Дом Весталок

– Экон, прекрати! Я же сказал, это не простая ваза!

Небрежно отложив их, он вновь потянулся за стилусом. Стерев слова «красный» и «зелёный», вместо них он написал «голубой» и, казалось, хотел добавить ещё что-то, но не знал, как правильно написать. Закусив кончик стилуса, он в растерянности покачал головой.

– Экон, сдается мне, ты заболел. Не могу понять, что ты тут затеял.

Выхватив у меня свиток, он принялся разворачивать его, судорожно просматривая текст. Но, даже будь он написан на латыни, для мальчика было бы нелёгкой задачей расшифровать слова, чтобы найти то, что ему нужно, а греческие буквы были и вовсе ему неведомы.

Оставив свиток, он опять взялся за пантомиму, но из-за возбуждения движения выходили неловкими, так что я ничего не мог различить в его отчаянных кривляниях. Я пожал плечами и покачал головой, сдаваясь окончательно, и тут Экон внезапно заплакал от бессилия. Он вновь схватил свиток и показал на свои глаза. Так он хотел, чтобы я прочёл свиток, или указывал на свои слёзы? Закусив губу, я воздел руки ладонями кверху, давая понять, что ничем не могу ему помочь.

Экон швырнул свиток мне на колени и, рыдая, умчался в дом. Вместо обычных всхлипов из его горла вырывалось что-то вроде ослиного рёва – и этот звук разрывал моё сердце на части. Наверно, мне следовало быть более терпеливым, чтобы понять его. Из кухни вынырнула Вифезда, устремив на меня осуждающий взгляд, а затем проследовала на звуки в комнатку Экона.

Я опустил глаза на свиток. Там было так много слов; какие же именно всплыли в памяти Экона, наведя его на мысль об убийстве Панурга? Красный, синий, голубой – я смутно припоминал, как читал отрывок, в котором Платон рассуждает о природе света и цвета, но учитывая, что я и тогда не больно-то много в нем понял, не стоило даже пытаться воспроизвести его в памяти. Там было что-то про наложенные друг на друга конусы от глаз к объекту – или наоборот, как знать; главное было понять – это ли вспомнил Экон, и если да, то какой в этом смысл?

Я бегло проглядел свиток, отыскивая то самое место, но не преуспел. Глаза утомились не на шутку, да и лампа принялась мигать, плюясь искрами. Греческие буквы начали менять очертания, сливаясь в однообразные пятна. Обычно Вифезда сопровождала меня в постель, но сегодня, похоже, она предпочла утешать Экона. Я так и заснул на своем обеденном ложе под звездами, размышляя о жёлтом плаще, заляпанном красным, и о навеки погасших зелёных глазах, уставленных в чистое голубое небо.

***

На следующий день Экону нездоровилось – а может, он попросту прикидывался. Вифезда церемонно поставила меня в известность, что он не пожелал покинуть постели. Стоя в дверном проёме его комнатушки, я заботливо напомнил ему, что Римский фестиваль продолжается, и сегодня в Большом цирке будут дикие звери, а в театре выступит новая труппа, однако он лишь повернулся ко мне спиной и натянул на голову одеяло.

– Пожалуй, мне стоит его наказать, – шепнул я себе под нос, полагая, что именно так должен поступать обычный римский родитель.

– Думаю, не стоит, – шепнула в ответ проходящая мимо Вифезда с таким высокомерием, что я невольно почувствовал себя порядком пристыженным.

Так что я отправился на прогулку в одиночестве – впервые за долгое время, как я внезапно осознал, остро ощущая отсутствие Экона. Без восторженного десятилетки под боком Субура представлялась весьма унылым местом. Глаза, созерцавшие эти улицы миллионы раз, наотрез отказывались видеть в них что-то хоть сколь-нибудь любопытное.

