Дневники 1914-1917

Политика страшна тем же, чем страшно описание у Адама Смита разделения труда при изготовлении булавок [302] . Человек, изготовляющий булавочную головку, исчезает за этой головкой, в политике исчезает человек за частностью мертвой. Так и Горький, народный писатель, исчез за булавочной головкой политики, совершенно, без всякого следа утонул в этой бездне частных враждующих сил. И теперь говорят, что у Горького нет отечества, что он изменник Родине.

В Совете от казаков появился Савинков. Это что-то новое, волнующее. Савинкова я хочу посмотреть так же страстно, как курсистка Шаляпина, и, думая о Савинкове, хожу но кулуарам и беседую о разных политических пустяках с редакторами своей газеты. Но кто-то подходит к редактору, здоровается, разговаривает о чем-то несколько времени, я не слушаю разговора и смотрю на полу серого пиджака этого человека и думаю о своем. Когда он уходит и скрывается в толпе, редактор говорит:

302

…чем страшно описание у Адама Смита разделения труда при изготовлении булавок. — Имеется в виду труд Адама Смита «Богатство народов» (1776), в котором на примере булавочной мануфактуры он показал рост производительности труда, благодаря внедрению специализации.

— Ну, вот вам Савинков, каков?

А я видел только серую полу. Скорее искать, смотреть. Нет нигде Савинкова, ни в кулуарах, ни в зале, ни в бюро, ни в читальне, ускользнул, исчез, прошмыгнул куда-то, и так я его не увидел.

Авксентьев на царском кресле монументален и чем-то очень раздражает, какою-то вечной своей светлостью и прозрачностью, будь там, сзади его, картина Репина не завешена и царь бы там был, так сквозь Авксентьева все бы на царя смотрел.

Сегодня он в буфете подошел ко мне, узнал (вместе учились в Германии), присел к моему чаю, и я не почувствовал никакого желания спросить его о чем-нибудь важном, государственном. Измученное лицо, усталый и скучный до безнадежности.

— Я думаю, — говорит он, — дело демократии пропало, совершенно пропало.

И как-то от его слов не жалко демократии, не страшно.

— Может быть, как-нибудь обойдется… сладится, дотерпим.

— Нет, где уж, вот продовольствие. Он зевнул и почесал бороду, я спросил:

— Терещенко когда выступает? Посмотрел на часы:

— Сейчас выступает.

Смотрел на Мих. Ив., как хорошо он говорит, какой вежливый, изящный, и думал я о том, как все-таки сложены министры, какие все хорошие люди: Керенский, Авксентьев, Терещенко, Маслов, какая все это чистая гладь интеллигентная. Керенский как будто выделяется, но это не достижение, не высота, а взрыв: взорванный интеллигент.

В кулуарах встречаю Семена Маслова, поздравляю с высоким постом. Семен — это самое-самое, святая святых народнической интеллигенции. Вид семинариста, а глаза кроличьи, доверчивые. Помню, увидев его у меня в квартире, Ив. А. Рязановский сказал: «Ничего нет, а будущее их, таких кроликов!» Это кроткий монах, аскет религии человечества (то, что от Успенского). Позвал меня на свой доклад, знаю уж, какой это доклад: без выкупа, с выкупом, однолошадные, двухлошадные — всю жизнь он на этом сидел, и земля от него все-таки так же далека и непостижима, как университет от моего работника Павла.

Охранительный человек Д. В. Философов смутил меня предложением войти в новую газету Савинкова «Час» [303] .

Савинков один из зачинателей того, что называется Корниловщина: Корнилов, Савинков, X., Y., — это не Наполеон, а ряд индивидуальностей, прорывающий там и тут сито демократии. Не случайно в газете принимают участие старые закоренелые индивидуалисты-аристократы от литературы — Мережковский, Гиппиус. Это все революционеры-индивидуалисты, ищущие пути к соборности через отечество Града Невидимого. Их, конечно, с первых же шагов облепят мухи старого мира.

303

…войти в новую газету Савинкова «Час». — Имеется в виду антибольшевистская газ. «Час», организованная Д.С. Мережковским, З.Н.Гиппиус вместе с эсером Б. Савинковым, одним из руководителей Боевой организации партии эсеров, организатором ряда террористических актов. Известно, что от участия в этой газ. отказался А. Блок. В дневнике имеется черновик письма к Д.С. Мережковскому, в котором Пришвин объясняет причину своего отказа:

«Дорогой Дмитрий Сергеич.

Нет, я не могу принять участие в газете «Час». Потому что Савинков (все равно как и Керенский), отказавшись от убийства, возвращаются под давлением каких-то причин к смертной казни. Ни под каким видом возвращение от высшей природы к низшей для меня неприемлемо и разговаривать нам не о чем.

«Воля народа», «Речь», «Русское слово» — что угодно, только не «Час», потому что там я участвую не по правде, а тут почему-то, я так чувствую, нужно по правде (иначе зачем менять положения?).

Мне тяжело думать, что своим поступком Вас могу оскорбить, и больно, что я не с Вами сейчас вместе и что все так расходятся. Знаю, однако, что на моем месте и Вы бы не приняли участие в газете, а если принимаете, то у Вас есть какие-то непройденные мною пути к этому. Я с напряженным вниманием буду следить за Вами, и, если мы сойдемся, то встретите во мне не такого вялого сотрудника, каким бы я был теперь неизбежно.

