Дневники св. Николая Японского. Том ?I
Шрифт:
По окончании службы и поучения отправились посетить христиан. Яков Мабуци, отец катихизатора Иоанна, шестидесяти одного года, бывший учитель фехтованья, имеет, кроме Иоанна, пять человек детей, из которых, впрочем, старшая дочь вышла за катихизатора Петра Хиромици; последний — Вениамин, восьми лет, прочие трое детей и мать в язычестве; Яков говорит, что матери — за множеством детей и забот по дому — просто некогда научиться христианству, к которому она душевно расположена не менее других, — Отец катихизатора Иоанна Исохиса, 53 лет, служит в тюрьме, детей с Иоанном трое, — в Семинарии Федор и дома Кирилл пятнадцати лет. Дом свой, с огородом. Вдов, но взял, по–язычески, другую жену; говорит, что крестит ее и потом обвенчается, так–то, христиане, не спрашиваясь христианского закона, женятся и потом уж — вдогонку — хватаются за закон, да и то, как видно, по случаю визита духовных и вопросов их! У отца катихизатора Петра Хиромици не были, сын говорит, что отец теперь перестраивается, все у него не в порядке, принять не может. Отец Петра Хиромици — Захария, 67 лет, мать Елизавета — 56; кроме Петра, у них две дочери — замужем, больше детей нет.
Были у младшего брата о. Павла Савабе — чиновника Ицибеи Кувадзу, пятидесяти одного года, еще язычника; жена — христианка, маленькая дочь, восьми лет, тоже; сын — в Семинарии, другой — младший, дома, еще не крещен; мать о. Савабе, старуха 77 лет, христианка, живет тут же. Дом — богатый, на воротах, при входе во двор, висит толстая, соломенная веревка, по–синтуистски; видно, что плохие христиане. При входе
Вечером, с половины седьмого, всенощная, с восьми — проповедь для язычников, которых собралось человек до четырехсот; сначала говорил о. Оно о Страшном Суде — что и язычники будут подвергнуты ему, ибо имеют средства знать Бога; я сказал обычную — начальную язычникам, но до Спасителя, дальше же предложил послушать завтра вечером, с восьми часов, ибо сегодня было уже десять часов, и аудитория двухчасовой беседой была утомлена, а предмет беседы такой важный. Интересно будет посмотреть, сколько завтра придет, ибо это будут уже заинтересованные предметом проповеди, а не тем, как иностранец произносит ее. Сегодня аудитория была очень тихая и внимательная, вопреки, кажется, ожиданиям христиан, ибо здесь народ буйный и своевольный.
31 мая/12 июня 1892 г. Воскресенье.
Коци.
Утром встали рано, и до десяти часов, когда начинается служба — делать нечего. Я и говорю катихизаторам: «Вот вам время для воскресной школы, — учить детей и молодых людей Церкви молитвам, Священной истории и всему Закону Божию; ступайте, соберите детей». Собрали; пришло и несколько взрослых. Обращаюсь к Петру Хиромици: «Расскажите им историю Иосифа из Ветхого Завета»; стал он рассказывать и с первых же слов путаться; видно, что и сам хорошенько не знает, забыл; принялся я рассказывать, и продолжался рассказ почти до десяти часов; по мере течения рассказа, собрались другие христиане и располагались слушать — видно было, что для всех история — новость, и всем интересно. Кончив, я сказал катихизаторам, чтобы они каждое праздничное утро употребляли же такое же дело, предварительно сами приготовивши то, что имеют рассказать. — Обедница отслужена обычным порядком; пели очень нестройно; Хиромици своим резким громким голосом и самопроизвольным забиранием вверх или опусканием вниз резал ухо.
В проповеди объяснено нынешнее Евангелие: «Аще кто любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин и пр.», и продолжено о необходимости христианского усердия.