«Куплю ему подарок, – решил я. – Вернее, им обоим». Подобные подношения всегда действовали благотворно на Вифезду, когда она начинала вести себя столь заносчиво. Экону я нашёл красный кожаный мяч – такой, каким мальчишки играют в тригон, отбивая его друг другу локтями и коленями. Для Вифезды я желал подыскать покрывало, сотканное из ночной тьмы и испещрённое серебристыми мотыльками, но в итоге решил удовлетвориться льняным. На улице торговцев тканями я зашёл в лавку моего давнего знакомого Рузона.

В ответ на мою просьбу он словно по волшебству тотчас извлек то самое покрывало, о котором мне мечталось – неземной красоты вещь, словно сплетённую из тёмно-синей паутины и серебра. Будучи самой красивой, она по несчастливому совпадению оказалась и самой дорогой, так что я шутливо выбранил приятеля за то, что искушает меня тем, что я всё равно не могу себе позволить.

– Откуда мне знать – быть может, ты только что выиграл целое состояние в кости, совершив Бросок Венеры, – добродушно пожал плечами Рузон. – Вот, гляди, эти тебе по средствам. – Улыбаясь, он принялся выкладывать товар на прилавок.

– Нет, – заявил я, не видя ничего подходящего. – Я передумал.

– Тогда, может, показать что-нибудь посветлее? Скажем, ярко-голубое, как ясное небо.

– Да нет, не думаю…

– Да ты сперва посмотри! Феликс, неси сюда то новое покрывало, из последней александрийской партии, ярко-голубое с жёлтой вышивкой!

Юный раб закусил губу и съёжился, словно от страха. Это меня озадачило, ведь Рузон славился добродушием нрава – его сложно было представить жестоким хозяином.

– Чего ждёшь, ступай! – Повернувшись ко мне, Рузон покачал головой: – От этого нового раба никакого толку! Беспросветный тупица, что бы там ни утверждал работорговец. Счётные книги он и впрямь ведет неплохо, но тут, в лавке… да ты только посмотри, он опять за своё! Глазам своим не верю! Феликс, да что с тобой такое? Ты что, делаешь это мне назло? Напрашиваешься на колотушки? Я этого больше не потерплю, вот что я тебе скажу!

Раб отпрянул с беспомощно-растерянным выражением, сжимая в руках жёлтое покрывало.

– Он всё время это вытворяет! – взвыл Рузон, хватаясь за голову. – С ума меня сведёт! Я прошу голубое – он тащит жёлтое! Прошу жёлтое – вот тебе голубое! Ты когда-нибудь слыхал о подобном идиотизме? Ну я тебе задам, Феликс, клянусь всеми богами! – Он бросился вдогонку за несчастным рабом, размахивая мерной дощечкой.

И тут до меня дошло.

***

Как я и предполагал, я не застал Статилия в его апартаментах в Субуре. Когда я справился у хозяина, старик наградил меня хитрым взглядом того, кому поручено сбить ищеек со следа, и сообщил, что Статилий уехал за город.

Его было бесполезно искать в прочих местах, популярных в дни фестиваля. Ни в тавернах, ни лупанариях он не объявлялся. Ну а в игорные дома ему и вовсе вход был заказан – но, едва подумав об этом, я понял, что, быть может, дело обстоит как раз-таки наоборот.

Принявшись за игорные притоны Субуры, я отыскал его без малейшего труда. Он обретался на третьем этаже ветхого дома среди прилично одетых мужчин – иные были даже в тогах. Стоя на четвереньках, Статилий тряс крохотную коробочку, бормоча молитвы Фортуне. Стоило ему метнуть кости, как толпа вокруг него уплотнилась, разразившись восклицаниями. Ему везло: III, III, III и VI – бросок Рема.

– Да! Да! – завопил Статилий, протягивая руки – прочие передавали ему монеты.

Схватив его за шиворот туники, я выволок бурно возмущающегося приятеля в прихожую.

– А я-то думал, ты уже и без того увяз в долгах по самую маковку, – заявил я.

– Как раз-таки наоборот! – запротестовал он с широкой улыбкой. Его раскрасневшееся лицо, усеянное бусинами пота, наводило на мысль о лихорадке.

– Просто скажи: сколько ты задолжал ростовщику Флавию?

– Сто тысяч сестерциев.