Я очень сочувствую позиции Дмитрия Владимировича (Философова. — Я. Г.) в «Речи», только не совсем понимаю, зачем он смущает добрых людей — он виновник единственный той смуты, которая владела мной три дня со времени его предложения.

Пауков ужасно боюсь, мышей и смертной казни».

Это будет очень интересная газета, и пугает только скандальность Савинкова — заведет черт знает куда бедного Дмитрия Сергеевича.

Одно из сит демократии — «Воля Народа» [304] , в которой я теперь по недоразумению пребываю, исповедует чистую наивную веру в русскую демократию. Это самый невинный орган и чистый от искательства «демонов». Савинков для этих людей самый главный враг, потому что Савинков против Советов, а у них все связано с Советами и Комитетами.

304

Одно из сит демократии — «Воля народа»… — имеется в виду газ. правых эсеров, редактором которой после Февральской революции 1917 г. был секретарь Л.Ф. Керенского П. Сорокин.

Андрей Белый остановился на Разумнике.

Троцкий зубной врач.

Еще раз была встреча во сне [305] — видно, уж это до самой могилы! И было много волнующих приключений, объяснений. Но во время пробуждения вдруг как защелкнуло, и я забыл все, что было, а сердце живет еще там, бьется теми видениями и, словно море, волнуется с острыми волнами на потопленном граде чудес; все утонуло, стало невидимо, и только это море, море ходит с острыми режущими волнами, о, как холодно, как жаль мне погибшего сновидения, и некого спросить, и нечего сказать — море, море! Невозможно вернуться, невозможно встретить и не захочу в жизни, да, не захочу, это невозможно в жизни, закрытое морем, недостижимое — вот почему так прекрасно кажется на море, в нем скрыто невозможное, недостижимое.

305

Еще раз была встреча во сне… — имеется в виду Варя Измалкова

Козочка, пятнадцать с половиной, холодный нос, детские губы с ложбинкой. Песенки все поет, сочинила сама.

— Я вам стихи — Вы не поэт <совершенно>.

Я рассказывал Козочке о границах России, как они мне чудятся:

— Такая большая Россия, и я по ней странствую и не знаю точно, где она кончается и начинается другая страна.

— Как же, — говорит она, — а география?

— Вот юг, — продолжаю я, — Кавказ Лермонтова, потом Каспийское море бурное, потом начинается желтый песок, и на песке открытое озеро, и на берегу птица Фламинго, дальше горы желтые, земля желтая, все желтое-желтое, а небо синее-синее и неподвижный зной, и так все это желтое уже непереходимо, кажется, конец там.

— Памиры, — говорит Козочка, — это плоскогорье, опушенное кедровыми лесами, оттого и называются Памиры.

(Козочка, глаза козьи, нос холодный, жаждет жизни, копит по 3 р. в месяц на поездку по Волге.)

Наша жизнь в Петербурге — «вихри враждебные» [306] и в них все летит обломками, как во сне: знакомый человек, кресло, церковь, извозчик — совершенно точные предметы обыкновенной действительности, а фон расплавленной текучей жизни, взволнованной. Вихрь создается каким-то духом с пикой в руке, с которым все вокруг пытаются сговориться, и громадная масса людей не понимает, что этому духовному началу можно противопоставить только духовное.

306

«вихри враждебные»… — имеется в виду «Варшавянка» (авт. В. Свенцицкий, 1863, русск. перевод Г. Кржижановского, 1897) получила массовое распространение во время Первой русской революции.

Создаются всевозможные организации, всякие Советы, партии, чтобы противопоставить себя этому духу с пикой в руке, высчитывают, цифрами доказывают, сколь огромна масса населения против этого духа с пикой в руке, и ничего не получается: ни доказательство числами, ни уговоры разумных, ничего — явное непонимание с двух сторон.

Один ветер дует с войны, с этого места, где сотни тысяч людей погибли… Оборвались сотни тысяч жизней, непрожитые часто до половины, и вихрь этих душ, не познавших землю, неустроенных, нарушает весь наш привычный порядок жизни. Мы смущены им, мы не сможем наше жизненное будущее противопоставить этому духу неустраненному как высшую ценность и жалко лепечем: «Нужно оборонять отечество!» Злобно издевается воющий ветер над нашей мещанской «позицией», устремляясь разрушительно в самые истоки нашего существования.

Управляющий домами приходит ко мне с «Биржевкой» в руке и советует купить револьвер по объявлению за двести пятьдесят рублей.

— Я никогда не носил револьвера, я ненавижу этот способ.

— Хорошо, но завтра в наш дом, может быть, ворвутся грабители и на наших глазах будут насиловать женщин.

Я не могу, не хочу, потому что мне унизительно от высшей природы переходить к низшей, от высшей даже силы к револьверу. Вы бывали на войне и, вступая с войском в захваченный город, видели, конечно, вы обращали, наверное, свое смущенное внимание на иконы святых <в окнах>. Распятия выставлялись на окнах домов рядом с цветами обыкновенной жизни нашей, в окнах с тюлевыми занавесками. Это выставляли те, кто не умеет, не хочет стрелять.