Дни моей жизни

Сейчас у Зинаиды Николаевны — инфаркт. И в этом нет ничего удивительного. Странно, что его не было раньше, — столько намучилась эта несчастная женщина.

23 июля, воскресенье. У меня было отравление, потом бронхит. Еле жив. Не выходил 3 недели. Все больше валяюсь в постели. Вожусь с "языком". Но сегодня надо встать. Через полчаса начало спектакля (у нас в лесу) "Ореховый прутик" — по мотивам румынских народных сказок.

Все это устроила Цецилия Александровна Воскресенская, дочь жены Сельвинского, — женщина феноменальной энергии.

Она всполошила весь поселок, устроила декорации, два месяца натаскивала всю детвору, вся детвора заворожена этим спектаклем. Вчера я дошкандыбал до костра — увидел такое предспектакльное настроение, какое помню только в Художественном театре перед постановкой "Слепых" Метерлинка. Все дети вдруг оказались милыми, дисциплинированными, сплоченными тесной дружбой.

Ровно в 12 за мною пришли. Я гляжу из окна. Видна крепкая организация, какой у нас не бывало. Надеваю индейские перья — схожу вниз — и вижу чудо. Великолепная декорация с башней. Все дети — шелковые. За кулисами суета — на сцене идеальный порядок. Девочка Марина Костоправкина играет роль героини, идущей освободить своего брата от чар ведьмы. Ведьма — Груня Васильева. Немножко жаль, что чудесные детские лица прикрыты масками: Котя Смирнов — дракон, Женя — прикованный к скале великан; ужасные личины, под которыми свежие щеки и детские глаза. Спектакль идет без суфлера. Все знают свои роли. Среди публики — Конст. Федин (оба его внука — участники спектакля)… В пять часов чай в библиотеке, роскошно сервированный для артистов. Успех огромный. Десятки детей хотят записаться в кружок.

Я все бьюсь над статейкой о школьном арго. Больно чувствовать себя бездарностью.

30 июля. Был на кладбище. Так странно, что моя могила будет рядом с Пастернаковой. С моей стороны это очень нескромно — и даже нагло, но ничего не поделаешь.

Сегодня 6 августа, два огромных события — полет 2-го "Востока" в космос, Германа Степановича Титова. Сейчас, когда я сижу в комнате и пишу эти строки, его, Германа Степановича, мотает в безвоздушном пространстве вокруг этой трагически нелепой планетки — с ее Шекспирами, Львами Толстыми, Чеховыми, Блоками, Шиллерами — и Эйхманами.

И второе событие. Я закончил (даже не верится) свою книгу "Живой как жизнь", над которой корпел день и ночь весь этот год, — и как я боюсь, что в ней сказались мой старческий склероз, мои бессонницы, моя предсмертная тоска. Книжка вышли свежая и, пожалуй, не вредная. Всех страниц оказалось 180. Всех глав семь. И я даже поверить не могу, что, вставая с постели в 4–5 час. утра, я уже не должен сочинять эти главы.

23 августа. В "Литературе и жизни" две статьи с доносом о моей неблагонадежности^{2}. Эта газета какое-то "Ежедневное ура". Рассердилась, что я сказал, будто у нас есть человеки в футляре. Одно время считали необходимым замалчивать существование у нас очковтирателей и тунеядцев. Теперь объявляют чуть ли не врагом народа того, кто осмелится сказать, что среди учителей у нас есть человеки в футлярах, хотя сами же плодят таковых.

28 августа. "Костер" был великолепен. Дети все до одного оказались необыкновенно талантливы. Собралось около 1000 зрителей. Все время накрапывал дождик, но это никого не смутило. Циля оказалась отличным педагогом-режиссером. Ей устроили овацию.

Я в Барвихе. Сыро. Корплю над "врезкой" по поводу нападок "Литературы и жизни".

3 сентября. С Твардовским несколько длинных разговоров.

Ненавижу я слово творчество. Совестно говорить про себя: я живу в Доме творчества. Мне дана "творческая командировка" и т. д. Я даже слово поэт не смею применить к себе. А теперь сплошь говорят: мы, трое поэтов. Как вычурно пишет Паустовский, а обыватель любит. А какой шарлатан Лев Никулин! Бедный Казакевич: не дается ему солдатская речь. Чуть начнут говорить солдаты — фальшь. В его рассказе идеально честный солдат приносит золотые часы вдове своего командира… Василий Тёркин пропил бы их — и был бы прав".

