мог поделать с этой неодолимой слабостью, от отчаяния, что я поддаюсь ей, меня охватил озноб, я присел на корточки у края камина, прямо в золу.

– Я впервые вижу, чтобы моя кузина выражала какое-то чувство с такой... Обычно она не допускает никакого нескромного вторжения, при малейшей попытке у нее делается каменное лицо.

– Лучше уж говорите обо мне...

– О вас! Да, если бы не этот черный чехол, вы были бы точь-в-точь как любой из нас. Я понял это с первого взгляда.

Я не понимал (да и сейчас не понял).

– Не хотите же вы сказать, что...

– Именно хочу. Но вам, может быть, не известно, что я служу в Иностранном легионе?

– В Иностранном легионе?..

– Ну да, в Легионе, что тут такого! Это слово внушает мне отвращение с тех пор, как романисты сделали его модным.

– Так как же священник?..
– пробормотал я.

– Священник? У нас и в священниках нет недостатка. Да вот хотя бы ординарец моего майора - прежде он был кюре в Пуату. Мы об этом узнали только после...

– После?..

– После его смерти, черт возьми!

– И как он?..

– Как он умер? На вьючном муле, будь оно проклято, перепеленатый, как сосиска. С пулей в брюхе.

– Я не об этом вас спрашиваю.

– Послушайте, я не хочу вам лгать. Ребята любят порисоваться в такую минуту... У них есть для этого два или три выраженья, которые не слишком отличаются от тех, что вы именуете богохульствами, будем откровенны!

– Какой ужас!

Со мной творилось что-то необъяснимое. Господь ведает, что мне никогда не приходилось особенно задумываться об этих жестоких людях, об их ужасном, воинственном призвании, потому что для моего поколения слово "солдат" было связано с будничным образом гражданского человека, мобилизованного в армию. Я вспоминаю отпускников, которые являлись домой с набитыми солдатскими сумками и в тот же вечер выходили на улицу в вельветовых штанах - такими же крестьянами, как все вокруг. И теперь слова этого незнакомца вдруг пробудили во мне неизъяснимое любопытство.

– Но богохульство богохульству рознь, - продолжал мой собеседник своим спокойным, почти суровым голосом.
– Для наших ребят это способ жечь за собой мосты, для них это дело привычное. Глупость, конечно, но ничего грязного тут, по-моему, нет. Их поставили вне закона в этом мире, вот они и ставят себя сами вне закона в ином. Если Господь Бог не спасает солдат, всех солдат без разбору, потому что они - солдаты, нечего и добиваться. Одним богохульством больше, чтобы не отстать, чтобы получить по той же мерке, что и товарищи, не искать льготы, не оказаться в привилегированном меньшинстве, только и делов - а потом, была ни была!.. В общем, все тот же девиз - все или ничего, - вы не находите? Бьюсь об заклад, что и вы...

– Я?

– Ну, конечно, тут есть оттенки. Но если бы вы только захотели взглянуть на себя...

– Взглянуть на себя!

Он не выдержал и рассмеялся. Мы дружно смеялись так же, как только что смеялись там, на дороге, в солнечном свете.

– Я хочу сказать, что если бы ваше лицо не выражало...
– он приостановился, но светлые глаза теперь уже не сбивали меня с толку, я читал в них его мысль,- привычку к молитве, полагаю, - закончил он.
– Черт побери, не умею я говорить на этом языке...