Догоняя Птицу

А Лоте говорил, что это были самые счастливые дни, какие только можно представить. В одиночестве, среди ветра, снега и дождя человек набирается сил. Как? А непонятно как, он и сам не мог объяснить.

А потом случалось еще большее счастье: набравшись сил, он уходил из пещеры. Шел туда, где были люди, и рано или поздно ему на пути попадалось какое-нибудь случайное человеческое существо. И тогда Птица и это человеческое существо принимались разговаривать о том и о сем, долго-долго. Вот это и есть настоящее общение - так уверял Птица. Когда вначале ты один сидишь в пещере пару недель, смотришь на море, голодаешь, мерзнешь, чешешься, так что уже не помнишь, где - ты, а где - не ты. А потом появляется случайный человек, с которым можно поговорить. О том о сем, долго-долго, и тоже непонятно: где - ты, а где - он...

Лота ревновала Птицу - к снегу, к морю, к случайному человеческому существу, которое грелось возле него вместо нее. К призраку Другой Женщины, который путался в его словах, в задумчивом сигаретном дыму и выглядывал, как ей мерещилось, из каждой неоконченной фразы. К оставшейся на берегу художнице Лине. К толстой Русалке, которая расчесывала на полянке волосы, рассматривая свои груди в привязанном к дереву зеркальном стилете. Ревновала ко всем, с кем он бывал приветлив. Ко всем, кому улыбался. К его невидимому отряду, к идейным камрадам и товарищам, с которыми он уходил, мнилось ей, от погони в болотах юго-восточной Кубы.

Только чувства ее не были похожи на тяжелую женскую ревность, которая рождается где-то внизу и жаром бьет в голову. Это была горечь, которую ничем нельзя было утолить - ни близостью, ни разговорами про жизнь. Ни сном в обнимку на одном матрасе под одним одеялом. Ни торопливыми соитиями перед сном под раскатистый храп спящих комрадов. Эта горечь появилась в тот самый миг, когда она впервые встретила Птицу на берегу под Симеизом, и осталась насовсем, не покидая ее ни на минуту.

Как-то раз они шли по лесной дороге. Справа и слева - густой темный лес. Рельеф местности. Его таинственное влияние на подсознание человека. И вдруг из-за деревьев вышли трое. Это были не тролли и не лесные демоны, а просто трое усталых туристов: одна женщина и двое мужчин. Они искали Чертову лестницу, а направлялись совсем в другую сторону, в противоположную, и заблудились. И вот Птица принялся улыбаться, сиять глазами, показывать правильную дорогу. А заодно рассказывать, как хорошо живется у лесников, как здорово быть свободными и пасти в горах лошадей. Он шел быстро. Туристы едва за ним поспевали.

Незнакомая женщина слушала Птицу, утвердительно кивая и глядя на его руки изумленными заколдованными глазами. Она никогда не видела таких сияющих и страстных людей. Ни разу не слышала про такую вольную жизнь. Если бы не ее усталые мужчины и обратный билет в Харьков, она непременно осталась бы с нами в горах - надолго, насовсем. Потому что в нее уже проникли лучи, бьющие сквозь ресницы и очки, и ей тоже захотелось в Будущее. Нежное раннее лето, скользящая по дороге солнечная тень больше не радовали эту красивую, ухоженную, уже не очень молодую женщину: теперь она точно знала, что где-то за поворотом, за ближайшей излучиной поджидает Будущее, куда ей совершено необходимо как можно скорее попасть. В Будущем она навсегда перестанет быть такой, как все. Она станет сильной, свободной и юной, как Лота, а усталые спутники перестанут утомлять ее своими скучными разговорами. Ее рука поправила прическу и неуверенно застыла в воздухе, как сломанное крыло. А потом потянулась, машинально повлеклась к его беспечным смуглым пальцам.

Птица уводил их все дальше, не замечая, что смертельно ранил доверчивую городскую женщину. Забыв про Лоту. Забыв, что Лота боится леса. Еще в впервые дни ее поразило его умение мгновенно соскальзывать в другую жизнь, которое для некоторых людей является условием выживания, но для нее это было пугающим фокусом, как способность амазонских индейцев дышать под водой.