После проповеди продолжена беседа, в которой окончательно решено христианками возобновить женское «симбокквай» и уже безостановочно вести его; избраны для будущего первого собрания три говорящих, из которых первою — Варвара, мать переводчика Алексея Китагава, бойкая баба, но которую, говорят, христиане очень не любят за сварливый нрав, о чем о. Оно, к сожалению, не предупредил меня; собрание назначено на третье воскресенье будущего месяца, вечером. Потом и христиане единодушно согласились завести свое «сисбокквай» на тех же главных основаниях, как и женское симбокквай, то есть с говорящими из самих христиан, раз в месяц, без «кооги» катихизаторов, которые должны лишь заботиться о должном приготовлении «кооги» самими христианами; первое собрание назначено на втрое воскресенье будущего месяца, также вечером; избраны и говорящие для первого раза: один расскажет историю Иосифа, прослушанную им сегодня утром, другой — житие святого. — Таким образом в Коци учреждены: 1) воскресная школа для обучения детей Закону Божию — каждое воскресенье до богослужения; 2) фудзин–но «симбокквай»; 3) кейтей–но «симбокквай» — что, если будет исполнено, как условлено, при помощи Божией, оживит Церковь. Катехизаторам и о. Оно поставлено в обязанность — постараться, чтобы учрежденное было исполняемо; катихизаторы должны извещать меня о ходе всего этого. — Само собой разумеется, что вышеозначенные собрания не исключают других, например, еженедельных — для объяснения Священного Писания, и подобное, которые, по совету с катихизаторами, захотят завести.
Сунгано, муж христианки Анны, звал посмотреть уженье рыбы, желая угостить ухой из свежепойманной; так как с часу до шести было свободно, — день же чудный, — то мы с о. Оно согласились, и на лодке с семьей Сунгано и катихизатором Даниилом Хироока поехали к Сунгано, но тщетно искали его по заливу; проплавав до четырех часов и имея лишь время для возвращения к шести, когда назначена была вечерня, мы вернулись, не видев уженья, зато насладившись прогулкой в крытой лодке по заливу при тихой и ясной погоде; мелководный залив кишел работой: люди доставали со дня его ил и тину и грузили на плоскодонные лодки — для вывоза на поля как удобрение; иные забрасывали сети, ловя раков и мелкую рыбу, или удили.
К половине седьмого собрались христиане, и отслужена была вечерня, и сказано поучение о необходимости для христиан посвящать себя и все дела свои Богу. — К восьми часам собралось немало язычников слушать продолжение вчерашней проповеди. Сначала опять говорил о. Оно, и весьма плохо, вопреки моему ожиданию; совсем не готовился; больно уж спустя рукава исполняет свое дело; за минуту до проповеди спросил его: «О чем скажете?» — «Да не знаю, что–нибудь из Священного Писания». — «Однако что же?» — «Да хоть притчу о семени». — Стал говорить притчу и разъяснять ее, и уж тянул — тянул, точно мертвого за язык: ни живости, ни ума — все оттого, что не заботится о приготовлении; будучи умней других священников, но оказывается, по беспечности, гораздо плоше всех их, — Я продолжил вчерашнюю проповедь, начав с того, на чем остановился: о невозможности для людей исправить грехопадение и спастись без непосредственной помощи Божией, и о Спасителе, о двух естествах в Нем, о Трояком Его Служении и о Таинствах, успев объяснить лишь Крещение и Причащение; было уже половина одиннадцатого, когда кончена была проповедь; дальше нельзя было — слушатели видимо устали, но слушали очень тихо и внимательно и в количестве наполовину против вчерашнего. Так как между слушателями было немало протестантов, то, говоря об учении Спасителя, я остановился несколько на том, что Спаситель принес нам определенное учение и что его учение — «тейри», догматы, — не как говорят «Синкёо» (протестанты), будто нет догматов; Спаситель не явился для того, чтобы сказать лишь: «Определенного учения я вам не даю, а веруйте как и чему хотите»; нет, Он, напротив, сказал, что «Небо и Земля прейдут, а в Моих Словах ни одна йота, ни черта не изменится», а так далее. Также говоря о том, что изложено учение Спасителя, я должен был объяснить, что в Священном Писании и Святом Предании, без которого и Священное Писание не существует и без которого оно обращается в игрушку людей, понимающих его как кто хочет и может, тогда как Слово Божие: «ей и аминь». — К концу проповеди подошла целая ватага молодых женщин, как после оказалось, — протестанток.
