Догоняя Птицу

* * *

Вечер был пасмурный и теплый, но Лота мерзла, закутавшись в одеяло. Дрожала, как в лихорадке, и никак не могла согреться. Птица принес сухих веток и затопил печку. К разогретой печке Лота прижимала онемевшие исцарапанные ладони. Так бывало и раньше, в самые холодные вечера - она сидела у печки и грела руки. Чувствуя, как тепло расходится по телу и оно согревается. Но в тот вечер она так и не согрелась. Сидела у окошка, опершись локтями о стол, и смотрела в лес.

Сумерки размывали контуры, проглатывали одно за другим сначала дальние деревья, потом ближние кусты, огород, пустое ведерко у крыльца. Эти сумерки больше не казались ей враждебными и злыми. Откуда-то из потаенного сердца тьмы прилетел мотылек и забился об оконное стекло. Ночь смотрела на Лоту нежно, как на родную. Смотрела по-матерински. В любой момент Лота преспокойно могла встать и отправиться в самую чащу леса - разгуливать среди деревьев, подойти вплотную к обрыву. Удерживая равновесие, заглянуть вниз.

Отыскать убитую собаку и похоронить в чаще...

Грозного и враждебного больше не осталось - нигде: все уже случилось, и все прошло. Мир отдыхал, распустив свою призрачную армию. А может, не существовало его и Лоты отдельно - они теперь были заодно.

Но Лота ни с кем не хотела говорить об этом. Она не нуждалась ни в понимании, ни в сочувствии, ни даже в участии. Она подумала, что, похоже, разучилась чувствовать себя одинокой и больше не будет так болезненно нуждаться в обществе людей. Великое царство природы за окном было ей гораздо ближе, чем все книги, воспоминания и разговоры. Ближе чем ребята и даже сам Птица.

Стало совсем темно. Лес молчал и вздыхал, глядя через окно на Лотину жалобную свечку. Мотылек перестал биться о стекло. Он проник в комнату, полетал вокруг свечки и опустился ей на ладонь. Сидя в сердце ночи, она плакала от счастья, разглядывая его мохнатую спинку.

И лес баюкал их обоих своими древними деревянными руками.

Глава двадцать девятая

Муха. Вкус жизни

Муха доехала с Рябиной до Харькова, но зависать у подруги не стала и на другой же день ввечеру отправилась дальше. Ее подгоняла неясно откуда взявшаяся уверенность, что чудо - или то, что его заменяет - встреча, событие, внезапное понимание сути вещей - ожидает ее на пути или в конечной точке пути - в маленьком городе на Волге, который она не любила. Она вдруг поверила, что луна наконец-то оборотилась к ней доброй стороной - той, на которой цветет жасмин, а не той, где воют собаки, вытянув к небу тощие египетские морды.

С собой в кармане она увозила светлый локон Эльфа, намотанный на зеленую стекляшку, обмытую морем.

Ранним вечером вышла на трассу с полузнакомым, подсунутым ей наспех Рябиной в качестве попутчика, прыщавым и мутным каким-то чуваком, которому тоже нужно было через Москву. Его багаж состоял из огромного бэга и длинных шестов, напоминавших удочки. На самом деле, это были не удочки, а разобранный каркас для типи - индейского шалаша, но в ту пору типи еще не вошли в широкую неформальную моду, и с ходу не идентифицировались. Отчего-то у Мухи мелькнула догадка, что попутчик может везти с собой что-то еще, и если их начнут шманать, возникнут проблемы, но ей было наплевать. Вдохновение, сознание собственного могущества и предчувствие перемен подталкивали ее в спину.

От Харькова до Семяновки добирались на легковушке, но затем в какой-то момент машина повернула в поселок, а их высадили на повороте. Ну и нормально, главное - отъехали от города, а дальше, глядишь, и повезет. И повезло: их довольно быстро подобрала фура с овощами, которая - о чудо!
– ехала из Харькова прямо до Москвы. Это было редкое, почти невозможное везение, которое также подсказывало: луна повернулась.

В кабине Мухин спутник быстро отрубился - но она не расстроилось: он еще в Харькове был хмур, необщителен и словно бы обижен за что-то на Муху. На самом деле он если и обижался, то не на Муху - с ней он и двух слов не успел сказать, их союз был исключительно и принципиально деловым - а на кого-то другого, кто остался в Харькове, не пожелав или не найдя возможности сопровождать его в пути, но теперь автоматически отыгрывался на Мухе, демонстрируя свою неприязнь. Вот почему она вздохнула с облегчением, когда попутчик на соседнем сидении уснул, приклонив косматую голову чуть ли не до колена. Правда, ей теперь приходилось отдуваться за двоих, болтая с драйвером - но это оказалось не так уж плохо: мужичок им достался добродушный, белобрысый и почти молодой.

– Вас как зовут, девушка?
– спросил он, приосанившись и поглядывая одновременно на Муху и на бегущую навстречу полоску дороги, подсвеченную фарами.

– Муха, - ответила Муха.

– Муха!
– заржал водила.
– Это Мухина что ли?

– Ага, Мухина!

– Так ведь Мухина - это фамилия. А по имени-то как?

