До Берлина - 896 километров

— Ах, не так, не так пошел Арбузов, — с досадой произнес командарм, отнимая от глаз бинокль и смотря на карту. — Ну разве можно вот так, в лоб? Две машины про…садил… А мог бы обойти вот отсюда.

— Передать приказ повернуть? — спросил другой человек, в таком же танкистском комбинезоне без погон.

— Не надо, пусть уж идет. А за эти две машины я с него штаны спущу. Ага, видите, видите. Вон там снова задымило. На улицу ворвались. Из-за домов их уже не видно. Молодец все-таки Арбузов. И доты, должно быть, подавил.

В первый раз довелось мне непосредственно наблюдать за танковым наступлением с НП. Похоже было, что это не бой, а маневры, что наступают красные, обороняются синие, а не сошлись в смертельной схватке соединения двух самых мощных армий. Сквозь хлопки выстрелов и разрывов там у города просочился шум авиационных моторов.

— Ага, вызвали авиацию, — произнес Рыбалко.

— Павел Семенович, сходите в траншею, — решительно сказал высокий танкист неизвестного звания.

— Да, да, это верно, — деловито отозвался командарм и приказал мне: — Отгоните вашу машину. — Он пошел к земляной щели, над которой еще трудились его саперы, Совсем было сошел в эту щель, но потом поднялся и сердито сказал мне: — Вы что, заговоренный? Марш в укрытие… А машину вашу пусть отгонят подальше, для летчиков ориентир: раз машина, значит, начальство.

Но пикировщики такой знакомой мне теперь системы Ю-87 прошли над нами и с воем опростали свои кассеты над предместьем, в которое уже втягивались танкисты, Рыбалко получил сообщение — выведены из строя еще две машины. Но танкисты уже прорвались к центру города. Другая группа пикировщиков зашла с юго-запада. Но уже во весь голос говорила артиллерия прикрытия. Один из самолетов как-то клюнул на нос и ушел за горизонт, волоча за собой дымный хвост.

— Один три. Плохая игра, — сквозь зубы сказал командарм и вдруг взорвался: — Где медицина? Медицину на поле! — Но люди в белых халатах уже бежали к горящим танкам, а позади них мотался фургон с красным крестом. И вот командующий сказал высокому танкисту: — А похоже, за этим артиллерийским заслоном у него ничего серьезного и нет.

Первая волна танков уже скрылась на улицах. Вторая волна шла за ней, орудия на окраине молчали.

Только тут командарм снял папаху, обтер ею свою похожую на яйцо, наголо выбритую голову и сказал мне уже обычным голосом:

— Ну еще раз здравствуйте. Видели, какие дела. Лиха беда начало… Ух, нет ли у нас там квасу?

Молодой танкист, проворный, быстрый, уже отвинчивал крышку большого термоса и протягивал стакан.

— Два стакана. Стакан гостю, — приказал командарм, Он сам налил мне красную жидкость, оказавшуюся каким-то брусничным напитком. — Вам, журналистам, говорят, безалкогольные напитки противопоказаны. Не обессудьте. Во время боя ничего крепкого не принимаю. И другим не даю. В бою нужно быть трезвым, с ясной головой… Не разделяете этих воззрений? Многие не разделяют, говорят, под хмельком смелее в атаку идти, а я запретил даже «ворошиловские» сто грамм перед боем давать. Зато как приятно выпить с устатку.

Сам он жадно выпил два стакана брусничного своего напитка. Вытер голову носовым платком.

— Ну давайте ваши вопросы. Время, время… Чем я сейчас занят? Видите, атакую Верхне-Силезский район. Вернее, охватываю. Полного окружения силезской группировки, вероятно, не будет. Это немножко, может быть, странно, но командование фронта право. Что бы осталось от Кракова, если бы город оказался взятым не в исходе окружения? Камни, щебень. Немцы упорные солдаты, без приказа не отходят. Вы Краков видали? Целехонек. А Силезия ведь это цепь промышленных городов: шахты, бетонные корпуса заводов, стены толщиною в метр, и так сплошь на десятки километров. Гляньте на карту. Да что карта, вот посмотрите на этот город. Для спасения Силезского промышленного района командующий и приказал мне не окружать противника, а повернуть мою армию на Ратибор… Это чертовски трудно было сделать, такой маневр. Но видите — делаем…

Помолчал, отдал распоряжение готовиться в путь и оканчивал беседу уже скороговоркой.