Всех протестантов в Коци и во всей провинции Тоса, говорят, человек шестьсот; все Ицуиквай и Кумай — самых дрянных сектишек по учению, наполовину потерявшему и смысл христианский. — У нас здесь плохая, малочисленная и слабая Церковь, и два катихизатора не нужны здесь, тем более, что оба молодые и плохие, а быть двоим, так следовало бы им жить в двух концах города, а не вместе; и всего того о. Оно знать не хочет; засадил сюда двоих для почти ничего неделанья, а в Нара, например, Тоттори и пр. — нет ни одного. Наполовину смертвелый и бесчувственный к церковным интересам этот о. Оно! Ни рассудительности, ни сердечного участия!1/13 июня 1892. Понедельник. Коци.
Сегодня утром, в девять часов, должно было сняться судно — обратно в Оосака, и мы на нем; встали мы рано–прерано; и христиане собрались; напились чаю, даже позавтракали печеной рыбой, вчера изловленной Сунгано и принесенной еще живою; попрощались с братьями и сестрами, которые несмотря на дождь огромною процессию отправились провожать нас — но, увы! все оказалось напрасным! Не успели мы подъехать к месту, где снять в лодку, как встретил нас вестовой из пароходной конторы: «Пароход не успел нагрузиться и потому уходит завтра утром»; так мы и повернули всею процессию обратно в церковный дом, где ныне и чертится сие, в десятом часу дня. Таким образом еще день потерян, а между тем, так нужно спешить по Церквам, чтобы до каникул осмотреть хоть приход о. Оно. Впрочем, не радостно будет ныне и в Токио прибыть: разрушил там своею заносчивой неумелостью этот самодур о. Глебов Семинарию; здесь же, час тому назад, получено известие, что двадцать два ученика младшего курса Семинарии оставили ее: ученик Исохиса краткой запиской извещает о том своего отца. Не успели, не нашлись образумить ребят, и Семинария осталась почти без учеников! Эх, не на кого возложить воспитательную часть — во всей Церкви нет человека для того. Господи, пошли!
Целый день рубил дождь. Приходил поговорить сосси Миядзи Мохей, выгнанный недавно из Токио, как сам признался; убеждал его оставить дела правления Правительству, самому же сделаться христианином и служить водворению христианства в Японии; конечно, бесполезно.
2/14 июня 1892. Вторник.
На пароходе в Коци.
Беда в таких местах, как вот это Коци: заберешься, а потом и не знаешь, как выбраться. Пароход обещался выйти обратно в Оосака 12–го числа — отложил, 13–го — отложил, 14–го — отложил. Сегодня опять братья и сестры устроили порядочную процессию — доехали до места, где садиться в лодку, — «Пароход завтра уходит», — говорит; но мне показалось уж слишком безобразным таскаться по длинным улицам с хвостом братии и сестер; на этот раз эти японские церемонии — проводы — сущее наказание; были бы мы вдвоем с о. Оно, вернулись бы в церковный дом, или остановились бы в ближайшей гостинице и прождали бы до завтра; а тут эта абуза кейтеев с бесчисленными и бессмысленными поклонами — несколько дней расставанья и проводов! Чтобы отделаться от всего этого, я велел ехать на судно; сюда тоже пожаловала куча кейтеев и симай — последняя доза поклонов, и мы, наконец, одни. Знать бы вчера, что судно отложено — можно было бы объявить проповедь на сегодняшний вечер — все же собралось бы несколько язычников, и время не было бы потеряно, а то безобразнейшая потеря времени, тогда как оно столь нужно для других мест! Было прежде здесь «кёосоо» (конкуренция) пароходов, и они старались держать свое слово; ныне компании слились, и пароходы своевольничают сколько хотят. — К счастью, исправляют дорогу от Токусима в Коци — в этот год и кончится поправка; тогда, кончивши церковные дела здесь, можно во всякое время сесть в тележку и ехать в Токусима, откуда пароходы в Оосака каждый день; 40 ри дороги — два дня пути, но уже никак не больше, тогда как с этим безобразным пароходом в Оосака потерян день, да здесь три, а если завтра и так далее не уйдут, то потеря — неизвестно, где остановится.