Подарил мне "За далью даль" — с доброжелательной надписью^{3}.

18 сентября. Познакомился я с нашим израильским послом^{4}. V одного из американских богачей в Иерусалиме есть вилла; в молодости этот богач был (по линии бизнеса) связан с Советским Союзом — поэтому он пригласил к себе нашего посла — и первое, что тот увидел, был

Мой портрет работы Репина.

Вот куда он перекочевал из Америки. Итак, путь этого портрет: Куоккала, Рим, Москва, Нью-Йорк, Иерусалим. Интересно, куда метнет его дальше. Между тем Репин торжественно подарил его мне.

1962

21 февраля. Сегодня исполняется 7 лет со дня смерти М.Б., а я простудился и не могу пойти на ее могилу. С каждым годом растет мое чувство вины перед нею. Ее характер — прямодушный, не знающий никаких компромиссов — сломился под тяжестью моих полуизмен и измен. Сколько лет мы жили в страшной бедности, ей выпало на долю пережить медленное умирание Мурочки, смерть Бобы, мою глупую связь с Софьей Андр. Толстой (бывш. женой Есенина) и сиротство М.Б. в своей собственной семье. С какой обидой, с какой тоской неприкаянности умирала она, гордая и оскорбленная женщина. Я любил ее только порывами, и сколько раз она прощала меня!

Сегодня получил официальное приглашение в Оксфорд и письмо от С. А. Коновалова, дающее мне указания, какие лекции там читать и прочее.

1 марта. Эльсберга исключили-таки из Союза за то, что он своими доносами погубил Бабеля, Левидова и хотел погубить Макашина. Но Лесючевский, погубивший Корнилова и Заболоцкого, — сидит на месте^{1}.

5 марта. Вчера я получил из Оксфорда фантастическое приглашение. Университет за мои литературные заслуги (!?) намерен торжественно возложить на меня мантию "доктора литературы". Неужели я и в самом деле достоин такой чести? Кроме удивления, никаких чувств это во мне не вызывает. А ездить, в город, в Союз, в ЦК — по этому поводу — ох как не хочется.

7 марта. Но боже мой, какие бывают подлецы. Оказывается, что Югов, тоже печатающий в "Молодой гвардии" книгу о языке, с января требует, чтобы издательство рассыпало набор моей книжки — и вообще не издавало бы ее. Бек был в кабинете директора издательства (Потемкина), когда тот очень подобострастно разговаривал с Алексеем Кузьмичом (Юговым). — "Нет, все же невозможно рассыпать, нет, придется выпустить!"

Но каков Югов! Во время войны он здесь в Переделкине симулировал сумасшествие — и как пресмыкался предо мной! А я долго не знал, что он симулянт, и очень жалел его.

8 марта. Приехал Зильберштейн и внес в мою душу сумятицу, из-за которой я вторую ночь не сплю. Он сказал, что Анисимов Ив. Ив., председатель секции литературоведов по Ленинским премиям, страшно копает против меня. Про статью Андроникова (обо мне в "Известиях") он выразился: "Они там с Чуковским чай пьют". Архипов организовал письма обо мне из Ярославля, Тулы — черносотенные. Югов тоже не дремлет. Тихонов тоже против меня. Это страшно взбудоражило меня. Между тем дела мои идут не так уж плохо, а напротив, блистательно: 1) Дополненный "Серебряный герб" принят в Детгизе к напечатанию. 2) Я получил корректуру XVI издания "От 2 до 5", о которой не смел и мечтать. 3) Завтра Коротков присылает мне корректуру моих "Современников". 4) Вышла "Живой как жизнь". 5) В "Новом Мире" вышел мой Куприн.

Казалось бы, нужно быть благодарным судьбе, а я несчастен, жалок, раздавлен.

18 марта. Лида рассказывает, что на ее книжке, изданной в "Библиотеке путешествий", была поставлена марка издательства "БП". Велели марку убрать, так как испугались, как бы кто не прочел "Борис Пастернак"^{2}.

30 марта. Вчера меня "чествовали" в Доме пионеров и в Доме детской книги.

Отлично сказал Шкловский, что до моих сказок детская литература была в руках у Сида, а мои сказки — сказки Гекльберри Финна.