— Вы ведь, судя по вашим писаниям, были в Сталинграде. Знаете, как там немцы атаковали? За каждый дом шла борьба. Цену кровью заплатили огромную, но иссякли и город так и не взяли. На тракторном линия фронта вдоль большого конвейера проходила — одна стена наша. другая их. Перестреливаются, несут потери, и ни туда, ни сюда, А ведь здесь сколько таких стен из бетона. Во что бы нам этот район обошелся, если затевать в каждом городе уличные бои. А впереди Берлин. Люди и техника как там нужны будут! У вас все?

— Еще один последний вопрос. Как вы думаете, Павел Семенович, будет наш фронт участвовать в штурме Берлина?

Засмеялся.

— Об этом вы спросите главковерха Сталина или господа бога.

— Вы верите, что Силезский район мы возьмем малой кровью?

Уже раздраженно:

— Что такое: верю не верю. Не военный разговор. Надо взять, возьмем. Ясно, что маршал затеял тут нелегкую, но интересную операцию, а раз затеял, доведет до конца… Желаю здравствовать. Доброго пути.

Он торопливо подошел к ближнему танку. Легко, не воспользовавшись протянутыми к нему руками, вскочил на гусеницу. Забрался в башню. Танк заурчал, двинулся вперед, а командарм так и остался стоять, по пояс высунувшись из башни, невысокий, кряжистый, в одежде танкиста, такой, что его не отличишь от солдат и командиров.

Экспедиция в ад

Утром солдат-рассыльный принес пахнущую клейстером свежую телеграмму.

— Весьма срочная. Распишитесь и проставьте час вручения.

В телеграмме было: "Из Рычага в Семафор. Корреспонденту «Правды» подполковнику Полевому. Вручить немедленно. Интересуетесь адом немедленно выезжайте освобожденный Освенцим. Известите Крушинского. Найдете меня в первой штубе. Николаев".

Что такое штуба, мы не знали. Но знали подполковника Николаева — разведчика с душой корреспондента, человека, знающего, что нужно нам, журналистам. О гигантском концентрационном лагере с таким названием все годы гитлеризма ходили жуткие слухи. Но точно — мало что знали. Живых свидетелей не было. Оттуда никто не выходил, и лагерь этот действительно представлялся кусочком ада на земле.

Мы не выехали, мы вылетели. Снова, как когда-то с Николаевым, втиснулись вдвоем на заднее одноместное сиденье.

Погода была прескверная. Лететь пришлось против ветра. Шел крупный липкий снег. Винт как бы пробивал и нем дорогу, и мы летели, будто бы закутанные в какой-то шевелящийся марлевый кокон. Было промозгло, холодно, но мы этого как-то даже и не замечали. Мысли были там, в Освенциме, где, как говорят, действовал целый комбинат уничтожения и сожжено три или четыре миллиона человек.

Полет был трудный, но перед Освенцимом снег перестал, и в унылых красках непогожего дня перед нами открылся небольшой город, приютившийся возле железнодорожного узла. Очень уютный, безобидный город. Летчик вопросительно обернулся: где же лагерь? Крушинский показал ему знаками, что нужно лететь спирально, искать. Совет был правилен. На втором обороте под нами оказался огромный химический комбинат, гигантские цехи, какие-то торчащие из земли цилиндры, баки, пересечение толстых труб.

Он, Освенцим! Ведь большинство его узников, как мы знали, работало на химических заводах. А вот а сам лагерь. Огромное пространство, покрытое казарменными постройками. Они лежали цепочками, как аккуратно разложенные кирпичи. В центре была какая-то площадь. Недалеко от нее шеренга четырехугольных закопченных труб возле странного продолговатого бетонного сооружения. И все это оцеплял массивный забор с проволокой и проводами высокого напряжения. По улицам металась масса людей. Они двигались как-то странно, как бы бесцельно, точно осенние листья под порывами ветра.

Летчик уже наметил посадочную площадку. Приземлились. Помогли развернуть машину, а сами по запорошенному талым снегом полю двинулись к лагерю. Асфальтированная дорога привела нас к массивным железным воротам, на козырьке которых виднелась сплетенная из кованых прутьев надпись: "Arbeit macht frei" [5] "Работа освобождает"}.

Здесь эта надпись воспринималась как беспримерная циничность. Когда мы приближались к воротам, из них вывалила толпа человек двести. Все были в одинаковых брезентовых куртках, полосатых штанах, шапочках пирожком, в матерчатой обуви на деревянных подошвах. Все худые и не бледные, а даже какие-то зеленоватые, но на изможденных лицах как бы брезжили робкие недоверчивые улыбки. Они что-то кричали туда, назад, в открытые ворота, в которых такие же полосатые люди махали руками им вслед. От толпы несло карболкой, потом, тяжелым запахом нестираной одежды.

5

Работа освобождает