Она с трудом удерживала слезы и плелась позади, ненавидя этих случайных людей. Но вскоре Птица вернулся. Он снова смотрел только на одну Лоту. Взял ее за руку в свою, вытер ей слезы и сопли и принадлежал безоглядно и безгранично ей одной.

* * *

Туристы ушли, и постепенно Лота успокоилась. Ей уже было досадно, что она так люто возненавидела мирных, ничем ее не обидевших ее людей. Мысленно она провожала их дальше по тропе. Ей представлялось, как они спускаются по Чертовой лестнице, как на спуске двое мужчин поочередно подают женщине руку, а ее легкие туфли неуверенно становятся на скользкий камень, отшлифованный тысячами человеческих ног - древний усталый камень, который был свидетелем множества смертей и любовных драм. Кожу, из которой были сшиты ее городские туфли, пронизывало множество крошечных отверстий, чтобы нога дышала и в летние дни женщине было не жарко. Эти отверстия придавали туфлям капризный легкомысленный вид, но сама женщина не была легкомысленной. Туристы смотрели на расстилающееся внизу зеленое древесное озеро, на серебряную дугу моря, изгибающуюся вдали, где молочная дымка заканчивается и наступает царство чистого света. Мужчины старались развлечь женщину, перебрасываясь безобидными шутками, но женщина их не поощряла, как обычно, игривым тоненьким смехом. Она была задумчива. В какой-то момент она остановилась, распустила каштановые ровно окрашенные волосы и встряхнула ими, как лошадь - гривой, но потом, секунду поразмыслив, снова собрала пластмассовым гребнем на затылке. Она знала, что к ее каштановым волосам больше всего подходит золото, и носила его на себе - серьги и тонкую цепочку на запястье. Еще на ней была синяя ветровка из какого-то загадочного материала, напоминающего бумагу - она привезла ее из Италии, куда ездила в туристическую поездку вместе с мужем и дочерью.

Но ни один из двух мужчин, подававших ей руку, не был ее мужем.

– Может, отдохнем, а, Татьяна?
– спросил один из мужчин, загорелый и чуть грубоватый, но не как байдарский егерь, а как актер. Он был похож на Кларка Гейбла - она замечала это сходство, и он ей нравился.

– Нет уж, - поспешно ответила Татьяна.
– Хочу поскорее спуститься. Я люблю природу, конечно, но в последние дни ее как-то...

Она замялась, подбирая слова.

– Слишком много?
– подсказал Кларк Гейбл.

– Вот именно, - улыбнулась она.

Она хотела сказать что-то другое, но у нее не было сил и желания объяснять.

– Кстати, а ведь на берегу можно купить рыбы, - предложил второй мужчина. Он явно проигрывал первому и догадывался об этом.

– Рыбы? Зачем?
– удивилась женщина.

Она остановилась у края обрыва на крошечной смотровой площадке, выделанной из камня природой, временем и людьми, приложила козырьком руку ко лбу и всмотрелась в блистающий горизонт. Она смотрела очень долго, пока не заболели глаза.

– Возьмем с собой. Или... или пожарим. Разведем костер и пожарим!
– в голосе второго слышался робкий вызов и чуть заметная искорка заискивания.

– А что, отличная идея, - неожиданно поддержала женщина. Она достала из кармана сигареты и закурила.

– Здесь нет рыбы, - засмеялся Кларк Гейбл.

В его смехе слышалась снисходительность, и второй это почувствовал, но женщина не обратила внимания. Она по-прежнему была занята своими мыслями.

– Здесь нет рыбы, - повторил Кларк Гейбл.
– Здесь никто уже давно не занимается рыбной ловлей. И если вы видите, что поселок называется "Рыбачье", а в Восточном Крыму, как ты помнишь, есть такое место, это вовсе не означает, что в нем живут рыбаки.

– Почему, как ты думаешь?
– спросила женщина.