– Так по имени и есть: Муха Мухина.

– Ладно, - кивнул парень, отсмеявшись.
– Пусть будет Муха Мухина. А я Толян. Толян Гофман.

– Что, правда Гофман?
– не поверила Муха.

– Правда, - серьезно ответил водила.
– У меня батя из немцев.

– Понятно, - улыбнулась Муха.

Придерживая руль левой, он протянул ей правую руку - горячую и шершавую, как пемза, и она пожала ее в знак приятности знакомства.

Ей нравилось, что не надо прятаться и таиться: с одной стороны, рядом спал номинальный, но все равно полезный для личной безопасности чувак, с другой - она бы и без него не боялась белобрысого драйвера, и - кто знает - может, при определенном раскладе обстоятельств дело не ограничилось бы только лишь доставкой Мухи в Москву. Впрочем, нет: все ее мысли и чувства были заняты Эльфом, встречи с которым она ожидала так долго и напряженно. Не она ли всего день назад рассказывала Рябине про то, что любовь - это вектор, который выстраивает всю жизнь по направлению к одному-единственному человеку? А потом они гадали на всем, что подвернется под руку - ромашках, отрывая лепесток за лепестком по системе "любит - не любит", гадальных картах, кофейной гуще. Последними попались зеркала - два зеркала надо сблизить, поставив одно напротив другого и заглянуть в глубину повторяющихся отражений. Но Муха не выдержала и отвела взгляд: ей вдруг почудилось, что оттуда сейчас выглянет кто-то другой, совсем не Эльф, и она встревожилась, словно полузабытые страшные картины ожили в подсознании. Может, это имело отношение к той деструктивной черноте, которую когда-то принес с собой дурман. Зато все остальное, поадекватнее и не такое страшное - все уверенно твердило: любит, любит, любит. Без вариантов. Хоть целый букет ромашек раздербань.

В Москву прибыли утром. По пути Гофман довольно интенсивно жал на газ, чтобы обойти пробку на въезде в город. Пассажиров он высадил на Ленинском проспекте и скрылся по своим драйверским делам, чмокнув на прощанье Муху в щеку. И они с прыщавым чуваком остались - немного смущенные и ошарашенные, как всегда в чужом городе после трассы. В метро купили жетоны и вместе сели в пустой на конечной станции поезд. Но спутник поехал дальше - в Кузьминки, на чью-то вписку, чтобы пару дней перекантоваться, а она отправилась в центр - погулять. В последний момент чувак сделал вялую попытку склеить Муху на ночь, но она вежливо отказалась.

Ей нравилось приезжать в Москву. Точнее, проезжать через нее, направляясь в свой скучный далекий город, который она не любила. Но она ни разу не жила в Москве подолгу, максимум - два-три дня. Любила уезжать из Москвы - это было всегда немного так, словно она выбежала из моря за секунду до того, как на берег рухнет исполинская волна. Это всегда было немного бегством, как будто город насильно пытался ее удержать, а она сопротивлялась, а почему - она и сама толком не понимала.

Обычно по приезде в чужой город она первым делом направлялась туда, где имелись еда и сортир. Чаще всего это были столовки, которые выбирались, конечно же, попроще и подешевле, в идеале - автовокзал. Зайти не спеша, почистить зубы, причесаться, умыться. При необходимости - переодеться в цивильное, а потом смешаться с толпой. Муха любила сутолоку автовокзалов. Ряды менял, наперсточников, торговцев купонами, просто торговцев, предлагающих сигареты, пластиковые пакеты, губную помаду, средства гигиены и народной медицины, заветренный сыр, банки с белорусской сметаной, подозрительные пакетики с чем-то окровавленным, хрустальные изделия из Гусь-Хрустального, сырокопченую колбасу. Все это продавалось в количествах, которые и в дурном сне не приснились бы обычному рынку старого образца, и уж тем более автовокзалу. Автовокзал могли переплюнуть только бывшие стадионы, превращенные в безбрежные торжища. Жареные пирожки, про которые все говорили, что они канцерогенные. Курятина, про которую говорили, что она радиоактивная. Сало (говорили, что содержит ботулизм). Сушеные и соленые грибы (ходили слухи, что они пропитаны вредными выхлопами автомобилей, потому что их собирают рядом с трассой, или, бери больше - в Чернобыле). Все это говорилось, обсуждалось, но тем не менее покупалось, приносилось домой и с удовольствием съедалось, потому что было дешево, а есть было нечего.

На автовокзале всегда было бестолково. Там можно было затеряться. Муха с наслаждением выковыривали сладкий жирок из одесской колбасы с игривыми бантиками с обеих сторон - как конфетка!

Она знала четыре способа просочиться в автобус, не заплатив.

Она любила автовокзалы.

Но сейчас она неспешно шагала по улице Горького, не так давно переименованной в Тверскую. К этим переменам не привыкли и до сих пор называли по-старому: Горького - значит, Горького. Или: улица Герцена, а не Большая Никитская. Или Площадь Дзержинского, а не Лубянская. К одному привыкали быстрее, к другому медленнее. Улица Горького дольше всех, вероятно, продержалась.