Дом, где живет чудовище

— Лексия, душечка, — проговорил Истар, оглядываясь, — подайте мне мою сумку, а вы, бесстыжий мальчишка, прекратите таращиться и подите вон из девичьей спальни.

Даже в халате поверх пижамы и шлепанцах на босу ногу целитель умудрялся выглядеть элегантно и представительно, не чета самому Эдселю со следами травы и земли на сапогах и брюках и в испятнанной дождем рубашке. Возражения, что он в своем доме и волен ходить, где вздумается, пришлись на язык уже за дверью, но высказывать их было некому.

Алард добрел до холла, мазнул пальцами по плафону светильника на колонне, и зачарованая вещь отозвалась теплым желтым светом, затем подошел к лестнице и уперся лбом в сложенные на перилах руки.

Позади раздались шаги. Тетушку тоже выставили. Оказавшись в холле, она тут же пристала с вопросами.

— Как же такое приключилось?

— Она сказала, что поскользнулась и упала на разбитое стекло, — ответил Эдсель и только потом выпрямился и повернулся.

— Алард, — Лексия притопывала ногой в домашней туфле с помпоном и смотрела пристально и с подозрением, — а что ты делал в комнате мисс Дашери ночью?

— Возвращался, услышал, как разбилось окно, увидел, где, пошел посмотреть, все ли в порядке. Что за вопросы? В конце концов, это не твое дело, где и с кем я провожу ночи, тетушка Лекс. Или, может, ты вдруг стала считать, что я способен сотворить с женщиной нечто подобное тому, что случилось с…

— Ларди, — выдохнула мадам Дастин, коснулась руки и как-то вся осела, — прости, я… прости, глупую старуху. Столько времени все это говорят о тебе…

— Понимаю, дурное всегда приходит на ум в первую очередь.

— Ларди…

Эдсель не стал слушать дальше, поднялся к себе в кабинет, схватил полынный пучок и швырнул в полыхнувший огнем камин. Затем провёл ладонью по каминной полке, стряхивая травяную труху на пол. Часть прилипла к коже. Алард поднес руку к лицу, вдохнул ускользающий запах, сжал пальцы, вышел, грохнув дверью, направился в спальню и, не раздеваясь, упал на постель.

Смотрел в потолок, наблюдая, как в комнате постепенно становится светлее и то, что в сумерках казалось серым, обретает цвет. В его ладони прятался запах. Его губы помнили ощущение бархатистой кожи, а тело — дрожь желания. Но были водовороты в глазах, глухое отчаяние, что страшнее страха и слова без звука. И Алард не знал, что со всем этим делать.

— Кто ты? Откуда ты? Что с тобой произошло? Зачем тебе столько полыни и почему ты боишься своих отражений? Элира…

Убийца… Чудовище… Два удара за ребрами. Тишина. Тишина. Тишина.

Утро.

Глава 15

Элира

Я лежала в постели. Рядом мельтешила Лексия, похожая в своем халате с широкими рукавами на лезущего на свет мотылька. Светом в данном случае был Орвиг. В прямом смысле. Горчичные глаза мужчины отливали тяжелым золотым блеском. С руки, которую он удерживал у меня над грудью, лилось свечение, тоже золотое, но более мягкого оттенка, как ночник. В комнате зажгли все светильники, но самый яркий был — целитель.

Шуршала метлой по полу служанка, брякало ссыпаемое в корзинку стекло. Мои художества с пола, видимо, были там же. Хотелось посмотреть, но Орвиг весьма выразительно повел бровью, запрещая двигаться. Один из его пальцев прижимал нитку пульса у меня на запястье. Я слушала эти толчки и пробовала вспомнить. Выходило не очень хорошо.

Последним воспоминанием были ледяные руки Ингваза. Я не успела шагнуть за круг оберега. Мой мертвый муж-дракон, сотканный из воды, магии и жажды мести, дернул меня за волосы и обхватил, заключая в удушающие объятия.

— Попалась, куколка Эли. Ты хорошо пряталась, но я тебя нашел. Мы с тобой одно, ты моя, — нежно говорил он, удерживая за шею под подбородком так, чтоб я не могла отвести взгляда от его безумных темных глаз.

— Твоя, я твоя, — отозвалась я, как тысячу раз до этого, чтобы тот, кого я несколькими минутами назад вытолкнула прочь из комнаты, не пострадал. А я… как-нибудь.

Смотрела, не моргая, ведь стоило моргнуть и хоть на миг перестать смотреть на его жутко красивое лицо, становилось нечем дышать. Ингваз улыбался счастливо, как истосковавшийся в долгой разлуке любящий муж, и гладил меня по лицу и рукам, а ногти из стекла рисовали алым по коже.

Вокруг и внутри меня полно тяжелой густой воды, она поднялась, обожгла холодом глупое сердце, поддавшееся ритму метронома в чужой груди, и накрыла меня с головой. Не шевельнуться, не вдохнуть, не… Остановилось. Тишина. Тишина. Тишина. И — два удара, будто чья-то рука упрямо толкнула маятник.

Обрывками вспоминалось: осторожные прикосновения, голос, что звал по имени, что-то мягкое и теплое, словно птичьи перья с изнанки крыла, на плечах, а еще кто-то большой и надежный рядом, стремящийся защитить. Как папа.

Однажды я приехала к родителям без предупреждения и мужа. Маму не застала, отец был дома один, и хоть выглядела я идеально, почти, он как-то понял. Может, по взгляду, или по тому, как я берегла едва сросшуюся руку и не стала снимать перчаток. Он сам сдернул сначала одну, затем вторую, увидел порезы на ладонях и как я прикусила губу, когда он слишком сильно сжал запястье. Я говорила, что сама виновата. Папа сначала возражал, затем кивал, жалел меня, гладил по волосам и плечам. Я сказала, что больше не приеду, если он устроит сцену Ингвазу из-за глупых подозрений, а он сделал вид, что поверил моим словам. И приехал сам. С мамой. Она дышала прерывисто и часто нюхала соль, жаловалась на аллергию, от которой глаза красные, но я слишком поднаторела во лжи, чтобы не различать ее словах других людей.

Я играла в хозяйку, к которой внезапно нагрянули гости. Ингваз был радушен и вежлив. Все, как на этих вот акварельных открытках, где солнышко, семья на пикнике, бабочки, цветы и улыбки. Нарисованные. Очень красивые. Но стоит брызнуть воде — рисунок расплывается уродливыми кляксами.

Во время обеда папа извинился и вышел. Сказал, что скоро вернется, но прошло больше десяти минут, а его все не было, и Ингваз вышел следом. Вместо того, чтобы “вымыть руки”, отец как-то нашел мою комнату, оценил и интерьер, и замок на двери снаружи, и обилие краски на туалетном столике, уместное разве что в гримерной театра, и набор снадобий от ушибов и прочего.

Папа впервые на моей памяти повысил голос. Только его и было слышно в застывшей тишине столовой, где я улыбалась и верила в мамину аллергию, как она в мою неуклюжесть.

Они вернулись вместе. Папа был бледен, на щеках пятнами проступал гнев. Ингваз был убийственно спокоен.

— Мы ее забираем, — твердо сказал отец.

Муж чуть поклонился и вопросительно посмотрел на меня.

Я осталась.

Любой бы остался, зная, какой он и на что способен, но родителей это не уберегло.