Она докурила и собиралась бросить окурок в заросли ежевики у края обрыва, но передумала и спрятала под камень.

– По всему, - небрежно ответил Кларк Гейбл.

Такому человеку хотелось верить, и женщина прислушалась.

– Это море - Черное море - мертво. В нем давно не осталось жизни: нет кислорода, один сероводород. И рыба не водится. Рыба вся давно подохла или ушла в Азов.

– Когда я была ребенком, - начала женщина, - Я жила у тетки в Феодосии. Дом стоял возле моря, но пляжа поблизости не было, была только пристань и дощатый пирс. Купались прямо с этого пирса. Разбегаешься, и - бултых! А еще я обожала ловить рыбу. У меня была крошечная удочка, донка. У тетки в огороде я копала червей, складывала, пересыпав землей, в консервную банку, потом насаживала на крючок и опускала в воду между досками пирса. Кое-где доски не примыкали вплотную, оставляя широкие щели. Я чувствовала кончиками пальцев, как рыба осторожно трогает наживку, как клюет и проглатывает моего червяка вместе с крючком и сразу же начинает дергаться, биться. Я чувствовала каждое ее движение, будто леска - это пуповина, которая связывает мои пальцы с рыбьим телом. Потом я быстро подтягивала рыбину к поверхности, то есть к щели в досках, вытаскивала у нее изо рта крючок и отправляла в пакет с морской водой, который стоял в тени перевернутой лодки.

– Не страшно было снимать с крючка?
– спросил второй. Вопрос был необязателен, его можно было не задавать: женщина и сама как раз собиралась рассказать об этом, и он ее перебил, но ему хотелось получить хотя бы немного внимания этой красивой женщины, которую он знал с юности.

– Нет, страшно не было, - ответила она, глядя перед собой широко открытыми немигающими глазами, будто видя что-то, чего не видели другие.
– До того дня, когда вдруг стало страшно. Вся рыба, которая ловилась с нашего пирса на мою донку, - это были бычки. Или, как еще говорят, ротаны. Это мусорная рыба, которая у нас не считалась за добычу, и тетка отдавала их кошке. Каждый вечер теткина кошка поджидала меня у калитки - знала, что я несу ей ужин. Все эти бычки или ротаны были примерно одного размера - сантиметров десять в длину, не больше. На самом деле это были очень вкусные рыбки, если их почистить и поджарить с подсолнечным маслом. У них было нежное сладковатое мясо. Все про это знали, но их не принято было готовить и есть - люди ели других рыб, я не помню уже теперь, как они назывались. И вот однажды я поймала очень крупного бычка - или ротана: в несколько раз крупнее обычного. Наверное, это был долгожитель или какая-то другая разновидность. И я не смогла протащить его сквозь щель в досках - он был такой огромный, что не проходил. Я хотела снять его и выпустить в воду, но он глубоко заглотил крючок вместе с наживкой, раньше так никто не заглатывал... Интересно, что о рыбах тоже можно сказать "никто", как о людях... И вот я сидела с удочкой в руках, и мы с ним, с этим ротаном смотрели друг на друга. Я плакала, а он умирал. Я хотела чем-нибудь перерезать леску, но у меня с собой не было ничего острого. Потом он умер. Он был серый, с желтыми плавниками, с бурыми грязноватыми пятнами, сливавшимися в мелкий узор, с тусклой чешуей и плоской широкой мордой. Он был похож на огромного таракана. Раньше я не замечала, как безобразны ротаны. Протискивая его, уже мертвого, сквозь щель между досками, под которыми стояла неподвижная вода, и полосы света пронзали ее, делая желтой сверху и изумрудно-синей в глубине, я снова была соединена с ним леской, как пуповиной. Я чувствовала его тяжесть, чувствовала, как крючок разрывает внутренности, как трещит его рот... Это было ужасно. А вечером вместе со всем уловом я отдала его кошке. Но рыбачить с тех пор перестала. Хотя рыбу ем, - и она улыбнулась им обоим своей нежной, немного грустной улыбкой.