3/15 июня 1892. Среда.
На пароходе Тосиюмару на пути в Осака.
Сегодня в десять часов утра, наконец, снялись и идем в Оосака. У о. Оно о ком из катихизаторов ни спросишь — один ответ: «Хорош». — «Трудится ли?» — «Трудится». И такая безучастность к церковному делу, что мне, наконец, невыносимо стало, и я заметил ему: «Отчего вы мне не говорите правду? Если вы не станете помогать мне по Церкви, то кто же будет? И можно ли тогда направить катихизаторов и Церковь? Если вы дурное о ком скажете, то что есть, то это не повредит тому, о ком скажете, а поможет разве ему исправиться — во всяком случае для Церкви будет избегнута ошибка и вред; я много дурного о многих и о вас самих знаю, но молчу», и так далее. Но разве на этого полумертвого человека можно чем подействовать! Он совсем точно развинченный, и многие винты и скрепления потеряны; удивлялся я его безучастности к церковному делу в Коци, при исследовании Церкви; уйдет к жаровне и чайнику — как будто не его дело, когда просматривается метрика и исследуется, где принявшие крещение; призовешь поближе, сидит истуканом и не знает ни о ком ничего; но мало–помалу видишь, что он извнутри и извне совсем, действительно, точно полупараличный: вещи свои везде разбрасывает и забывает, точно мыслит о чем глубоком, тогда как ни о чем не мыслит; об отце Никите думал я, что он мало оживляет — но, в сравнении с о. Оно — сама жизнь! Знает свой приход отлично, лучше самих катихизаторов; раз скажешь ему что, точно исполняет. Оттого–то у о. Оно Церковь везде такая плохая, опустившаяся: каков поп — такой приход. Господи, что ж мне делать с этими священниками? И откуда взять других лучших? Ждешь — ждешь, но жизнь разбивает твои надежды, точно волну, — на мелкие исчезающие брызги! Собираешь молодежь, трудишься и тратишься на ее воспитание, думаешь, авось — Господь из них пошлет людей мысли и доброго желания служить Христу и спасению ближних, и вот — они! Малейшее дуновение ветра, глупейшая интрига — и все, как те же брызги, разлетаются и исчезают! Ни единого юноши, одушевленного идеей, ни единого с христианским сердцем, хотя иные из них уже урожденные христиане! Плохая, уныние наводящая страна — средины: нет отчаянных пороков и поражающего зла, зато нет и стремления к лучшему — все точно тина болотная — здешняя жизнь и для здешней жизни, ни искры проблеска высших стремлений, жажды горения! Подавал было надежды о. Павел Ниицума — и тот оказался болотным тком, свернувшимся среди тины. О, Боже! Как тяжело, как безотрадно!
4/16 июня 1892. Четверг.
На пароходе Тосиюмару и в Оосака.
У японцев есть одна пренесносная черта — не погадывать по другим, не уважать прав других. Трое купцов с четвертым — служащим на сем пароходе, играли в глупейшую игру «го–о–уцу–кото» до второго часа ночи и хохотали во все горло при каждом удачном или неудачном ходе, то есть каждую минуту; и откуда у них смех брался! Как ни хотелось спать, но нельзя было заснуть ни минуты; о. Оно страдал от такой же бессонницы; вероятно, соседи тоже. И это всегда и везде; никогда японец не стесняется другого в выражении своей натуры; о. Никита рассказывал, что недавно министр земледелия Муцу остановился проездом в Акаси на ночь в гостинице; в соседней комнате ночевали купцы, которые пригласили геен! [3] и кутежом с ними не давали спать решительно никому; Муцу, выведенный из терпения, послал за тайко–моци — прийти с большим барабаном к нему в комнату, — и в аккомпанемент к балалайке и пению геен раздался неумолкающий оглушительный треск барабана, потопивший все звуки: это заставило, наконец, купцов прекратить свою музыку, или перевести место кутежа в другое пространство.
3
Гейш.